8. Учительница-немка

Марко Вовчок

И часто она так-то всех дивила. Что дальше, то все она пытливее да привязчивее, а тут еще захворала да нравная такая стала, ничем ей не угодит никто. Арина Ивановна ей и варений, и печений, господа игрушек: «Не надо! Не хочу!» И от всего отворачивается.

– Да чего ж ты хочешь, Зиночка? – спрашивают у ней господа.

– Говорите со мной!

– Ну, что ж? О чем?

– Обо всем!

Тяжело барыня вздыхает, глядючи на барина, а барин в ответ плечами пожимает – оба не придумают, как тут горю помочь. Нанесла ей раз барыня картинок разных, и рада была, что барышня занялась ими, а тут беда вышла. Попалась барышне картинка – гора огненная.

– Что это? Отчего огонь?

– Это гора огненная, – говорят.

– Что значит огненная? Отчего бывает огненная?

– Из земли огонь выходит.

– Отчего выходит?

– Так, такая уж гора.

– Как так? Ну, пусть у нас огонь из горы выйдет! И пристала: «Скажи, отчего огонь», – и плачет и кричит.

Барина позвали…

– Зиночка, – говорит барин, – есть, дружочек, такие горы, что вспыхивают; они далеко; а у нас горы простые.

Рассказал-то барин хоть не понятнее, да вид у него был важней, чем у барыни. Ну, а барышня все-таки свое: «Скажи, отчего огонь у нас не вспыхивает, отчего там вспыхивает?» Барин и осерчал немножко.

– Что это, Зиночка, пристала! Ты всех нас замучила!

Она ничего не слушает, разливается – плачет.

Да стала еще к тому все чаще хворать и шибко росла, – просто не по дням, а по часам росла. И все чудней становилась. То, бывало, по целым дням шумит, ко всем придирается, привередничает: и того хочу, и другого хочу, – ей всем угождают, – тогда она все бросает: «Не надо! Мне скучно!» – и плачет… А то, бывало, так: сидит она целый день не шевельнется – думает, и как примется глядеть куда с утра, то до вечера глаз не отведет, на стену ли, в окно ли смотрит, и не видит, а говоришь с нею – не слышит. Чаще да чаще стало на нее находить.

Господа очень сокрушалися: и покою с нею нету, и что из нее выйдет, один бог ведает. Давно еще они поговаривали, что надо Зиночке учиться, пора, да все только сбирались выписать ей учительницу, а тут уж они мешкать и откладывать не стали, и говорят барышне:

– Зиночка! К тебе скоро тетя славная приедет, станет тебя учить, – ты будешь умница? Ты ее слушаться будешь?

– Не знаю, – отвечает барышня. – Она-то меня тоже будет слушаться? Когда я буду о чем спрашивать, она от меня не уйдет, как ты? – говорит.

– Нет, мой дружочек, она всегда с тобой будет, – ублажает барыня, – она тебя всему научит, и ты будешь умная-умная девочка.

– Так я буду ее слушаться! – вскрикнула барышня. – А когда же она приедет?

– Скоро.

Барышне уж загорелось: что не едет да что мешкает. Ждет не дождется своей учительницы. Только у ней и речи, что об ней.

– Игрушечка! – говорит мне. – Ты рада ей будешь? Очень рада ты ей?

Не рассудит, какая ж мне-то радость? И кто ее знает, какова приедет.

Приехала немочка выписная. Смирная такая, молоденькая, беленькая, и рукодельница великая; никогда она без работы не сидела. В будни шьет, в праздник чулок вяжет, и так вяжет, напамять, не глядя на спицы, а сама книжку читает. Барышня ее встретила с радостью такою – так ей в глаза и смотрит.

Принялась она за ученье немецкое, – что и засыпает – твердит уроки да слова немецкие. И скоро все понимать стала. Слушаючи, и я себе словцо-другое запомнила.

Только ненадолго наша барышня к немочке прильнула, не по ней она была совсем – всего боялась, на всем запиналась, мешалась; а барышня – к огню ее можно приподобить – такая была; еще ж и хворая – так гневная и нетерпеливая. Начала барышня немочку гнать.

– Барышня, – спрашиваю, – за что вы все на немочку сердитесь?

– Ах, Игрушечка! – отвечает, ручки свои крепко сжавши. – Она меня измучила! Я б ее и видеть-то не хотела!

– Да за что ж так?

– Ах, Игрушечка! Ты еще не знаешь, какая она мучительница! Прошу ли ее: погодите читать, расскажите мне вот это, – нет, никогда не позволит! Что мне придет в голову, так захочется знать поскорей, поскорей, а она: пишите! Урок учите! Я плачу, я прошу – нет, никогда не послушает, не пожалеет! Я б ее очень любила, а теперь видеть не хочу!

Ну, думаю, на тебя трудно угодить! С тобою надо умеючи да умеючи!

А немочка сама только что из детей выходила, где ей с такой быстроумкой справиться; да и от природы она тиха была очень и смирна, и плоха-таки немножко. Немочке тоже невесело приходилось, частенько, бывало, всплакнет. Всем в доме ее жалко было. Прежде Арина Ивановна очень косо на нее глядела, а там видит, что немочка и воды не замутит – утихла, только сердилась на нее, что по праздникам работает: «Через эту безбожницу, – говорила, – и нам еще беда будет! Того и гляди, что или пожар или гром ударит, что у нас господни праздники не соблюдаются!»

Да, слава богу, случая не было никакого. И то сказать, какой это грех работать? И сложа руки спасенья ведь не захватишь! И часто, бывало, Арина Ивановна спрячет у немочки работу в праздник – та ищет, тревожится, не найдет никогда, вот и празднуй, хочешь не хочешь; а в пост не дает ей сливок к кофею. Немочка все ничего, разве поплачет втихомолку. Что дальше, то бедной немочке хуже: барышня уж и вправду глядеть на нее не хочет.

Увещала ее барыня, а у барышни весь ответ: «Отошли ее, мама, я ее не хочу видеть!» Раз, барышня уж почивала, кличет меня немочка, просит воды. Я ей воды подала, вижу, что у ней глаза опять заплаканы. Я и спрашиваю, то словом, то знаком, как умею, о чем она плачет? Залилась немочка слезами да рукою показывает на детскую: «Сердитая», – говорит.

– Нет, – говорю я ей, – она не сердита.

Хочу ей растолковать да не сумею.

– У вас же дети какие? – спрашиваю.

Она меня не поняла. Села прямо и чинно на стуле, глазки опустила и начала спицами перебирать проворно.

– Послушные, рабочие дети у вас? – говорю.

– Да, да! – отвечает и пуще в слезы.

Еще она у нас пожила, потерпела и попросилась, чтоб ее отправили. Ее и отпустили. Барышня сначала, кажись, и рада была, что немочка едет, а при прощаньи вдруг затосковала, крепко так немочку целовала и все на нее глядела, глядела, глаз не сводячи.

Все в доме об немочке жалели, а забыли ее скоро тоже все. Добра вот была и приветна, да чужа как-то: ни она по нас, ни мы по ней не пришлись.

Дольше всех ее барышня помнила и раз мне говорит:

– Игрушечка, всегда Каролина Карловна такая будет?

– Какая? – спрашиваю.

– Часовая.

– Как часовая?

– Да все у нее по часам, и сон и слова.

– Да, вашей бурливости от нее не дождаться, – смеюсь, а барышня стоит и о чем-то раздумывает.

Примітки

Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1964 р., т. 2, с. 99 – 102.