Званый вечер

Г. Ф. Квитка-Основьяненко

Счисляющийся при герольдии не у дел коллежский советник Павел Алексеевич Фаничкин нанимает в губернском городе один из лучших домов; мебель богатая, отличная, и в приемных комнатах все до последнего в изящном вкусе. В 70-ти верстах от города его деревня, дающая ему доходу семь тысяч рублей. Живя в городе, он содержит большую дворню, отличных лошадей и щегольские экипажи. Кругом должен. Кроме того, что имение заложено в опекунском совете, имеет частные значительные долги и не может выплачивать даже процентов. Живет на кредит, забирая необходимое для жизни «до будущей расплатки». Как же расплатка идет плохо, то все мастеровые, лавочники и проч. посещают его каждое утро и уже часто по-пустому.

Жена его, Настасья Степановна, не входит в положение мужа: мотает, роскошничает, прихотничает. Для этого она требует от мужа денег, но, получая частые отказы, пустилась играть в карты и, проигрывая и занимая у знакомых, имеет свои особые долги. Ища средств выпутаться иногда из затруднительного положения, она беспрестанно выезжает и двух малюток, своих детей, не видит по неделе и более. Ее препровождает везде и в доме принят за короткого приятеля адъютант дивизионного генерала, в том же городе квартирующего, и как генерал вдов, то адъютант его имеет много свободного времени для своих занятий.

Осенью, в октябре, Настасья Степановна по обычаю не была дома, а Павел Алексеевич сидел в кабинете и на своем щеголеватом письменном столе, уставленном и усыпанном множеством необходимостей, требуемых модою, раскладывал гран-пасьянс. Столы и столики, около стоящие, завалены были газетами и журналами. Из последних прежние книжки не были разрезаны, а последние даже и не распечатаны. Занятие его часто тревожимо было плачем и криком детей из детской, находившейся чрез две стены от его кабинета.

Для него было утро из неприятных, и хотя часто возобновлявшихся, но всегда оставлявших в нем самые мрачные размышления, невыгодные для класса людей, живущих промышленностью и работою. Точно в таком расположении духа был он теперешнее утро, выслушивая требования по давно поданным счетам от мастеровых, купцов и мелочных продавцов. Вместо денег он отпускал им обещания и уверения, что скоро, очень скоро, скорее, чем они ожидают, получат до последней копейки, и в благодарность обещание ни у кого не брать, никому ничего не заказывать, как только у них.

Грубый этот народ не внимал ничему, и, видя, что получить не можно ничего, осыпав Павла Алексеевича чистыми, ходящими упреками с лажем, решились оставить его до завтра, повторив обещание, что, пока не получат по старым счетам, вновь не будет отпущено ничего.

Ужасное утро! Еще ужаснее завтрашний день, если эти хлебники, мясники, чае- и сахаропродавцы, как народ простой, грубый, необразованный, вздумают сдержать слово! В доме запасов нет никаких. Из деревни оброчные деньги должны прийти не прежде 1-го ноября – и то всего две тысячи, когда по счетам этих невеж да процентов по последнему заемному письму выходит всего 3172 руб. и 98 коп.

Ужасное положение! Как тут не приняться за гран-пасьянс? Но и тут беда! Трефовая шестерка где-то завалилась, бедный Павел Алексеевич роется везде и не отыскивает – а вот же в прежнюю игру была – а тут дети уши прожужжали криком своим.

В третий раз зазвенел колокольчик, и в третий раз Павел Алексеевич с криком изволил приказать вошедшему слуге пойти в детскую и сказать от его барского имени, чтобы уняли этих пискунов, иначе он выкинет их с нянюшками и мамушками на двор.

Нянюшки и мамушки, зная, что Павел Алексеевич не из простого рода, а из благородной фамилии и живет в большом кругу, следовательно, не должен исполнять своего обещания, равнодушно выслушали господское приказание, в сотый раз закричали на малюток, даже и ими оставленных без внимания: «Молчите, чертенята!», продолжали слушать чтение трогательного и чувствительного романа «Зеленый корсет», сочинение известного русского автора А. А. Орлова, который читал им с своими изъяснениями пришедший к ним камердинер графа Д., живущего по соседству с ними.

Наконец, Павел Алексеевич отыскал свою пропадавшую шестерку и, раскладывая карты на столе, раскладывал и мысли свои небольшими отрывками:

«Как же найти было ее скоро, когда она запряталась в эти проклятые счета!.. Ах, как несносны эти люди! Как они настойчивы с своими требованиями!.. И из каких пустяков бьются?.. Как будто 500 – 700 рублей их разорят?.. Да одна грубость их непростительна: требовать так нагло денег от барина, с которым и сам губернатор не всегда просто говорит, а на прочих пешек он и не смотрит… Правду сказать, ох, дорого мне стоит это вступление в знатный круг!.. Ну, однако же, кто за губернатором идет? Фаничкин. Чей экипаж равняется губернаторскому? Фаничкина. (Понизя голос.) А если правду сказать, так чуть ли и не щеголеватее…

У кого губернатор бывает запросто и, гуляя пешком, заходит и просто-напросто скажет: «Одолжи-ка, Павел Алексеевич, сигарки!..» Хе, хе, хе, хе! – Одолжи! – все же это к Фаничкину так относится… Конечно, большими пожертвованиями достиг я до этой чести, но зато стал твердою ногою в здешнем высшем кругу, недоступном даже и для советников всех палат… Какой тон, какая деликатность в обращении между нами!..

А жалкие эти чиновнишки издали смотрят на нашего брата… Полагаю, что сильно завидуют, глядя, как я сегодня обедаю у губернатора, вечер у дивизионного, слушаю музыку у графини Черепахиной, зван на детский спектакль к откупщику… да куда! всех обязанностей и не перечту!.. А они где?.. в своем, дескать, кругу… Посмотрел бы когда-нибудь на этот круг?.. Говорят, что веселятся. Имеют ли они понятие о настоящей веселости, нашей, изысканной, утонченной?..

Однако же… (потирая рукою лоб) как это досадно! Бывая везде приглашаем, должен и я в свою очередь пригласить их… пусть не прогневаются и обождут… придут оброки, тогда… Но (смешав карты и бросив от себя) до того времени, что буду делать?.. Ну, если эти ракалии в самом деле сдержат слово и не станут мне ничего отпускать?.. Пустое, не посмеют».

Звонит. Слуга входит.

Кто-то приехал? Скажи, что нет меня дома и я не обедаю у себя.

(Слуга уходит.)

Оно так и случится. Едва ли что и готовлено у нас к обеду.

Слуга

Это барыня с Владимиром Николаевичем изволили приехать и изволили приказать доложить пожаловать вам к ним.

Павел Алексеевич идет в уборную к жене. Настасья Степановна перед трюмо скидывает верхние украшения. Владимир Николаевич, адъютант дивизионного генерала, схватив французскую книгу, почти развалился на диване. При входе Павел Алексеевич поклонился ему вежливо. Владимир Николаевич едва кивнул головою, пробормотав: bonjour! Настасья Степановна уже без шали, продолжая откалывать с головы убор, обращается к мужу.

Настасья Степановна

Я скажу тебе, Пошенька, приятную новость. Я сейчас была у нашей милой губернаторши. Там была Черепахова, Курилкина, Застежкина, словом, все наши. – Возьми гребень. – Вот мы начали рассуждать, как бы приятнее убить время, и расположили для пробы дать восемь вечеров с тем, что если пойдет все ладно, так и продолжать чрез всю зиму. Все единогласно сделали честь нам, и завтра первый вечер у нас.

Павел Алексеевич

(как громом пораженный)

У… у нас?..

Настасья Степановна

Да, да, Пошенька. Губернатор сам предложил…

(Скрылась за ширмы и вскоре вышла оттуда в легком капоте и продолжает оправляться пред зеркалом.)

Да, сам предложил тебе начинать, и все решительно согласились, что у нас будет отличный вечер, что ты такой мастер распорядить и угощать, и много… много лестного говорили.

Павел Алексеевич

(потирая лоб)

Я… много благодарен… но как нечаянно… тут много надобно…

Настасья Степановна

И, что тут надобно? Ведь это не бал, а вечер. Конечно, званый, но все же вечер, так разумеется, что тут не нужно больших приготовлений. Освещение, музыка, угощения, ужин, десерт; все это безделица. В моей диванной надобно переменить драпировку, я заезжала к драпировщику, и он обещал бросить работу к свадьбе прокурорской дочери и сейчас придти сюда и поспешить, чтобы завтра к вечеру все кончить. Заказала себе сейчас у мадамы уборец и платье, Вольдемар все выбрал…

Владимир Николаевич

(не оставляя книги и не поднимая головы, едва смотрит на нее)

И не переменяйте. Это будет прелесть!

Павел Алексеевич

(в большом смущении)

Конечно… я благодарен за… предпочтение и… лестный отзыв… но пусть бы другой кто начал… Почему бы не его превосходительство, как начальника, а там… Теперь же, что я за выскочка?

Настасья Степановна

Фи, Поша, как ты рассуждаешь? Не честнее ли для тебя. Первому дать первый осенний вечер! С тебя возьмут пример в устройстве, станут подражать нам…

Павел Алексеевич

(потирая руки)

Оно, конечно, лестно… но…

(бьет себя по лбу).

Настасья Степановна

Как я не люблю твоих но… Но что же такое?

Павел Алексеевич

Многое. Многое надобно приготовить, а времени…

Настасья Степановна

Ты все успеешь, а я с Вольдемаром будем помогать. Мы многое уже и сделали. Я просила всех, заезжала к Тюфашкиной, она сама-пяти с дочерьми. Вольдемар берется пригласить всех офицеров…

Владимир Николаевич

(не переменяя положения).

С удовольствием.

Настасья Степановна

Бога ради, Поша, статских никого не зови, с ними тошно. Даже и губернаторского чиновника, молодого, не зови: он у губернатора не принадлежит к гостиной… Музыка заказана, Вольдемар об этом трудился. Нужны повара в помощь к нашим? И это устроено: Мордашкина пришлет своих, обещала. Прикажи только выдавать всего вдоволь. Об одном прошу тебя, ты на это мастер: чтоб все было блестяще, роскошно, чтобы так и лилось.

Павел Алексеевич

Конечно… Но…

Настасья Степановна

Ты меня из терпения выводишь своими но! Сам говоришь, что времени мало, а не принимаешься ни за что. Иди же, Пошенька, повороти умком, и я уверена, что все будет отлично. С уговором, меня не зови на совет. Ты все знаешь, у тебя вкус отличный, а я люблю ensemble. Иди же, не мешай нам. Вольдемар будет мне читать прелестный роман, новое сочинение Занд. Иди же, хлопочи.

И бедный Фаничкин, почти не помня сам себя, едва мог дойти до великолепно убранного кабинета своего и в горести упал на диван!

– Что мне делать в таком крайнем положении? – вскричал он. – Я должен поддержать отличное уважение ко мне высшего нашего круга!.. Они, кажется, находясь в недоумении, как лучше и приличнее устроить свои вечера, предоставили мне дать первый, как бы в пример и наставление им… Честь отличная!.. Честь, о которой я прежде и помыслить не мог! Честь… которая, правду сказать, не дешево мне стоит… ох, не дешево!.. Но я добился до своего. Теперь вечер объявлен, гости приглашены, а я не могу поставить им в зал пары сальных свечей!.. Отказаться?.. Все равно, что и не жить после того… Уехать из города… К чему же все сделанные мною пожертвования?.. Занять денег?.. Гм! – где и как? (сказал он тихо, стыдясь сам себя, что ему уже никто не верит)… Фу!.. (наконец, вскричал он, метаясь из стороны в сторону и то вскакивая с дивана и ходя скоро по комнате, то бросаясь в кресла). Жестокое, ужасное положение!..

– Барыня приказали доложить вам, сударь, что ей нужно пятьсот рублей отдать драпировщику за диванную и триста рублей послать сейчас по условию к мадаме, – сказала горничная, войдя в кабинет злополучного Фаничкина.

Он долго смотрел на нее диким взором, не говоря ни слова… Наконец, едва мог выговорить: «После».

Миловидная горничная, как миловидная горничная, не привыкшая к такому приему и даже такому взгляду от барина своего, сама подошла поближе, стала у письменного стола и по привычке к свободному обращению, взяв со стола какую-то вещицу и вертя ее в руках, сказала:

– Полно же, как можно после? Драпировщик сейчас договорился и требует денег, чтобы ехать закупить что надо, и будет работать день и ночь, чтобы успеть к завтрашнему вечеру. А мадаме также необходимы деньги вперед. Иначе не поспеет ничего. Ведь вы знаете, что она из Москвы?..

Павел Алексеевич теперь не помнил и себя, не только происхождение и правила какой-нибудь мадамы. Довольно, что он не чувствовал присутствия миловидной горничной и, заложа руки за спину, ходил по комнате с мрачным видом. Каково было ему? Нет ни гроша денег, коими бы можно было приступить к устройству вечера, а тут, как на смех, на зло, к усилению его горестей требует – и кто же требует? – жена, привыкшая, чтобы все малейшие желания ее исполнялись в точности, и не терпящая ни в чем не только отказа, но и отсрочки, жена требует у него восьмисот рублей!!! Спросите у него горестей, скорбей, печалей, огорчений… он богат ими и готов не только поделиться, но и все за один рубль отдать, но денег?!!

– Что ж? – в пятый раз после продолжительных молчаний спросила миловидная горничная у несчастного Фаничкина, не слыхавшего ее вопросов и даже не видящего ее, так голова была занята мыслию, доселе новою для него…

– Нечего делать! – вскрикнул он удушливым голосом и всплеснув руками, как будто решаясь на крайность.

– Послушай, Катя, – сказал он, щипля ее слегка за румяную щечку. – Доложи барыне, что у меня самый меньший ломбардный билет это в тысячу рублей. Не угодно ли ей прислать мне двести рублей сдачи, так я дам ей билет.

– И чтоб были и мелкие бумажки? – спросила плутовка с лукавою улыбкою, собираясь выйти из кабинета.

– Ну да, синенькая, – сказал Фаничкин, могший еще улыбнуться от одного замысла к спокойствию своему.

– Нет, красненькая, красненькая, – сказала Катя и убежала.

Павел Алексеевич звонит крепко. Лакей вбегает.

– Карету, коляску, дрожки… что есть готовое, сейчас, сей миг к крыльцу. Если ничего нет, извозчика. Но чтоб сейчас был у крыльца. Шляпу… тросточку…

Один лакей побежал за экипажем, другие суетятся снарядить барина к выезду, а вот бежит и Катя с пуком ассигнаций…

– Извольте…

Чуть не оторвана была – не ручка – а просто рука у – впрочем – миловидной горничной, с неописанным удивлением стоявшей у дверей кабинета и смотрящей, как барин, не только не наградивший ее по обещанию, но и не взглянувший на нее, опрометью побежал с лестницы.

«Хорош же Павел Алексеевич! – размышляла огорченная Катя, уныло возвращаясь на половину барыни. – Уж не только барыню обманывает, но даже и меня провел!.. Бедный Филька! Не сдержу и я слова перед тобою, будешь без обновы…»

Нам неизвестно, как Катя донесла Настасье Степановне о внезапной отлучке барина с деньгами и почему он не отдал обещанного ломбардного билета, быть может, она по опытности своей как-нибудь на всякий случай оправдала барина пред супругою его. Неизвестно также, как приняла это Настасья Степановна, чем отклонила требование драпировщика и мадамы. Не знаем, какой из романов читал ей Владимир Николаевич, знаем только, что он ей читал, а она слушала.

Мы последуем за Павлом Алексеевичем.

В полном восторге, как будто никому ничего не должен и имеет у себя в кармане пять тысяч рублей, кои он может истратить на что ему угодно, спешил он в наскоро запряженной ему легкой коляске в гостиный двор к лавкам закупить все необходимое для вечера, заплатя несколько, а остальное приписать к старому счету.

«Мошенники-купцы, – так думал он, – отпустят вновь всего на сколько угодно, если заплачу им хоть часточку долга… Там… на задаток поварам, лишь бы начали, а потом меня не будут дома находить… кондитеру задаток… музыка… браво! Изворочусь, у меня достанет на все задатки, а остальное… пусть себе хлопочут!» В радости душевной он хохотал с невыразимым удовольствием. Как же! Есть возможность дать вечер, изумить всех вкусом, устройством… Да. Пусть у меня поучатся!»

И он уже в лавке, в которой так много берет в кредит и так мало платит.

– Есть у тебя, голубчик, столько-то пудов того-то и фунтов того-то и проч., и проч. – спрашивал он у продавца.

– Все есть, сударь.

– Отпусти же, голубчик, поскорее, мне некогда. Завтра у меня званый вечер. Сам губернатор назначил, знавши, что я мастер угощать. Пожалуйста же, лучшего и повернее отпускай.

– Все будет отпущено так же лучше и так же полновесно, как и всегда… Но позвольте доложить вашей милости, не иначе… как на чистые деньги… – сказал приказчик лавки, сохраняя все должное уважение к его милости, Павлу Алексеевичу.

Его милость Павел Алексеевич изволил вспыхнуть ужасно. Изволил кричать и громко, что это за народ купцы? Получая всегда верную уплату, не хотят поверить в долг. Они-то перебрали все деньги у помещиков, они-то одни и разбогатели…

– Станется, сударь!.. Сбудется, сударь!.. Дело возможное, сударь!.. Никак нельзя-с… Коммерческие обороты… – весьма хладнокровно возражал приказчик на все выходки из себя выходящего Павла Алексеевича, терявшего уже всю уверенность на возможность составить вечер.

«Как? – рассуждал он, в досаде ходя по лавке. – Заплатя здесь все деньги, что я дам поварам, музыке, за вино, десерт?.. Тьфу, черт вас возьми!..» и проч., и проч. подобное размышлял он, а делать было нечего.

«Ну, с остальным как ни есть умудрюсь, – подумал он и спросил приказчика: – На много же выходит всей этой дряни?»

Приказчик, разложив все на прилавке и сосчитав на счетах, сказал:

– Отличного, по требованию вашему, товару здесь на сто девяносто восемь рублей и тридцать две копейки.

– Черт вас возьми со всем! – вскрикнул рассерженный Фаничкин и, бросив деньги на прилавок, сказал: – Давайте сдачу да лаж вернее сосчитайте. Прикажите укладывать товар.

– Сейчас, сударь, – сказал приказчик и, выложив на счетах, с отличною вежливостью сказал Фаничкину: – От вас получено бумажками двести рублей. На них лажи 36 рублей. Выписываю из вашего долга 236 рублей, а остальные 478 рублей покорно прошу милости вашей неудержанно уплатить, по той причине, что коммерция идет плохо.

– Хорошо, хорошо! – уверял его нетерпеливый Павел Алексеевич, обещая в душе своей не делать «хорошо». – Прикажите же укладывать товар.

– Прибирай товар, – сказал приказчик своему мальчику, а Павлу Алексеевичу отвечал на его требование: – Доложу милости вашей, каков золотник или каково зерно, не отпущу вам ничего.

– Как? Как это возможно? – закричал Фаничкин.

– Очень возможно, сударь. Иначе не отпущу, как на чистые деньги…

Павел Алексеевич

Да я дал тебе чистые деньги. Подай сюда товар!

Приказчик

Я чистые деньги принял в уплату старого долга.

Павел Алексеевич

Да это настоящий грабеж, разбой!

Приказчик

Позвольте доложить милости вашей, то грабеж, если кто забирает товар и не платит денег, несмотря на все просьбы, убеждения, требования. То разбой, когда, пользуясь нашим легковерием, хотят, не уплатя старого долга, вытребовать у нас еще на несколько сот рублей.

Павел Алексеевич

Да я буду жаловаться, просить на тебя, мошенник!

Приказчик

Я исправно по счетам уплачиваю, так я не мошенник. А позвольте доложить милости вашей, что мне нужно оставить лавку и запереть ее.

И с сим словом приказчик, взяв ключи свои, начал выходить из-за прилавка. До крайности взбешенный и огорченный, Павел Алексеевич должен был выйти из лавки.

Он обращался ко всем соседним лавочникам с рассказами бесчестного с ним поступка и везде слышал: «Сбудется, сударь! Станется, сударь! Экая история!»

И все, выслушав рассказ его, отходили прочь от него с обыкновенным хладнокровием.

К сострадательнейшим, по его мнению, из них он относился, убеждая всем своим красноречием, что лишь бы отпустили ему требуемого, он сию же минуту деньги вывезет из дому и расплатится честно, что ему нельзя не верить, он нанимает купца Горбунова дом, следовательно, он может его нанимать, следовательно, деньги у него есть, что он знаком со всем первейшим барством в городе, обращается только в высшем кругу, и потому должно ему поверить.

«Сбудется, сударь! Станется, сударь!» – слышал он от всех с добавлением, что отпустить в кредит они не могут ничего, ниже на полчаса, потому что «коммерция нониче идет очень плохо».

Господину коллежскому советнику, состоящему при герольдии не у дел, Павлу Алексеевичу Фаничкину хоть в петлю лезть, так было ему плохо! И в самом деле: завтра у него званый вечер, который должен быть на славу, а у него и приступа к приготовлениям нет, и ни копейки денег в кармане, и ни на рубль кредиту. Обманом взял у жены двести рублей, которые должен возвратить по приезде домой… а чем отдать? а чем удовлетворить ее требование? Не ехать домой? Но куда же деваться? Не топиться же бежать?

– Пошел домой! – пробормотал он, сев в коляску. – Не придумаю ли благовидного предлога отказать в вечере? Ужасно! А жена?.. Что ей скажу?

В таких горестных размышлениях приехал он домой.

– Что делает бар… барыня? – едва выговорил он, спрашивая у слуги.

– Их нет дома-с, изволили уехать с Владимиром Николаевичем гулять за город.

Павел Алексеевич свободно вздохнул. Хоть на два часа отсрочена казнь преступнику, но он принимает известие с восторгом.

Лакей.

Повара, сударь, пришли от Ульяны Егоровны Мордашкиной. Изволят спрашивать денег на покупку всего нужного. Иначе, дескать, не успеем, а барыня, дескать, запорет, потому что, дескать, оченно…

Павел Алексеевич

(ходя по комнате с самыми черными мыслями)

Чёрт с ними!

Лакей

Прикажете отпустить?

Павел Алексеевич

(почти заревев от гнева и досады)

Пошел вон!

Лакей ушел и притворил дверь, но Павлу Алексеевичу не легче!.. Опять он кидался на диван, метался по нем, вскакивал, ходил скорыми шагами по комнате, ломал себе руки, бил себя по лбу и чуть-ли не рвал себя за волосы, вскрикивая что-то, чего нельзя было расслушать.

И в самом деле, может ли человек в таком состоянии сказать что-нибудь толковитое? – Как? – шесть часов вечера, и никакой надежды на возможность составить вечер! Отказаться, так тут же прервать все знакомство, уехать из города и никогда в него не возвращаться! А связи? а отличное общество? – все пропало!.. На беду жена приехала. Теперь мат!.. Нет, это не она… все же не легче. Это старый дурак, сосед, Ермолай Пантелеич Пузилкин. Заговорит он Павла Алексеевича до полуночи…

– Здорово, здорово, друг, приятель и собеседник, сосед любезный! – так кричал хриплым басом почтенный Пузилкин, едва пролазя в двери кабинета.

Приветствия, объятия, расспросы, рассказы начались и продолжались между соседями. Ермолай Пантелеич сыпал словами – и все отборными – и был в большом духе. Павел Алексеевич, казалось, слушал его, но ничего не понимал и делал неуместные вопросы, не могши по связям своим с Пузилкиным холодностью обнаружить неудовольствие на безвременное посещение.

Он был должен Пузилкину, и довольно значительную сумму денег, но как еще срок платежу не пришел, то посещение Ермолая Пантелеича в другое время не только не стеснило бы его, но еще доставило бы развлечение, а теперь, зная, что от него не может получить никакой «пользы», потому что Пузилкин не даст уже больше денег к выданной сумме, присутствие его тяготило Павла Алексеевича, мысли коего ни на чем не могли остановиться или следовать за рассказом соседа: они, как скачущая повозка, зацепились за «званый вечер» и далее ни с места.

Павел Алексеевич слушал равнодушно рассказы Ермолая Пантелеича о худом управлении его имением, могущим принести значительный и более получаемого доход, если бы Павел Алексеевич, послушав совета сердечного своего друга, оставил бы все несбыточные фалбары, отрянул бы себя от города, съединил бы себя с имением и всю свою мечтительность употребил бы на иссяченность своих доходов и привел бы их в надлежащий конспект.

Так всегда изъяснялся Ермолай Пантелеич, и это он говорил, по его словам, по-книжному. Чудный человек, этот Ермолай Пантелеич! Читал книги, а не читал журналов: там, не терпя ничего книжного и не заглядывая вовсе в книги, пишут обо всем, что им на мысль придет, и, как сами пишут, настаивают, чтобы и другие так писали, называя это языком разговорным.

Этого Ермолай Пантелеич не начитывал и говорил по-книжному, но как не мог упомнить всех замеченных им выражений, то и употреблял их одно вместо другого, а потому и невпопад. Притом он где-то читал, слышал или сам догадался, что говорить «просто» будет означать «простоту» рассказчика, а говоря отборными словами, можно поставить слушателя «в нерассудительное отношение и в неизбежность требовательности повторений».

На все критические замечания Пузилкина насчет худого управления имением Павла Алексеевича и «несоразмерности в бесполезности жизни его посреди обращательности светской», горемычный Павел Алексеевич, в другое время могший многое сказать, теперь или молчал, или отпускал краткие ответы: «да… конечно… со временем осмотрю…» и т. под. Он мог бы объяснить дорогому соседу, что, живя в деревне и присматривая за хозяйством, он не сделал бы ничего полезного, как только что улучшил все части своего хозяйства, умножил бы свои доходы, уплатил бы значительную часть огромных долгов своих – и больше ничего.

Тогда круг знакомства его не простирался бы далее соседей, вообще странно мыслящих, смешных в своих суждениях, не умеющих принять, угостить… и кто эти соседи?.. Из всех их нет выше капитана в отставке, коего и фамилия губернатору неизвестна! Что услышишь от всех этих чудаков? Или о новом полезном открытии по хозяйству, или усовершенствовании прежнего, или о способе улучшить состояние крестьян, предложение о соучастии на общеполезное или человеколюбивое заведение, или суждения о книгах, новых открытиях и другом подобном тому вздоре, который у Павла Алексеевича в одно ухо входил бы, а в другое выходил без всякой пользы.

«Но в теперешней моей жизни, – мог бы сказать Павел Алексеевич, – совершенно дело другое. Я не только известен губернатору, начальнику губернии, да! – но и в ближайших с ним сношениях, борт о борт. Куда он приглашается, и меня туда просят, потому что весь высший круг, отборное общество там должно быть. Играю с первейшими лицами «нашего» круга – потому что и в высоком есть «высочайшее» – в карты, удивляю их предложением цены, выше назначенной ими, усиливаю пари, поражаю их хладнокровием при большом проигрыше; в приеме, угощении, убранстве дома, нарядным экипажем, пышностью обедов изумляю их – и чрез все это приобретаю невольное к себе уважение, предпочтение пред значительнейшими по состоянию и – так сказать – делаюсь необходимым принадлежать к избранному кругу, красить собою haute-société… Каково?..» Все это мог бы сказать наш Фаничкин и тем принудил бы Ермолая Пантелеича замолчать, глядеть на себя с изумлением и – быть может – позавидовать его способностям, изобретению, рассудительности и всему, чему угодно.

Бедный наш Павел Алексеевич молчал. «Званый вечер, званый вечер!.. Денег нет, а время близится… а скоро и жена возвратится…» – вот что у него не вертелось, а поселилось в голове, сердце, душе, памяти – и во всех пяти чувствах телесных и столько же, если не более, душевных.

На свете все идет для какой-нибудь цели. Но приезд Ермолая Пантелеича Пузилкина к Павлу Алексеичу Фаничкину, казалось, ни к чему не вел. Так думал и сам Павел Алексеич и располагал, умученный вдобавок к своим горестям его неуместными рассказами и расспросами, отделываться от него холодностью, уморить его, сжить с рук, проводить его и заняться вполне размышлением о своей горькой участи и придумать если уже не к поправлению что-нибудь, так, по крайней мере, к ловкому разыгранию запутанных обстоятельств, и чтобы выйти из них если не с полной честью, по крайней мере, не совсем унизив себя.

Как вдруг все принимает счастливейший оборот. После пятиминутного молчания Павел Алексеич, видя, что дорогой сосед и любезный приятель – чтоб его чёрт побрал – не думает уезжать и даже не берется за шляпу, должен начать о чем-нибудь говорить, спросил его без цели, без намерения и без всякого любопытства, а так – «Долго ли пробудет в городе?»

Ермолай Пантелеич

Как и помыслить о скором обращении в возвратность! Дабы не тяготеть от сжатия разлуки с Маланиею Никитишною, я присоединил и ее к совместному сопребыванию.

Павел Алексеевич

Что же? Конечно, дела?

Ермолай Пантелеич

Тягостные, но необходимые. Улучшение быта нашего есть первейшая наша обязанность. Для движения всех разносторонностей нужно движение, для произведения движения необходимо соприискание прибежности к кризисным учреждениям.

Павел Алексеевич

(которому в горестном положении показалось, что он многого не дослушал, чтобы продолжать разговор, спрашивает и боится спрашивать, чтобы не выказать своей невнимательности)

Как?.. Это… что?..

Ермолай Пантелеич

А то, любезнейший Павел Алексеевич, что и я должен следовать всеобщему инстинкту и, основываясь на материализме, должен вторгнуть способы свои к жизненности в обуздание.

Павел Алексеевич

Да что такое?

Ермолай Пантелеич

Ясно говорю. Должен прибегнуть к занимательности в здешнем приказе.

Павел Алексеевич

Неужели деньги занимать? ты?

Ермолай Пантелеич

Точно, я.

Павел Алексеевич

Помилуй! При твоем капитале?

Ермолай Пантелеич

Соразмерность должна быть наблюдаема всеми и во всем. Имея пятьсот с лишком душ, я, обуздав их под залог монет, могу полученное приспособить для желающих иметь от меня пользу. И ограниченность пяти процентов в кризисном учреждении усугубит меня отдачею той же суммы за десять или хотя и восемь процентов. Скажи только, легко ли здесь получить действительность и что должно произвести для взаимности? Я ничего не пожалею, лишь бы была вознаграждением поспешность в исполнительности.

Счастливая мысль осенила сокрушенную доселе голову Фаничкина. Он, который и без козырей при разыгрывании огромного ремиза всегда вистовал в бостоне и умудрялся безо всего брать свои взятки, он, который и в висте, не имея онёров, мастей, поддерживал искусством своим слабого партнера и отнимал у четырех онёров леве и тем выигрывал партию, он теперь хватился за слабую нить, мелькнувшую пред ним, в чаянии удержаться за нее и, как толстым канатом, быть извлеченну от потопления.

Гений его оживился. Он впустился в подробное изъяснение, сколько Ермолаю Пантелеичу предстоит трудностей начать дело, продолжать его, ожидать справок, ездить ко всем, просить всех и каждого и большею частью иметь связи и сношения с такими людьми, которые в другое время не заслуживали бы нашего взгляда. Кроме просьб и убеждений, нужно еще дарить каждого из двигателей дела его, – так говорил против всякой справедливости Павел Алексеевич, имея свои причины. Одним словом, кончил на том, что ему предстоят неимоверные трудности, большие издержки денег и потеря времени… Но есть средство избежать всего этого: не далее как послезавтра получить деньги и выехать.

Затруднительность в избрании выражений для изъяснительности благодарности обуяла Ермолая Пантелеича, и он уже столько наговорил и так заговорился, что не могши кончить первообраза – так он иногда называл «период». Ему лишь бы начальное слово было сходно сколько-нибудь, а до смысла не было нужды, – просил изъяснить о изобретенном им меридиане, т. е. методе – как иногда он называл.

Павел Алексеевич

(хладнокровно и как будто без всякого участия).

Должно всех необходимых людей угостить на славу за один раз.

Ермолай Пантелеич

Но для этого нужно самопознание и обычность. Я же, признаюсь, не сроден ко всему этому, сделав привычку к самоотвержению…

Павел Алексеевич

(еще с большим хладнокровием и почти не внимая ничему, но уже с восторгом в душе, видя близость спасения, встает и зажигает сигару)

Можно тебе пособить. Пожалуй – и я возьмусь распорядить всем. Еще есть время, успею все. Не скупись только. Одним ударом кончим все.

Ермолай Пантелеич

Извлечитель мой из бездны крайности! Помогите, употребите всю вашу опытность и любоделание. Много ли, вы полагаете, нужно денег для этой симпатии?

Вот задача Павлу Алексеевичу! Сказать много, сосед поскупится и откажет в верном плане. Сказать мало, только навлечь себе беспокойство и впоследствии неприятности. Тысячи полторы необходимо, можно дать вечер на славу; восемьсот жене на расход и двести ей же возвратить, да на всякий непредвиденный случай, за труды и беспокойство, для ровного счету, была не была! спросить еще пятьсот рублей? Случая такого трудно дождаться. Откажет, можно поторговаться. Такие мысли пробегали в голове Фаничкина, а он стоял против Пузилкина, подняв голову, выпуча глаза и разводя руками. Потом сказал:

– На… музыку… да то… да еще… Так, всего нужно бы три тысячи. Зато уже все на славу!

Ермолай Пантелеич.

Это вздор! Я и пяти не пожалел бы, лишь бы достигнуть окончательности.

«Дурак я в сотый раз в моей жизни, – подумал Павел Алексеевич, – делать нечего». Потом сказал:

– Давай же деньги, когда решился. Нужно поспешать.

Ермолай Пантелеич

(отсчитывая деньги восхищенному Фаничкину)

Вот всё в наличности. Чтобы вам вспомоществовать, скажите мне о предмете, и я сделаю вам ремиз.

Павел Алексеевич

Не нужно, мой любезный, ничего. Я все знаю и все устрою. Теперь же еду приглашать всех нужных вам людей. А вы с Маланиею Никитишною приезжайте завтра тоже будто званые гости. Тут мы улучим время и будем просить кого следует.

Ермолай Пантелеич

Счастливо хлопотать. Обязан очень дружественности вашей. Еду и я, чтобы улучшить свой и женин горизонт, представляясь в такое общество.

И он, наконец, уехал.

Павел Алексеевич спросил, требовал как можно скорее экипаж и поехал покупать – в полном значении сего слова, потому что мог платить за все чистые деньги, заказывать, подряжать все, что нужно было к блестящему вечеру. На сей раз он был осторожен и покупал только в тех лавках, где ничего не был должен. Чтобы исправить свою вину перед женою, он заказал мадаме, готовившей ей платье и наряды, отделать все богатейшим, отличным образом, отыскал драпировщика и, заплатив ему лишнее, убедил работать всю ночь.

Так все устроив, в торжестве, в полной радости возвратился домой и прямо вошел к ней. Владимира Николаевича у ней не было, и она лежала на диване в приятном беспорядке. К голове привязан был платок с уксусом, а нюхательный спирт подносила ей Катя, незадолго возвратившаяся от мадамы с уведомлением, что она, не получив в задаток денег, работать ничего не станет.

Известие это поразило Настасью Степановну. Тут были обмороки, спазмы, истерики, мигрень и все принадлежности жены, огорченной невниманием мужа. Катя – злая Катя! – вместо того, чтобы успокаивать барыню, она продолжала наговаривать на барина и осуждать его за взятие – почти обманом – денег у барыни и не исполняющим малейших желаний ее. Катя имела свои причины так говорить и восставлять госпожу свою против мужа.

Жалобы и упреки готовы были ринуться с обильным источником слез от Настасьи Степановны при входе мужа ее. Но ловкий и предусмотрительный Павел Алексеевич, не стесняемый этикетом спазм и мигреней, предупредил находящую грозу и начал быстро и шибко сыпать словами и упрекать ее, что выбор нарядов был ею сделан с какою-то расчетливостью, небрежением, что он все это исправил, улучшил до превосходности и завтра все это к двум часам будет готово. В заключение он приготовил уверение мадамы, что платье и весь убор мадам Фаничкиной превзойдет даже губернаторшин.

NB. Верное средство против мигреней, спазм, истерики и К°.

Настасья Степановна, для приличия вздохнув раз тяжело, в другой очень легко, а в третий даже незаметно и так, что этот вздох скорее был улыбка, отпихнула руку Катину, подносившую спирт ей к носу, легким движением своей ручки потребовала снять с головы повязку с уксусом и потом другую ручку протянула к восхищенному супругу, благодарила его в несвязных словах и даже удостоила его названия или «клички» «милый Пошенька». Знак необыкновенной ласки.

Катя – злая Катя! – видя, что присутствие ее близ госпожи не нужно, ушла к себе, но, запирая за собою дверь, не преминула погрозить пальцем барину, разумеется, украдкою от барина.

Счастливый Павел Алексеевич, окончив у себя в кабинете все заметки и распоряжения к ходу «вечера», лег в постель и, довольный, очень довольный собою, скоро заснул сладко.

Да, заснул сладко, не смущаемый мыслию, что он поступил… как бы сказать деликатнее? – поступил… не совсем благородно и честно. Уверив простодушного Пузилкина, что ему нужно для удачного окончания дела угостить необходимых людей, взяв для этого ужасную пропасть денег, истрачивает их по своему произволению и собирается угощать не чиновников, нужных Пузилкину, но свой высший круг, haute société – и для чего?.. чтобы блеснуть… а для чего блеснуть?.. Потому что он принадлежит к haute société. Каждый член высшего круга старается блеснуть и, в случае крайности, действует, как Фаничкин, это необходимо в высшем кругу губернском, чтобы не уронить себя… и проч., и проч. Это и без нас каждый член высшего в губернии круга знает и так поступает.

А между тем состоящий при герольдии не у дел коллежский советник Павел Алексеевич Фаничкин изволил спать сладко и, наконец, проснулся. Окончив свои утренние занятия, осмотрев все приготовления в доме и распорядив новыми, поспешил выехать за прочим всем необходимым к вечеру.

А между тем Настасья Степановна лежала на диване, а Владимир Николаевич читал вслух роман г-жи Занд.

А между тем Катя… Но что за дело до Кати? Она здесь лицо пятистепенное. Ну, может быть, слушала, как ей Филька читал роман А. А. Орлова. О подражание!

А между тем драпировщик оканчивал свою работу в диванной, полотеры натирали паркет, слуги приготовляли лампы, устраивали буфет, приготовляли угощения… Повара готовили стол, музыканты с сурдинами проигрывали кадрили, приготовленные для танцев…

А между тем Ермил Пантелеич имел также свои заботы. Он привел свой и женин «горизонт», что означало на его языке гардероб, и был готов быть представлен его превосходительству г-ну губернатору и познакомиться с «гот-волер» – так он называл высший круг губернский, haute volée. «Чтобы сделать пристойную репрезантацию, – говорил он, – и обратить на себя всеобщую прононциацию, не надобно жалеть фарсов (вм[есто] финансов)». И в самом деле, он не жалел сорить денег, в надежде руководством Павла Алексеича завтра же принять значительную сумму, заплатить за квартиру и все взятое и ехать в деревню.

А между тем его Улита Потапьевна, не жалея мужниных денег, сыпала их какой-то швее, работающей на жен чиновников 14-го класса и еще в губернии служащих, и более ни о чем не просила, как чтобы на ней все было самое модное, размодное, перемодное.

– «Я, матушка, обязана нониче вечером угощать губернаторшу и весь блестящий здешний круг. Так не подсеки ж меня на льду, не плюсни меня лицом в грязь. Денег не жалей: Ермошенька меня любит, ничего для меня не пожалеет. Не заботься, чтобы было что прочное, со вкусом или как там у вас называется, ничего этого не надо: модное, размодное и перемодное. Вот и все тут.

Швея исполняла приказание г-жи Пузилкиной и убирала ее «по своему» вкусу.

А между тем – и шесть часов вечера. Все комнаты, лестницы, окна, коридоры в квартире освещено на загляденье, надушено на услажденье. Торжествующий Павел Алексеевич ходит по зале, ожидая уже приезда гостей. Настасья Степановна – ах, как она убрана была! Это живая прелесть! Видно, что заботливость мужа располагала в уборке ее последнею булавочкою. Нет, все то, что выбрал, было, Владимир Николаевич для нее, не было бы так хорошо! Это она с глазу на глаз сказала своему Пошеньке… и вот дамы, кавалеры, там опять дамы, кавалеры, еще кавалеры, и вот хозяева бала, Ермил Пантелеич и Улита Потапьевна Пузилкины… еще таки он в своем горизонте сносен, но она?.. она выше всякого воображения!

Павел Алексеевич не прозевал их. Ермошеньку он таки пустил в залу, в круг людей, но ее побоялся, а скрытно провел в чайную и объяснил ей, что дело хозяйки сначала не выходить к гостям, а заботиться о порядке угощения.

– Вот, матушка, наблюдайте, чтоб одно за другим подавали: чай, аршад, лимонад, фрукты, конфекты. Я сам знаю время, когда вам должно выйти, и выведу вас.

Павел Алексеевич располагал держать ее за кулисами, и если уже непременно должно будет вывести ее в публику, то представить ее как близкую родственницу, целый век жившую в деревне, и тем дать свободу гостям остриться насчет ее. Это обычай в высшем кругу губернском.

Ермолай Пантелеич, как хозяин пира, вошел очень свободно, развязно и начал со всею ловкостью кланяться во все стороны. Незнакомое высшему кругу лицо, не свойственная членам, его составляющим, поступь, поклоны, приемы обратили на него всеобщее внимание. Почитая себя хозяином и притом знающим все приличия, он подошел к первой группе мужчин и убедительно просил садиться «во ожидании танцевального движения». С такими приветствиями он относился ко всем гостям вообще и каждого особо просил «успокоить себя сидением». Улыбка, осмотр его с головы до ног, презрительные ужимки были ему ответом от всех. Он, не видя ментора своего, Павла Алексеевича, чуть было «не ангажировался», по его словам, к первому с вопросами о своем деле, но, заметив «всеобщее от себя уклонение», оставил мысль свою до случая.

Люди, составляющие высший в губернии круг, незнакомы вовсе с русским языком и «имеют его», как и медные деньги, для простого народа. Входя в свои собрания, они все русское оставляют в передней, потому-то во всех комнатах квартиры Фаничкина, занятых – впрочем, с большою пустотою – съехавшимися гостями, раздавались французские фразы из всех новейших романов. Собственной мысли никто не мог тут выразить, потому что мы – helas!– русские, следовательно, мыслим по-русски, а по незнанию русского языка не можем ее передать на французском языке. Жаль! – сколько отличных, удивительных мыслей навек пропало и будет пропадать, пока мы не научимся мыслить по-французски!

Дамы и девицы, сцепившись за руки, прохаживались по комнатам и говорили все приличное их полу, возрасту, состоянию, данному им воспитанию и заимствованному ими в высшем кругу образованию, т. е. они пересмехали, критиковали сначала хозяйку, ее наряд, убранство комнат, чванство ее и желание подражать им, находили в ней недостатки, по коим она не должна быть бы в их кругу, если бы… не особые обстоятельства, связи и т. под. втолкнули ее с мужем в их круг…

– Ah, ma chère! comme ils sonts drolles! – восклицание, как в книге слово «конец» показывает, что далее этой книги нет, рассказано все, давало в их разговоре знать – «полно о них», и прекращалось суждение о них, и схватывались за другой предмет, обыкновенно из находящихся пред глазами. Итак, одна группа дам или девиц осмеивала другую группу дам и девиц, потом принимались за сидящих в различных положениях старушек; сидящие в различных положениях старушки осмеивали ходящих дам и девиц, наконец, опять принимались за хозяев и, перебрав их, смеялись над сидящими вокруг себя.

Выходило на поверку, или всеобщий результат званых вечеров, балов и всех собраний высшего губернского круга был тот, что все над всем смеялись и сами были все смешны. Один приезжий из столицы, быв в высшем губернском кругу, сделал об особах, составляющих его, что он, слыша и видя все между ними, забывался и почитал себя в столице. – «Ah! comme il est gentil!»

Вокруг себя и в отдаленных группах Ермолай Пантелеич, слыша один французский язык, восхищался и не вытерпел, чтобы проходившему мимо его молодому офицеру не сказать:

– Как прелестен, как жив, как многозначущ французский язык. Он один для карамболей.

– Что он это говорит? – пропустил слова молодой офицер сквозь явное презрение выражающие свои розовые губки и поспешил к своим дамам.

Пристроив в чайной к месту удивительную Улиту Потапьевну и дав, по своему обдуманному намерению, на целый вечер ей занятие, Павел Алексеевич вышел, наконец, к гостям. С кем виделся по приезде, с кем не видался – все равно: никому приветствия, никому вежливости, ласки – ничего. Этим отличается высший аристократический круг в губернии. И прекрасно! Никто не озабочен, никто не стеснен, никто не сжат в правилах приличия.

Некто подошел к Фаничкину и спросил (разумеется, по-французски):

– Отчего он не видит в своем обществе того-то?

– Ah, mon cher, мог ли я его пригласить, когда он не искал чести быть представлену a madam, ma épouse!

Так вот что!

Ермолай Пантелеич, увидев вошедшего Павла Алексеевича, вышел из неприятного положения, находясь в кругу незнакомых ему людей, разговаривающих на неизвестном ему языке. Он подошел к нему и с большим любопытством расспрашивал о имени, отчестве, фамилии и должности каждого. Ему странно казалось, что между всеми этими гостями нет ни одного советника, ни одного секретаря, ни повытчика и, что более, ни одного члена из приказа призрения, откуда он завтра должен принять деньги. Еще он не успел из всех своих рассуждений составить заключения, как в передней сделался шум, двери в залу отворились, и Павел Алексеевич шел – якобы и поспешая – но шел, рассчитывая свои шаги, чтобы приехавших встретить не у дверей, но, по крайней мере, посредине залы.

Вошедшие были губернатор, жена его и две дочери-девицы.

Ермолай Пантелеич забегал во все стороны, чтобы быть лицом к лицу его превосходительства и обратить на себя его внимание. Губернатор говорил с окружившими его о погоде, нюхал табак и предлагал его первейшим лицам, рассказывал о общих новостях, полученных из столицы, причем, как обыкновенно, оборачивался к стоявшим вокруг его; тут Ермолай Пантелеич забегал всегда так, чтобы стать против лица его и привлекти на себя внимание его превосходительства. Но губернатор смотрит и на него, видит и его, но не показывает особого любопытства узнать, кто это новое лицо?

Отворились двери внутренних комнат, показались красивые официанты, щегольски одетые, с большими подносами в руках. Начали подносить, что кому пожелается. Павел Алексеевич засуетился составлять партии и разносил карты. Из подносимого губернатор пожелал кушать чай. Еремей Пантелеич почти сам принес к нему доску с чаем. Всякий занялся собою и потому оставили губернатора одного. Тут-то Еремей Пантелеич рассудил, что настало удобное время переговорить с губернатором о своем деле. Он подошел к нему с своею ловкостью и начал:

Еремей Пантелеич

Полагаю, ваше превосходительство, что Павел Алексеевич ангажировал вам о моем деле?

Губернатор

(держа чашку в руках, смотрит на него с изумлением)

О каком это деле?

Еремей Пантелеич

А вот, что я имею по приказу общего принуждения.

Губернатор

(с большим вниманием стал рассматривать и слушать его)

Говорите яснее.

Еремей Пантелеич

А вот, что я занимаю из приказа деньги, кои мне нужно завтра же получить. Так вот для этого я даю вечеринку для вашего превосходительства преимущественно, а для прочих последовательно.

Губернатор

Вы? Вы даете вечеринку для меня, по делу? Полно, правда ли это?

Еремей Пантелеич

Смею ли я обманывать? Это точно я и выдал на это угощение ровно три тысячи, чтобы избежать больших ренонсов.

– Что это? – почти вскричал губернатор и поднял голову, чтобы глазами отыскать Павла Алексеича…

– Ермошенька! Да проси благодетеля нашего, его превосходительство, чашечку воды, а другу с прибавлением.

Это раздался голос звонкий, пискливый, резкий, выходящий из фигуры высокого роста и толстого объема, в женском платье, стоящей на дверях внутренней комнаты. Это была сама, своею особою Улита Потапьевна. Когда понесли угощения, она, как хозяйка, пожелала своим глазом наблюсти, исправно ли подают и кого надобно припросить, чтобы больше кушали всего. Рассудив, что она далеко и Ермошенька может не услышать ее голоса, она, повторив приказание просить его превосходительство, чтобы кушал чай с прибавлением, она решилась вступить в залу, но, увидя дам, сидящих в гостиной, заворотила к ним…

Судите о изумлении всех дам высшего круга, не допускающих к себе даже таких лиц, кои хотя немного не усовершенствованы в ловком обращении и т. под. множестве принадлежностей, хотя немного; а тут явилась и со всею решимостью идет к ним женщина неприличного роста и корпуса, одета… одета? Это ужас!.. Голубое какое-то шелковое платье вовсе без малейших складок и сколько можно уже, обтянутое вокруг нее. Накладка на платье старинная, пестрая, рукава также узкие, короткие до локтей, бронзового цвета. На голове какая-то пастушеская шляпка с цветами, перьями и прочим вздором. На шее большой купавинской фабрики платок желтого цвета с красными и зелеными цветками.

И этакого вида фигура вошла с громким приветствием: «Здравствуйте, дорогие гости!» – и, отвешивая поклоны и схватив на дороге ее стоящую девицу, обняла и расцеловала ее, с приговорами: «Здравствуй, душенька! Здравствуй, крошечка моя!» – идет далее и угрожает прочим таким же нападением…

– Qui est cè?.. qui est cè? – раздается сначала шепотом, a потом уже с криком, но неустрашимая идет вперед и только покрикивает: «Где ж моя губернаторша? Покажите мне мою благодетельницу! Хочу расцеловать ручки и ножки ее!.. От нее жду милости…» Но некоторые из близ сидящих заслонили губернаторшу и защищают от ласк Улиты Потапьевны, кои она раздает щедро всем попадающимся под жилистую руку ее.

Первоначальное появление Улиты Потапьевны в зале изумило всех там находившихся мужчин. Когда она пошла в гостиную, вся толпа ее преследовала и столпилась на дверях до того, что бедный Павел Алексеевич, видя беду неминучую и желая ее предотвратить, бросился было в гостиную, но никак не мог продраться сквозь толпу, стеснившую его.

Губернатор, найдя, что объяснения Ермолая Пантелеича довольной важности и что их не должно оставить без внимания, расспрашивает его на том же месте, где и стоял, слушает все подробности и, не понимая, требует изъяснения.

А Улита Потапьевна в гостиной геройствует, лобызая попадающихся ей дам, кои, желая избавиться ласк ее, явно уходят от объятий ее.

Настасья Степановна была очень знакома и даже дружна с Улитой Потапьевной, но когда еще не вступала в высший круг и жила в деревне по соседству с нею. Теперь, увидев ее вошедшую в гостиную, она, не знав всех проделок мужа своего, сочла, что г-жа Пузилкина, приехав в город, захотела навестить ее как прежнюю приятельницу. Желая как можно тише и скорее уладить все и привести в прежний порядок, она бросается к Улите Потапьевне, которая подвергает и ее своим поцелуям и осыпает нежнейшими приветствиями, но г-жа Фаничкина, не слушая ничего, начинает просить извинения, что она не может теперь принять ее, а просит одолжить ее всегда для ней приятным посещением в другое время. Она знала, что муж ее должен г. Пузилкину.

Улита Потапьевна

Какое, матушка, посещение? Я у себя на балу. Только что дом-то ваш, что вы по дружбе одолжили, а то кошт-то весь наш до последнего.

Настасья Степановна

Ах, перестаньте, что это вы рассказываете! Пожалуйте в другое время…

Улита Потапьевна

Что я рассказываю! Я, кажись, по-русски рассказываю и рассуждаю, что от своего балу уехать-то не ладно и оставить таких дорогих гостей. Это весело!

(обращаясь к толпе мужчин, стоящей у дверей и переставших осматривать, а начавших слушать со вниманием).

Давши свои деньги на пир для надобных нам людей, самой уехать? Да тут без меня дым коромыслом пойдет, не будут знать, кого как пригоже угостить, и половина, чай, всего пройдет между рук.

Настасья Степановна

Я все не понимаю, что вы говорите. Какие деньги вы нам давали?

Улита Потапьевна

Деньги, ассигнациями три тысячи рублёв, чтобы за нас угостили губернатора и вот этих секретарей, что ли, они али подьячие, не знаю. Да вот он вам расскажет. Ермошенька! а Ермошенька! – подь-ка сюда. Покличте, батюшки, там моего Ермошеньку. Пузилкина, Пузилкина спрашивайте.

Все бывшие в гостиной дамы и девицы расхохотались, услыша «Ермошеньку» и «Пузилкина», они еще не так раззнакомились с русскими именами, чтобы не понять, что они необыкновенны. Впрочем, все их занимало. Улита Потапьевна сама, и наряд ее, и разговор ее, и содержание речей ее, как равно и положение Настасьи Степановны, близкой обморока от такой ужасно неприятной истории среди такого блестящего круга.

Услужливые кавалеры, чтобы видеть драму в полном действии и дойти скорее до развязки, бросились от дверей и тем дали свободу Павлу Алексеичу войти в гостиную. А застав губернатора, продолжающего выспрашивать у Ермолая Пантелеича подробности условий его с Фаничкиным, объявили губернатору о содержании второго действия. Губернатор, взявши Пузилкина за руку, привел его в гостиную, где Павел Алексеич со всем жаром доказывал, что Улита Потапьевна, не поняв дела, не так объяснилась и дала вещам совсем другой вид и направление.

Улита Потапьевна

Не знаю ничего про правление и касается ли к нему дело, а знаю, что к приказу оченно касается, и ты сам, батюшка, еще нониче изволил сказывать, что вот этот народ тем и живет, чтоб попировать и погулять, и что ты всех их пригласишь, а мне было не велел и казаться, ну, да не вытерпела: давши своих три тысячи, надобно было досмотреть своим глазом…

Павел Алексеевич

Неправда, все неправда, и я денег не получал…

Улита Потапьевна

Ну, так будь же я бестия, расканалья, подлая женщина, когда вам не дано трех тысяч на эту пирушку…

– Ай, ай, ай, ай, ай, ай, ай, ай, ай!.. – раздалось на двух языках в гостиной. – Как это можно? Ввести в наш круг такую женщину! На счет этих чудаков угощать нас! – и се, и то, и прочее все подобное тому.

Губернатор вошел в гостиную с Ермолаем Пантелеичем и подтвердил дамам справедливость истории. Пузилкин подтверждал в коротких словах, а г-жа Пузилкина скрепляла все отборными заклинаниями. Настасья Степановна лежала в креслах вроде впавшей в обморок. И никого при ней! Даже и Владимир Николаевич в это время Наденьке Мурашкиной, впрочем, красивенькой девушке, объяснял происшествие со всеми подробностями и – как водится в высшем круге – с характерическими замечаниями о действующих лицах – и тем морил ее со смеху.

– Конец нашему терпению! – сказал губернатор, взяв свою супругу за руку. – Пойдем, мой друг! Я думаю, после всего, что мы видели и слышали, никто из нас не останется ни часа у г-на Фаничкина…

– И вперед нога моя не будет, – также выходя, говорил толстый отец, препровождая пятерых взрослых дочерей своих.

– Просим, мосье Фаничкин, не сметь с супругою своею являться в круг наш, – говорила мать трех красивых дочерей, выходя также с ними из гостиной.

– Не смейте никому хвалиться, что вы когда-либо принадлежали к нашему кругу, – говорил полковник, богатый летами и знаками отличий, но бедный имением, ведя вдову, богатую имением и репутацией, но бедную летами.

– Как жаль, что кадриль не состоялась! – говорил Владимир Николаевич Наденьке Мурашкиной, подавая ей шаль и другие теплые дорожные принадлежности.

Вообще же все говорили подобное тому, шумели, хохотали, ахали, удивлялись, порицали, осуждали – и с тем вся толпа подвигалась к передней…

Улита Потапьевна, не поняв опять дела, бросилась вперед и, забежав перед губернатора, с женою идущего, умоляла, упрашивала «остаться погулять и хлеба-соли откушать. Ведь наготовлено-то, батюшка мой, видимо-невидимо! Будь я каналья, если бы не можно было три дня прокормить весь этот наброд, подьячих-то ваших, батюшка ваше превосходительство!»

Но его превосходительство, не внимая ничему, оттолкнул ее и повел жену к карете.

– Куда же это вы все, отцы мои? – вопила Улита Потапьевна, видя всех дорогих гостей своих уходящими. – Для кого же это все наварено, настряпано? Да все какое знатное! Ей, свадебный пир, не для вас бы этакий пир. Ну, оставайтесь же, господа офицеры! – кричала она, хватая за шинели скользящих мимо нее офицеров. – Не собакам же все это выкидывать. Да расхлебайте хоть чай да прочие заморские напитки, что наготовили нивесть сколько, а все по-пустому!.. А ты, мой батюшка Павел Алексеич, что теперь скажешь? – спрашивала она Фаничкина, когда все гости до последнего, не убедясь ее приглашениями, разъехались…

Фаничкин стоял среди залы, потупя голову, и молчал, потому, что не мог объяснить, что у него было в голове, в сердце и на душе…

Настасья Степановна изволила лежать на диване вроде обморока. Никто к ней не подходил.

Еремей Пантелеич, долго стоявший в задумчивости неизвестно о чем, наконец, всплеснул руками и сказал: «Какой несчастный факультет (вм[есто] результат) нашего званого вечера!» – и, взяв свою Улиту Потапьевну, повел также к экипажу, обещавши растолковать ей дома, отчего гости, не съев и не выпив всего для них приготовленного, разъехались.

– Авось-либо дома пойму. А теперь, буду я бестия, если хоть что понимаю! – сказала Улита Потапьевна и последовала за своим супругом, чинно ступая и манерно кивая головкою, украшенною шляпкою à la bergère с цветами и перьями.

На другой день «фонтанного вечера» – как называл г-н Пузилкин, явившийся очень рано к Павлу Алексеичу для расчета, – эти приятели расстались в страшной ссоре, и каковы были следствия ссоры их и денежных расчетов, нам неизвестно вовсе.

Итак – на другой день после расстания Павла Алексеича Фаничкина с Ермолаем Пантелеичем Пузилкиным, первый ходил вдоль и поперек своей залы, еще вчера блиставшей всем великолепием, и размышлял – «как бы все это исправить и опять попасть в высший круг?» – входит жены его лакей и докладывает:

– Барыня приказала вам доложить, что она, выехав из дому…

Павел Алексеевич

А куда барыня выехала?

Лакей.

В деревню-с.

Павел Алексеевич

Когда же она выехала?

Лакей

Нынче, очень рано-с.

Павел Алексеевич

Многие провожали ее?

Лакей

Никто-с. Кому изволили посылать прощальные карточки, так все пожелали благополучной дороги, да и только-с. Даже и Владимир Николаевич…

Павел Алексеевич

Вот высший круг!.. вот люди!.. Ну, так что барыня?

Лакей

Приказали вам доложить, что они изволили забыть взять с собою детей; так приказали вам напомнить, когда будете отсылать мебели и прочее в деревню, так не извольте и вы забыть о детях.

Павел Алексеевич

Добро, добро. Если только я и себя не забуду!

Причем он тяжко вздохнул, прошелся еще по комнатам, еще тяжелее вздохнул и едва мог от душевной горести отдать приказание людям укладывать все в доме находящееся и нанять под вещи подводы с тем, что по привозе в деревню уплачено будет по условию, потому – примолвим вполголоса – что у него не было ни копейки денег.

Но и в сем последнем намерении его помешал рок.

Явился полицейский офицер со всеми торговцами и мастеровыми обоих полов, кому г. и г-жа Фаничкины были должны.

Его превосходительство г. губернатор приказал офицеру наблюсти, чтобы все их претензии на Фаничкиных тут же при нем были удовлетворены.

Что делать? Денег ни рубля, и так приступили забирать вещи за бесценок. Офицер только отмечал уплату против списков. Как ни были ценны вещи и мебели, украшавшие комнаты Фаничкиных, но всего этого недостало. Приступили к гардеробам – или «горизонтам», по словам Пузилкина, – и еще кое-как частицу очистили долгов, в остальных условились на сроки и, получив форменные обязательства, пришедшие с офицером разошлись.

Павел Алексеевич приступил к последнему распоряжению. Для детей – он об них вспомнил под конец – с нянюшками и мамушками нанял бричку и отправил в деревню. Всю прислугу послал пешком, а сам, сев в наемную повозку, вздохнул горестно и, воскликнув:

– Никогда, никогда уже не могу я вступить в высший круг! – поехал в деревню.

Примітки

Вперше надруковано: Квітка-Основ’яненко Г. Ф. Твори в шести томах, т. 4. К., Держлітвидав України, 1956.

Автограф зберігається у відділі рукописів Інституту літератури ім. Т. Г. Шевченка АН УРСР (ф. 67, № 57).

Автограф оповідання – рукопис на 20 стор. in 4°. Папір з філігранню «1836». Історія автографа – у статті Н. О. Ішиної «Російська проза Г. Квітки-Основ’яненка».

На першій сторінці зверху рукою Г. Ф. Квітки-Основ’яненка заголовними літерами написано: «Губернские сцены». І нижче: «І. Званый вечер». Збоку рукою І. І. Срезневського олівцем дописано: «Нигде не печатан».

Г. Ф. Квітка-Основ’яненко мав намір у циклі оповідань під загальним заголовком «Губернские сцены» подати «фізіологію» губернії. Однак було написано лише одне оповідання «Званый вечер».

Про автограф оповідання згадує Г. П. Данилевський.

Подається за автографом.

Герольдія – особлива установа, створена Петром І в 1722 р., що відала справами про дворянські титули і привілеї.

Лаж (від. франц. l’aggio) – доплата при обмінюванні грошей паперових на срібні, срібних на золоті.

«Зелений корсет» – роман О. А. Орлова (1791 – 1840), що постачав «чтивом» найвідсталіші верстви російського купецтва та міщанства.

Улита Потапьевна – в автографі вона зветься ще Уляною Потапівною, Меланією Микитівною. Усуваємо цей різнобій, оскільки «Улита Потапьевна» зустрічається найчастіше.

Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1979 р., т. 4, с. 423 – 467.