Начальная страница

МЫСЛЕННОЕ ДРЕВО

Мы делаем Украину – українською!

?

12. Трофим в родном селе

Николай Костомаров

Спустя немного времени преосвященный Агафодор был указом святейшего синода переведен в другую епархию, а потом Трофим Семенович, успокоившись и утешившись о потере супруги, вступил вторично в брак с дочерью помещика слободы Лубков, тестя Мотылина. Этот барин занимался откупным делом, и потому Трофим Семенович с ним сблизился.

Скоро после свадьбы Трофим Семенович перебрался в Петербург.

И начался еще новый период жизни Трофима Семеновича Яшникова. Годы пошли за годами: живет он в Петербурге в собственном доме на Невском проспекте. Не ограничиваясь откупным делом, он взял в Сибири золотые прииски и ведет дела через своих доверенных. В золотом деле везет ему счастье пуще, чем в откупном. Остряки, выражаясь о возрастании его богатства, говорят, что Яшников просто пухнет. Молва доводит его капитал до суммы многих миллионов.

Он – коммерции советник и кавалер ордена св. Владимира, сообщившего ему потомственное дворянство. Весь нижний этаж его дома занят его конторою; она, по качеству его занятий, – в двух отделениях и представляет подобие министерского департамента. В бельэтаже помещается сам хозяин. Широкая, устланная коврами и уставленная экзотическими растениями лестница ведет в его покои, где все блестит серебром, золотом, фарфором, малахитом, яшмою… Дом Трофима Семеновича постоянно открыт для гостей: роскошные обеды, блестящие вечера, широкое хлебосольство хозяина и хозяйки!

Лет через восемь после переселения Яшникова в столицу к нему в дом прибыла сестра жены его, Мотылина, которой муж, умирая, оставил в собственность свои Мандрики. Эта госпожа, поживши у Яшниковых года два членом семьи их, умерла, передавши полученное от мужа имение своей сестре, Яшниковой. После того Трофим Семенович, вместе с женою и дочерью от первого брака, отправился в доставшиеся жене его вотчины. Незадолго до того скончался ее отец, и ей теперь доставались и Лубки, и Мандрики.

Путь их с большой почтовой дороги направлялся проселочною дорогою к Лубкам. Приближаясь к этой слободе, Трофиму Семеновичу приходилось проехать через то место, где когда-то происходило событие, тяготившее его совесть. Крест, поставленный на могиле двух убитых, еще стоял на своем месте, но подгнил, почернел и покрылся зеленою плесенью. Со стороны дороги овраг был обнесен кирпичным парапетом: уже несколько кирпичей из него успело выпасть и обвалиться в овраг.

– Ah, quel abime! – невольно воскликнула дочь Яшникова, отворачивая голову от оврага.

– Хорошо еще, что обгорожено! – заметила госпожа Яшникова. – А то не дай Бог заехать сюда в глухую ночь! А вот и чей-то крест: может быть, здесь похоронен такой, что ночью опрокинулся в этот овраг!

Ямщик, услыхавши замечание барыни, сказал:

– Это так точно было, сударыня: ехал купец с товаром ночью и опрокинулся в овраг, и товар при нем остался, и лошадей с ним нашли в овраге. Так его-то вместе с батраком здесь похоронили.

– Давно это было? – спросила Яшникова.

– Годов, почитай, более тридцати будет. Не при нашей памяти. Старые люди сказывают, – отвечал ямщик.

Трофиму Семеновичу подперло дыхание, но он не произнес ни слова.

Приехали в Лубки. На другой день госпожа Яшникова, вместе с падчерицею, отправилась служить панихиду над могилою своих родителей. Трофим Семенович остался дома. Он был сильно взволнован после того, как увидел место, где когда-то совершил страшное преступление, и, в беспокойстве расхаживая по комнатам дома, в углу под образами нашел святцы киевской печати, принадлежавшие его давно уже умершей теще. Он машинально развернул их и наткнулся на следующее место во вседневной полунощнице: «День ов страшный помышляющи, душе моя, побди, вжигающе свещу твою, елеем просвещающи; не веси-бо, когда приидет к тебе глас, глаголющий: се жених!»

Трофим Семенович положил святцы и стал ходить по комнатам, но прочитанные в святцах слова не отставали от его души. Грозно воскресало перед ним прошедшее в страшных, знакомых образах: как он убивал купцов, как вместе с Придыбалкою опрокидывал их тела в овраг, как потом, пришедши на их могилу, услышал неизвестно откуда исходивший голос: «Покараю в сорок лет!» Вот уже прошло тридцать четыре года, осталось шесть лет: и те пройдут, и сороковой год наступит, и тот год пройдет, и настанет день, тот самый день, о котором говорится в святцах, день, когда к душе его приидет глас, глаголющий: «Се жених!»

Стал тогда пытаться Трофим Семенович утешать себя воспоминаниями о преосвященном Агафодоре; он ведь владыка, архипастырь, он в церкви носит на себе образ самого Христа-Господа. Не сказал ли преосвященный, что грех его прощен, что ему не следует томить себя и пугать ожиданиями божия суда? Да, он сказал так. Что можно возразить против того, что он говорил? Не указал ли он на слова самого Бога, давшего власть пастырям разрешать грехи людей? Не оставил ли Господь обещание, что все, разрешенное на земли, будет им разрешено на небеси? Разве это не так?

Да, а между тем совесть начала снова жечь сердце Трофима Семеновича. Разве разрешение архиерея бессильно? Или не значит ли, что со стороны грешника еще что-то осталось сделать? Что же? Каяться; но ведь архиерей не велел более ни скорбеть, ни думать о том, что уже разрешено и прощено! Да, архиерей разрешил, и Бог, стало быть, разрешил; а Трофиму Семеновичу страшно, больно… Колена его тряслись, сердце задрожало. Он перестал ходить по комнатам дома, в изнеможении прилег на диван и невольно закрыл глаза.

Вернулись жена и дочь. Принялись завтракать. Напрасно Трофим Семенович думал залить бургонским вином и заесть честерским сыром расшевелившуюся совесть. Случайно раскрытая в святцах страница не выходила у него из воображения: ему все мерещился страшный день, свеча и глас, вопиющий: «Се жених!»

Пробывши с неделю в Лубках, Яшниковы отправились в Мандрики. Невыразимые ощущения охватили душу Трофима Семеновича, когда он увидал то село, где родился, проехал по тем улицам, где когда-то бродил с мешком за плечами, выпрашивая хлебные недоедки. Теперь вот он въезжает в барский двор, тот самый двор, куда он назад тому тридцать пять лет не смел войти, пугаясь грозного имени: барин; а барин в его детском воображении представлялся существом странным и вместе ужасным, существом, не похожим на обыкновенных людей, таким существом, которое все только сердится и дерется! Теперь сам барин, да еще владелец этого самого двора, которого в ребячестве так боялся.

В первый же день, когда Яшниковы расположились в барском доме слободы Мандрик, Трофима Семеновича что-то невольно потянуло в сад. Вот оранжерея, вот садовая изба: здесь, в отдельной половине этой садовой избы, жил Придыбалка, сюда приходил к нему учиться чтению, письму и цифири молодой крестьянин, только что женившийся на дочери богатого мужика. У дверей оранжереи стоял неведомый Трофиму Семеновичу рабочий; он почтительно снял шапку, сознавая, что перед ним новый барин.

– Кто у вас теперь главный садовник? – спросил его Трофим Семенович. Рабочий назвал его по имени.

– Не знаешь ли, – спросил Трофим Семенович, – где теперь Фетис Борисович, что был у покойного Мотылина главным садовником?

– Не могу знать, – отвечал рабочий. – Такого, сударь, кажись, у нас не было.

– Был, – сказал Трофим Семенович, – давно только, годов больше тридцати тому прошло.

– Этого мы помнить не можем, – отвечал рабочий, – я в те поры еще не родился.

Отошел от него Трофим Семенович, он пошел гулять по саду; везде замечал он отпечаток запустения. Видно было, что этот сад много лет уже оставался без хозяйской любви к нему. Вышедши из сада и проходя через двор, Трофим Семенович встретил служителя; волосы с проседью показывали, что он живет на свете около пятидесяти лет. Трофим Семенович остановил его и спрашивал:

– Не помнишь ли ты Фетиса Борисовича, что был когда-то главным садовником у Мотылина?

– Немного помню, – сказал служитель, – только я тогда жил еще на слободе, и во двор меня не брали. Помню. Его звали в слободе Придыбалкою.

– Да, да, Придыбалкою, – сказал Трофим Семенович. – Не знаешь ли, не слыхал ли, где он?

– Не знаю, сударь, – отвечал служитель. – Да навряд ли кто в слободе про то знает. Про него ходили в народе странные слухи, – ну да ведь глупый народ, мало ли чего болтает.

– Что такое? – спросил Трофим Семенович.

– Такое, барин, – сказал служитель, – такое, что и говорить про то не годилось бы. Известно, народ глуп, мало ли что мелет.

– Что такое? Скажи, – с любопытством допрашивал его Трофим Семенович.

– Что будто… – говорил таинственно служитель, – будто он только в образе человеческом ходил, а на самом деле не человек был.

– Кто же? – спрашивал барин.

– Известно, – сказал служитель, – народ глуп, сударь; необразованность, мало ли чего выдумает простонародне по своей простоте?

– За кого же считали в слободе этого Придыбалку? Скажи, – допрашивал барин.

– За самого лукавого, сударь, – сказал служитель. – Говорили: кто только с этим Придыбалкою свяжется, того он сейчас на грех подведет. С покойным нашим барином, говорят, такое было в те поры, как они были молоды и приехали из полка. Совсем было обошел их этот Придыбалка, во всем на него барин положился и души в нем не слышал; только после, как они изволили остепениться и женились, молодая барыня первым долгом потребовала от барина, чтоб этого Придыбалки у них ни во дворе, ни в слободе не было. Барин послушались доброго совета барыни и согнали Придыбалку.

Куда тот ушел, где делся, где жил после того, и живет ли он до сих пор на свете, про то я не знаю, и навряд ли у нас в слободе есть такой, кто про это знает. Еще про него в слободе ходила такая притча, что коли кто по наущению его пойдет и пообещает ему жить так, как он укажет, того он богатым сделает и в большую честь введет.

Был у нас в слободе старик, лет ему за восемьдесят перевалило; недавно умер. Тот, помню, рассказывал: был, говорит, у нас в слободе парень, бедный такой, что совсем нищий, милостыни под окнами просил! Этот Придыбалка и говорит ему: «Дай мне клятву, что будешь делать все, что я тебе велю. Я тебя за то богачом произведу». Парень искусился и дал ему такую клятву. Что ж вы думаете? Этот парень как-то вышел на волю и ужасть как разбогател. Так старик этот сказывал, а Бог его знает, правда ли это, или нет.

От этого рассказа побледнел Трофим Семенович. Он понял, что речь шла не о ком другом, а именно о нем. У народа про него сложилась сказка. «Вот что оно, – думал Яшников, ушедши от рассказчика, – народ здесь не совсем забыл про меня, сплел про меня небылицу. Значит, надобно быть осторожным, чтоб крестьяне не узнали, кто теперь у них стал барином. А разве можно утаить шило в мешке? Пусть бы знали, что я когда-то по этой слободе ходил бедным оборвышем. Это не беда. Тем больше чести.

А вот что дурно, когда станут болтать, что их барин разбогател при помощи черта, ходившего в человеческом образе. А что ж? Станут болтать. Что тут поделаешь? Всем на зажмешь рта. Всего хуже, как проведают, с какого повода я богатеть начал. Нет, нет! Этого проведать не могут. Суд уже давно решил, что убийства не было: купцы по собственной неосторожности опрокинулись в овраг. Так и в народе, как видно, осталось. Вот и ямщик, что нас вез, говорил: ехали какие-то купцы и упали с повозкою в овраг, и товар, и лошади при них найдены. Стало быть, их никто не убивал, иначе разбойники взяли бы себе товар.

Нет, люди не узнают моей тайны; один Бог знает ее. Но архиерей уверял меня, что Бог простил уже меня. А вот умные люди говорят, что Бога вовсе и нет. А кто его знает: однако все равно мне бояться нечего, коли есть Бог, так он меня простил и наказывать больше не станет, а коли его нет, так и наказывать меня некому».

Прошедши через двор, Трофим Семенович не вошел в дом, а вышел чрез калитку и очутился в виду двух господских кузниц. И вспомнил он, как здесь, под этими кузницами, он видался с Придыбалкою и слушал его наставления; увидал он и то плесо, куда хотел броситься, когда Шпак прогнал его. Вспомнил он и речи Придыбалки, как тот указал ему путь найти себе синий жупан и лошадь, чтоб жениться на Вассе. Вспомнил он и про то, как Придыбалка предсказывал, что он будет богачом.

Пророчество сбылось. Но с чего пошла его разжива? С того несчастного бумажника, что он вынул из кармана убитого им человека! Ах, какой скверный начаток! Ах, какое ужасное дело! Не с этого ли гнусного дела начал он богатеть, а мало-помалу дошел до того, что стал коммерции советником, дворянином, знатным барином. Какая необычная и вместе проклятая судьба! Всему начало положило преступление, за которое следовало его, по закону, сослать в каторгу. Что ж теперь делать? Каяться. Но кому каяться? Богу? Но Бог простил его; так архипастырь сказал, и то было уже давно. А вон другие умные люди, что все читали и много знают, говорят, будто и Бога-то нет.

Так перевертывались мысли в голове Трофима Семеновича, когда он остановился перед кузницами, под которыми тридцать четыре года тому назад слушал наставления Придыбалки. И не на что было его уму опереться, снова начиналась и не кончалась в его душе обычная внутренняя борьба.

Воротившись с прогулки в дом, Трофим Семенович предложил жене и дочери проехаться по даче. Пообедавши, они сели в коляску покойных Мотылиных, оставшуюся в имении после господ. Проехали мимо того места, где жила когда-то солдатка Ирина, Трохимова тетка. Не было уже убогой солдатской хаты, где проводил когда-то теперешний петербургский богач свое грустное отрочество. Вместо нее в новом дворе стояли две нарядных избы, а позади, где был когда-то жалкий огород солдатки, зеленел густолистный садик.

Яшниковы проехали мимо бывшего двора Шпака: и там увидал Трофим Семенович совсем не то, что напечатлевалось в его памяти от молодых лет. Ни следа прежней светлицы, ни рабочей избы; прежние ворота отнесены в другое место, а там, где у Шпака были ворота во двор, красовался домик в великорусском стиле, с пятью окнами, перед которыми не во дворе, а на улицу в палисаднике зеленели кусты сирени и бузины.

Все переменилось в Мандриках за тридцать четыре года, заметил Трофим Семенович. Даже церковь, в которой его крестили и венчали, изменила свой наружный вид: прежде она была покрыта дранью, а теперь – листовым железом, покрашенным ярко-зеленою краскою, а посаженные вокруг церкви березки, которых знал Трофим Семенович маленькими деревцами, стали теперь большими, густолистными деревьями. Только два надгробные памятника в церковной ограде гласили о прошедшем слободы Мандрик: первый – покрывал останки старого Мотылина и жены его, другой, рядом с первым, – поставлен был на могиле последнего из Мотылиных, оставившего имение жене своей, передавшей его, по завещанию, в род Яшниковых.