Предисловие

Н. А. Маркевич

Ирландские и еврейские мелодии Томаса Мура и лорда Байрона подали мне первую мысль приложить слова русские к прелестной музыке песен малороссийских.

Но я отдалился от того и от другого, взяв другую цель для песен моих. Еврейские мелодии, из которых я многие передал на наш язык и в прошлом году издал, суть ничто иное кроме воспоминания любви, или похвалы какой-нибудь красавице. Иногда в них видна только философическая мысль, как например:

Луна! Твоим лучам равно воспоминанье

О наслажденьях прошлых лет, и пр.

Лорд Байрон брал иногда происшествия, описанные в священном писании; я помню одну из его мелодий в этом роде, переведенную двумя поэтами на русский язык, под названием «Видение Балтазара».

Мелодии Мура почти в том же роде; различие между ними происходит более от различия гениев Байрона и Мура, нежели от различия предметов. У первого и в мелодиях, как и во всех его сочинениях, видна глубокая печаль и мрачность, никогда с ним не разлучавшаяся; у ирландского поэта блеск воображения несравненно разновиднее. Горесть Байрона сгустилась в тучу мрачную, обложившую сердце поэта; у Мура она производит слёзы тихие, которые родили эту живую, пламенную поэзию, подобную весеннему дождю, идущему из мрака облаков, но рождающему на небе дугу разноцветную, сверкающую и необъятную в изменениях бесчисленных красок своих.

Мелодии Мура иногда говорят нам о любви, как например «Молодой певец». Иногда о вине, и ничто иное как оды вакхические. Часто о рабстве Ирландии, например мелодия под именем «Народная песнь», или воинственное призвание, как «Песнь военная». Иногда, также как и у Байрона, цель его мелодии состоит в том, чтоб развернуть философическую мысль в виде поэтическом, например «Прощанье». Иногда воспоминания исторические: «Песнь О’Руарка», «Арфа Тары», «Елена Роснийская» и проч. Из основанных на предрассудках я помню только две: «Прекрасная Катлин» и «Фионнуала», превращенная в лебедя. Но и эти две написаны в том же духе, как и все другие.

Я не хотел подражать, я не мог подражать творцу Лалла-Рук или творцу Чайльд-Гарольда. Мицкевич никогда не достигнул бы высоты, которой достигли поэта Альбиона и Ерина, если бы вздумал идти рабски по следам их, не прокладывая пути нового. Он избрал тропу тем двум незнакомую и сошёлся с ними только уже под самым небом.

Не говорю, чтоб я надеялся особым путём сойтись с ними также, но хочу показать, как подражания недалеко заводят. Переводить произведения великих творцов – дело прекрасное, но подражать им – дело смешное, вечно неудачное и доказывающее немощность в большой степени.

Карамзин, Жуковский, Пушкин – они шли своим путём, они новые стези прокладывали, они заслужили славу, как большие реки заслуживают известность плавным или бурным течением в русле, им единственно принадлежащем. Но что случилось с их подражателями, которых такое бесчисленное множество? Они известны только неудачами; и чтоб довершить начатое мною уподобление, они стали подобны застоявшимся и заплесневелым озёрам, которые, оставаясь по лугам после разлития рек, известны своими зловредными испарениями.

Боясь поступить в число таковых озёр – у нас в России их и без того много – я искал чего-нибудь нового. «Утопленник» Ал. Пушкина; «Дзяды» Мицкевича; «Erlkönig» и «Fisher» Гете; «Светлана» Жуковского; «Иллирические песни» Ипполита Маглановича – мне подали мысль описать предания, обычаи, обряды, исторические происшествия, поверья и красоты видов Малороссии в мелких отрывочных пьесах, приноравливая каждую из них к напеву малороссийских песен.

Здесь я не боялся быть подражателем. Я взял целью описания то, что никем ещё не было описано; и если бы мне сказали, что я подражаю кому-нибудь из людей, названных мною, я мог бы отвечать: согласен, но столько, сколько они следовали Овидию, описывавшему предрассудки своих соотечественников. Ибо «Metamorphoseon» Овидия – то же описание поверьев в другой форме; «Erlkönig» в виде баллады описан; «Цеикс и Гальциона» – также баллада в отрывке.

Итак я предпринял описание в нравственном и живописном смысле – Малороссии.

Об исполнении не мне судить, но предмет я взял богатый и достойный руки опытнейшей, пера более пламенного.

Объездив Малороссию из конца в конец не в одном направлении, стоявши с полками не на одном месте, родившись в ней, имея в ней всех родных, собственность, и наконец зная здешний язык, кажется, я мог узнать своё отечество, которого пространство весьма ограничено.

Судя по обычаям, одежде и наречию, Малороссиею можно назвать всё пространство от границ венгерской Галиции, включая только Каменец-Подольскую и Киевскую губернию по ту сторону Днепра, до границ Воронежской губернии, считая по сю сторону Днепра, Полтавскую, Черниговскую и Харьковскую губернии с некоторыми местностями в Курской. На юге же оканчивается она за порогами днепровскими, где уже начинались некогда султанские владения.

Достойные примечания по красоте видов места суть следующие: все места над Днестром, над Горным Тикичем и над Росью лежащие; особенно Софиевка близ Умани, сад, украшенный рукою Потоцкого, Антоновка селение и местечко Буки в 35 верстах от Софиевки, где Тикич бежит на большом пространстве между каменными горами, образуя бесчисленное множество водопадов, Стеблев, стоящий над Росью, Богуслав, где горы покрыты зеленью, дикие гранитные скалы и река вся в пене составляют прелестную противоположность, Корсунь и Белая Церковь, оживлённые той же Росью, и Таганча со своими горами и постройками.

Большая часть мест от Киева и до Канева, особенно же Трахтамиров, над Днепром, и потом, минуя все места, лежащие от Канева до Екатеринослава, и являющие одни леса бесконечные или такие же степи, – пороги днепровские.

По сю сторону – Полтава, все берега Псла, исключая Решетиловку, а именно Ахтырка, Белоцерковка, имение лирика нашего Капниста, и многие другие места, которые много бы заняли места своими именами; потом Лубны со своею Сулою, и пространство от Ромен до Прилук, между Удаем и Ромнами: всё это исполнено прелестью видов деревенских, достойных взгляда путешественников, которые любят природу во всём её блеске.

Глухов со своим округом, многие места над Клевенью и Эсманью не менее разнообразны игрой воды, земли и растительной силой; особенно примечательны Полошки, изобильные фарфоровой глиной.

Что касается до произведений здешних, если мы бедны царством ископаемых, мы очень богаты царством прозябаемых.

Наша флора так обширна, что даже Линней удивлялся ей.

Украина, – говорит он, – есть одна из прекраснейших стран Европы, но не привлекла ни путешественников, ни естествоиспытателей, ни историков. Потому ли, что страна мало населённая испугала их, потому ли что им мешали войны беспрерывные, или потому что и в путешествиях, как во всём другом, следуют моде. Они говорили об Украине мимоходом, большею частью списывая древних, которые сами взглядывали на неё только бегло или писали по преданиям. Несмотря на то, она заслуживает большего внимания [Шерер, том 1, с. 4].

Персики, абрикосы, черешни, каштаны, виноград, всё даёт нам плод на земле украинской. Белые акации, кипарисы, всякого сорта розы, воздушные жасмины и платаны, всё может дать тень украинцу, если он возьмёт один только труд: посадить корень в землю. Наши травы удивляют европейца; Шерер с восторгом говорит следующее:

Вся равнина изобилует всякого рода огородными растениями; душистые цветы, которые с величайшим тщанием обрабатывают европейцы, там растут сами по полям, и травы такой высоты, что человек на коне легко в них укрывается [Шерер, том 1, с. 5, ].

Хладнокровие ко всему нашему и страсть к иноземному, а быть может и леность причиною, что у нас нет ещё ничего порядочно написанного насчёт Малороссии. Но этому удивляться не должно. Труды и открытия русские, привлекая слишком малое внимание публики, не оплачиваются и могут считаться потерею времени; ибо у нас и самые полезнейшие занятия и нововведения умеют как-то сделать бесполезными.

Обидное пренебрежение к своему отечественному достигает у нас даже до смешного. Недавно мой один знакомец открыл истины математические, доселе неизвестные и чрезвычайно важные. Англия и Франция отозвались очень лестно, несколько англичан приехали к нему в Россию, чтоб увидеть его. Русские даже не удостоили ответом его за извещение.

Ни талант, ни страна не теряют ничего из красоты своей пренебрежением, происходящим от лености или от глупейшего самолюбия. Неизвестная Украина прекрасна, не смотря на то, что нет её описания.

Воображение и гармонический слух малороссиян отвечали земле и небу их отечества.

Существование доброго домового и следствие ночных его посещений; толкование существования перелётных и теряющихся звёзд, поверья о русалках поистине навевают на душу воздухом Эллады.

Взгляните на одежду русалок, на зелень, спускающуюся с прелестного лица, на лёгкое белое платье, летающее или плывущее за ними; взойдите в подводную их обитель, займитесь их играми, их хороводами, и отвергните сходство с вымыслами Греции, отвергните игривость и красоту воображения.

В Малороссии всё оживлено, всё имеет дар слова; в древнем дубе таится существо неземное, в оставленном доме есть ещё жители, хотя и невидимые; река есть обитель существ прелестнейших; ворон, филин предсказывает горести, кукушка пророчески исчисляет дни наши; овсянка, прилетая к весне, говорит жителю Малороссии, что он должен бросить сани, что полозы не будут уже прорезывать с шумом нового следа по снегу. Рыбка слышит приближение весны украинской и разбивает лёд уже слабый и бессильный удержать её, желая нетерпеливо взглянуть, как наконец на берегу жилища её молодые ростки зелени показываются. Сон-трава предсказывает будущую судьбу. Иван-да-Марья есть ничто иное, кроме погибший красавец, и по смерти не разлучившийся со своею красавицею.

Здесь всё является в блеске поэзии. Змей, устремя глаза свои на солнце, питается лучами его. Волшебница снимает звёзды с неба и прячет их как камни драгоценные. Птица, убивая восемь насекомых, съедает девятое; огненный змей влюбляется в наших красавиц и посещает их, в окна домов влетая внезапно; египтянка играет роль древней пифии, вдохновенной Аполлоном; утопленники выходят со дна речного, чтобы греться на лучах месяца; вороные кони скачут по двору, предвещая смерть хозяина.

Древность и слава великих людей Рима и Греции разливает какое-то величие на их вымыслы; то, чем пленялись Гомер, Пиндар, Гесиод, не может не быть прелестно. Но не могут ли потомки Шиллера или Гёте того же сказать о вымыслах сих поэтов, и не будут ли они столько же справедливы, сколько и мы в нашем пристрастии к очарованиям Эллады и Италии?

Если бы, однако ж, сказали потомки наши, что Гёте верил в лесного царя и в явление красавицы рыбаку, что Жуковский верил гаданьям крещенских вечеров, а Пушкин пришествию утопленника, потомки наши столько же показали бы невежества, сколько наши современные классики, говоря о богах и полубогах Греции и Рима, и называя Овидия идолопоклонником.

Вера Пиндара, вера Овидия, говорим мы, и что же мы понимаем под этими словами? Поверья народа простого, описанные столь ярко людьми великими и веровавшими в одного бога. Как будто мы необходимо должны принимать за непреложную истину то, что мы в стихах описываем. Мы оставили прелести древних вымыслов, мы оставили наяд, дриад, ларов и сильванов, говорят с тоскою покровители эллинизма, хотя впрочем эллинизм совершенно не думает о своих покровителях.

Нет, господа, мы не оставили их, мы назвали их нашими отечественными именами; нам ближе своё, нам оно понятнее, к тому же имеет не меньше прелестей.

Как мне, русскому, жителю 19-го века, предпочитать выбор из обычаев, происшествий и поверий греков века Аристидова, тогда когда я имею средство найти столько же поэзии в современных и отечественных обычаях, преданиях и суевериях. Первые меня восхищают игривостью воображения, последние тою же игривостью и что несравненно сильнее, воспоминаниями о младенчестве, о земле, на которой я родился, о всём, что близко для меня.

Могу ли я понять всю красоту древних, если я не понимаю и не вижу неоспоримой красоты современников? Могу ли я видеть прошедшее, бывшее за двадцать веков, когда настоящее мимо идет и меня не касается? Вот мысль, которую поселяют о себе закоснелые в ложных понятиях о вкусе и о любви к древности, желающие унизить достоинства талантов единоземных.

Поверю ли я, чтоб решительные приговоры, и непреклонные критики Пушкина, Карамзина, Жуковского, Мицкевича, Байрона и Гёте были сведущи и имели вкус образованный? Если же они имеют его – ещё хуже! Тогда эти нападения суть ничто иное, как жалкое бешенство немощности при виде чужого величия, борьба карликов с великанами.

Как не найти красот в обычаях малороссийских тому, кто находит, кто от сердца ценит Гомера и всю величественную простоту его.

Обойдём круглый год в Малороссии: сколько пищи для души поэта; здесь всё сопровождаемо пением, обыкновенными праздниками.

Едва только март наступит и пойдёт вода поверх льдов, и с гор покатятся ручьи растопленного солнцем снега, где-нибудь на проталине или на возвышении холма ещё нагого, но показавшегося из-под снега, вы увидите собрание молодых девушек, которые поют веснянки в похвалу к ним приближающейся весне: она борется с зимою на небе, так говорят они и верят этому, ибо все времена года для них существуют в лицах.

Но коль скоро весна победит белую чаровницу, они толпой встретят её на улице и станут выкликать своих красавцев пылкими восклицаниями. Нет уже льдов, нет уже льдов, поют красавицы, уж не перейдём по льду, а если тебе мила девица твоя, перейди к ней вброд через реку [Песни малороссийские, с. 161]. Для каждой перемены весенней, для новой зелени, для разлива вод, для листьев в садах распустившихся, для всего есть свои приветствия.

Наконец игры начинаются, горелки, хороводы оживляют улицы малороссийских деревень; ждут праздников с нетерпением, тогда-то веселье день за днём, пока наконец поля и домашние заботы не приведут их к трудам. Но вечером вы каждый день над рекой увидите эти сельские собрания, эти живые пляски, которые не могут не оставить следов в воспоминаниях того, кто любит простоту и природу во всей силе её, и никаким искусством не украшенную.

Придёт ли Троицын день? Ветви дерев у входа в каждую избу поставлены, помост усыпан зеленью, образа убраны листьями, но уж никто одиноким не выйдет на поле. Там рожь колосится, там васильки цветут, но там красавицы русалки. Если же выйдут гулять за село девушки, то их так много, что им побоится явиться русалка; они начнут вить венки и петь песни троицкие: мы завьём венки на все святки, на все святки, на все праздники [Песни малороссийские, с. 163].

Когда же настанет Иванов день и запоют купаловые песни, тогда выйдет целый строй молодых людей; можно думать, что они готовятся к битве; стук железа, песни о старине, трение металла об точило; одежды однообразны, и по справедливости наши казаки и поселяне собираются на косовицу как бы в поход. Они идут строем, за ними тянутся телеги со скрипом, нагружённые съестными запасами, ибо до окончания дела они уже в деревню не возвращаются. Они проводят ночи на голой земле, у холма, окружённые своими быками и конями, обгородившись телегами. Они зажигают огни, и на трёх палках повесив казаны, варят себе кашу и осушают чару круговую.

Но с первым рассветом вы видите снова ряд народа, идущего вкось по полю, сверкающего острыми косами, между тем как высокая трава в одно мгновение повсюду упадает на землю. Если же иногда бывает чьё поле нескошенное, не недостаток трудолюбия тому причиною; нет, девушки наши поют: Чей лён, чей лён не выполот? Лён Мани не выполот, то за сим, то за тем… А чья сеножать не скошена? Сеножать Григория да не кошеная, то за сим, то за тем… [Песни малороссийские, с. 167].

Если же станут петь: закатилось солнышко за виноградный сад [Песни малороссийские, с. 170], это признак жатвы; тогда-то поле оживляется, девушки, юноши, хозяева, хозяйки, дети, весь народ высыплет. Во ржи между волнующимися колосьями вы увидите повозки, разноцветные одежды, снопы по полю раскиданные, нагруженные народным богатством телеги, едва выдерживая бремя изобилия, медленно тянутся в деревню, и на вершине их мальчик или девочка лежа играет молодой рожью.

Одни старики и старушки остаются у печки, приготовляя обед и ужин для работников. Они ждут, что жатва кончится; тогда село сплетёт венок из жита отобранного и с песнями и с празднеством принесёт его в храм божий, с мёдом богатых пчёл украинских и с первородным плодом груш и яблок спасовских.

Лён ли берут, осень ли приходит, на всё у малороссиян песни; но когда придут святки, тут начнутся гадания, ворожба, сборища до свету от полуночи, весёлые вечерницы. Туда постучится иногда приходской дьячок, со своею певческой, принесут с собой театр походный. Соберутся девушки, молодые крестьяне, дети, старики, все смотрят с любопытством, как в богатом вертепе царь Ирод, сидя на престоле, повелевает убиение детей вифлеемских, как восточные цари идут к новорождённому Спасителю на поклонение, как к Ироду приходит смерть и тот упадает под её косою. Представление оканчивается дракою запорожца со смертью, побиением и бегством последней, уничижением чёрта перед запорожцем, и пением, в котором содержатель театра изъясняет свою крайность в денежных обстоятельствах.

Или мальчики у окна появляются с бумажным фонарём в виде полного месяца; месяц вертится и хор поёт, колядует, припевая за каждым стихом: святой вечер!

Шёл, перешёл месяц по небу! Встретился месяц с ясной звездой: звёздочка, звёздочка! где ты была? у пана Ивана, у пана Ивана, в его дворе, в его избе! У него в доме две радости есть. Первая радость – сына женить; вторая радость – дочь выдавать. Будь же здоров он, не сам с собой, с отцом и с матерью! Дадим поздравление со святым рождеством [Песни малороссийские, с. 174].

Перед Новым годом щедровки поют, по утру на пол мальчишки сыплют зерно с песнями посыпальными: в день Василья [святого Василия праздник бывает 1 января. – Н. М.] ходит Илья, носит в руках плеть изо ржи; где замахнёт – жито растёт. Бог да пошли вам рожь и пшеницу, в поле зерно, в доме добро [Песни малороссийские, с. 180].

Праздники наши показывают ясно изобилие земли украинской. Взгляните накануне Рождества, Нового года и Крещения на горшки, полные плодов садовых, на кутью и узвар так называемый, взгляните на столы, вкруг церкви поставленные, на ковры, вокруг неё разостланные, на масло, на молоко, на сыр, которыми уставлены святые хлебы во время Христова Воскресения.

Гостеприимство здесь ещё осталось в высокой степени. Взойдите в избу, когда сосед соседа угощает, когда толкуют они о своих надобностях. В Украине с дороги вы не собьётесь, каждый крестьянин вам рад, всё вам даром в доме его. Он укажет вам путь ваш, он сам готов вас по просьбе вашей вести до ближайшего селения, какое б расстояние ни было.

Если столько мы находим поэзии в гомерической простоте малороссийских обычаев, её не менее в странности поверьев народных.

Бандурист, старик, играя по струнам, которых он не видит, как Отец Поэзии, поёт о необыкновенных случаях на земле украинской. Вдохновенным песням его внимает очарованный и от рождения музыкальный слух малороссиянина. Для него бандурист есть лицо священное, ибо бандурист поёт ему. Он не возьмёт на себя дерзости сказать вдохновенному в то время, как пение его так сладко: стой, выбор твой дурён! мне спой ты быль о Хмельницком.

Наши певцы поют слушателям, не знающим классических придирок; малороссиянин всегда отвечал бы бандуристу словами Рудольфа:

«Nicht gebieten werd’ ich dem Sanger», spricht

Der Herrscher mit lachelndem Munde,

«Er steht in des gro?eren Herren Pflicht,

Er gehorcht der gebiethenden Stunde.

Wie in den Luften der Sturmwind saust,

Man wei? nicht, von wannen er kommt und braust,

Wie der Quell aus verborgenen Tiefen,

So des Sangers Lied aus dem Innern schallt

Und wecket der dunkeln Gefuhle Gewalt,

Die im Herzen wunderbar schliefen».

[Schiller, Том 6, часть 2, с. 174, Карлсруэ]

«Не мне управлять песнопевца душой», –

Певцу отвечает властитель, –

«Он высшую силу признал над собой:

Минута ему повелитель.

По воздуху вихорь свободно шумит:

Кто знает, откуда, куда он летит?

Из бездны поток выбегает:

Так песнь зарождает души глубина!

И тёмное чувство, из дивного сна

При звуках воспрянув, пылает».

[Жуковский Граф Габсбургский, 1824 г., т. 3]

Певец поёт о героях древности, о старинах минувших, о превращении Ивана да Марьи, о превращениях других цветов его отечественных полей. Как просты, но как возвышенны его напевы!

Выслушайте слова казака в его устах: мать прогоняет сына; сестра в слезах спрашивает, когда тот возвратится? Сын в глубокой горести, но одинаково гордый, говорит сестре своей: возьми горсть песка, посей его на камне, на заре приходи к нему, поливай его слезами, – я возвращусь, когда песок взойдёт.

Матери стало жаль сына своего. Возвратись домой, говорит она ему, дай смыть, расчесать, высушить твои чёрные волосы. – Меня вымоют дожди, расчешут густые тёрны, высушат буйные ветры – был ответ его.

Скоро после того вестник говорит его матери, что кукушка летала с криком над ним, что кони ржали, его везучи, что колёса скрипели, катясь под ним [Песни малороссийские, с. 6 – 7].

Замечайте любовь старика к родине, когда он вкладывает слова следующие в уста молодому юноше, на войну идущему: ибо как тяжко рыбе жить на безводье, так тяжко жить в чужбине и безродному.

Смутно, – говорит певец, – с отцовского двора казак выезжал, на конце села долго стояли они на кургане, долго провожали его глазами, а ещё долее дома по нём плакали [Песни малороссийские, с. 23].

Послушайте мужа, оплакивающего жену свою: быстрые ноги! зачем вы не ходите? Белые мои руки! Зачем вы не работаете? Очи мои ясные! Что вы не взглянете? Уста мои сладкие! Что вы ко мне не заговорите? Ноги быстрые – вы уж находилися! Руки мои белые – вы уж наработали! Очи мои ясные – вы уж нагляделися! Уста мои сладкие – вы наговорилися! [Песни малороссийские, с. 44].

Вот истинная поэзия, за то её вполне чувствуют. Но если на случай в село из Литвы мельник явится, поставит он мельницу на краю села – вид крыльев её, когда она ими размахивает, стук жерновов, визг песка между камнями, движение всего окружающего, изобилие муки, мгновенно исчезающей, пыль на бороде и на усах, заботы его, и близость кладбища от мельницы – всё являет в нём колдуна, который ворожит, морочит, с духами знается. Тут бандурист кладёт бандуру свою, и идёт к мельнику, чтобы поколдовал ему и казакам его.

В чёрной саже кузнец и в кожаной обгорелой запоне, не менее колдун, когда огромным молотом стучит по наковальне, так, что всё вокруг подпрыгивает, когда из-под молота является коса блестящая и серп со своими зазубринами.

Но цыганка опаснее всех: полунагая, солнцем обожжёная, с волосами всклокоченными, кочующая, в шатрах живущая, она злым взглядом может погубить, она зельем недуг прогонит, она словом его наженёт, и только взглянет вам на руку, всю судьбу откроет.

Так! если поверья Украины поэтические; если очевидно сходство их с древними мифологическими преданиями, то почему же нам не взять их целью стихотворных наших описаний? Различие есть одно. Оно происходит от различия оснований – которые суть христианство и идолопоклонство; но что для идолопоклонника было написано, то не всё понятно христианину. Мы постараемся в большем свете показать эту истину для того, чтоб она же нам показала различие классицизма и романтизма, чтоб она открыла нам, какого рода поэзия для нас приличнее; ибо нет сомнения, что будучи главной пружиной всех действий и даже мыслей наших, вера одинаково действует и на поэзию, и на скульптуру, и на живопись.

Здесь же, утверждая, что нам ближе предметы отечественные и современные, что они понятнее для наших читателей, я показать хочу, как они преисполнены поэзии.

История наша (здесь я мог бы то же сказать и о Великой России) много представляет прелестей для истинного дарования. Мы видели поверья, обычаи и природу украинскую; взглянём на страницы, исполненные воспоминаний о великих подвигах предков наших.

Фёдор Богдан, прошедший с 30 000 казаков до Синопа, до Трапезунда, ставший у врат Константинополя, и рукой вооружённой взявший дань с мусульман, стоит хотя какого-либо воспоминания потомков, одарённых свыше вдохновением.

Подкова, который был причиной столь сильных жалоб султана, и Шах, славный набегами своими на страны, принадлежащие потомкам Магомета, основавший жилище своё в завоёванных им Яссах, не сходны ли с древними рыцарями, идущими с крестом на плече противу неверных?

Наследник Скалозуба, благородный Косинский, стоявший за честь своей веры и отечества, храбрый, но погибший за родину и за веру, неужели достоин забвения? Неужели выбор поэта, если он пропоёт в честь его памяти один стих от чувства благодарности, – достоин порицания?

Наливайко, погибший столь страшною смертью, но славный сожжением Слуцка и Могилёва; товарищи его погибели Лобода и Мазепа; Пётр Конашевич Сагайдачный, этот храбрый вождь казаков, который стоял под Москвой, которого товарищем был страх олицетворённый, которого остатки ещё не изгладились в памяти народной, которого следы остались ещё под именем пути Сагайдачного, неужели не дадут вдохновения?

Но Зиновий Хмельницкий, самим народом наречённый посланником от бога, богом данным, народом, которого голос есть глас божий по общему сознанию, Хмельницкий один являет обширное поле для славы поэта.

В детстве пленник турецкий, потом слуга татарина Яра, наконец он выкуплен королём польским и возвращён в отечество. Князь Острожский и король шведский выступают с мнением против угнетения казаков. Их представления остаются тщетными; судьба свыше назначила, чтобы казаки были подавлены властью ляхов, и один только Богдан может быть избавителем Украины от тиранства властолюбивых и полудиких варваров.

Напрасно Павлюк ведёт малороссиян против угнетающего их поляка Конецпольского. Время славы Хмельницкого не настигло ещё и Павлюк казнён в Варшаве на площади. Остряница избран казаками на место Павлюка; храбрый защитник веры своих соотечественников, Остряница имел ту же участь. Страницы истории окровавлены его именем; привешенные на гвоздях, четвертованные, колесованные отцы и матери, дети, сожигаемые на железных решётках или разбиваемые о здания, церковь, ограбленная и осрамленная поляками, являлись очам Хмельницкого. Но время не приспевало ещё и Богдан таил в сердце искру великого пожара, изготовляемого в отмщение полякам.

Конецпольский строил крепость у порогов Днепра. Хмельницкий приехал посмотреть на работы. «Какова кажется тебе постройка?» – спросил Конецпольский. Богдан, скрывавший любимую свою надежду, отвечал: «Я не видал ещё произведения руки человеческой, которого б не могла разрушить рука человеческая».

В то время Богдан получил в дар село Субботов, близ Чигирина, откуда и теперь видна церковь гетманская. Чигиринский подстароста Чаплинский наложил руку на то, что есть в мире священнейшего для человека: на собственность. «Казак не может быть владельцем земли» – сказал он Хмельницкому. – «Мать казаков жива ещё; ты не всё отнял у меня. Пока есть у нас сабля, мы не без надежды» – таков был ответ. Его заключили в темницу, отняв его из рук сыновних. Здесь началась слава его.

Прельщённая умом, благородством и лицом пленника, жена Чаплинского выводит его ночью; они спасаются в Сечь, истребляют ляхов, соединяются с донцами, вступают в бой с Потоцким и Барабашем. Вожди врагов легли на месте, и гетман – победитель. Услышав о смерти сына, отец Потоцкого с Калиновским пошёл против Хмельницкого, но был разбит в взят в плен гетманом. Кривонос и Остап истребляли поляков во всех городах Украины, Львов и Замостье были взяты казаками. Богдан явился в Киев во всём блеске, для того чтобы в Лавре принести благодарение богу за успехи.

Взгляните на любовь сына гетманского Тимофея к Ирине, дочери Лупула, господаря молдавского. Гордый молдаванин отказывает жениху и запрещает невесте думать о казаке своём. Но Хмельницкий посылает 16 000 казаков с Дорошенко и Носачем с пушками. Господарь взят в плен, даёт кучи золота, чтоб из плена выкупиться, и благословляет дочь свою на супружество с Тимофеем.

Если Берестечко было свидетелем неудачи Хмельницкого, как величественно этот гений истребительный для поляков отомстил им в скором времени!

Полуботок, Войнаровский, Палий, Мазепа не менее достойны воспоминания поэта.

Если станет на то сил моих и времени, быть может, я решусь принести моим соотечественникам и земле, кормившей некогда наших праотцов, а ныне хранящей остатки их – подробное описание красот исторических, прелестей природы, обычаев, обрядов, одежд, древнего правления малороссийского. Приятно было бы вспомнить, каков был Батурин, Чигирин или Глухов во времена предков наших, каковы были нравы, язык; приятно представит себе отечество в дни его протекшие. Уверен будучи, что недостатки моего сочинения будут извиняемы за цель, которую имел я в своих начинаниях, я с большею решимостью представлю тогда мой труд на суд просвещённых писателей.

Для истинных любителей русского слова не менее приятно было бы узнать наречие малороссийское, как от одного корня проистекающее, тем более что в нём находятся слова, для русских теперь уже хотя и не понятные, но некогда и им как нам принадлежавшие. Кроме того что некоторые из них показали бы корень многих слов великороссийсикх, многие исполнены гармонии, силы, полноты значения и поэзии. Они могли бы занять, как уже и случилось с иными, место в словаре и по сходству звуков, и по сродству.

Я приведу в пример следующее выражение: жениться на зеленской, значит умереть на весне; жениться на беленской, значит умереть зимою; велик-день значит Христово воскресение; веселье – свадьба. Эти слова, подобных им много есть, ничем не хуже бурьяна, хаты, и раздобар, которые снискали потерянное право гражданства в русском языке.

Что касается до музыки украинских песен, красота её признана во всей Европе и всеми любителями. Об ней упоминать здесь нечего.

Такие причины побудили меня к предприятию, которое я в половине исполняю изданием своих «Украинских мелодий». Предаю из на суд просвещённых читателей, и смиренно ожидаю приговора от классицизма, если бы под час

…Вотчиму старому,

Брюзгливцу суровому,

Классику и вздумалось

Музу переучивать,

Пугать укоризнами

И мучить уроками.

Автор везде в своей книге пишет Росс – в мужском роде вместо Рось (женского рода).

Кипарисы на территории, очерченной автором, не растут.

Nicht gebieten werd’ – Schiller (1803)

Лобода и Мазепа – эти сведения заимствованы из «».

соединяются с донцами – с татарами!

Львов и Замостье были взяты казаками – только осаждены, не взяты.

Ирине, дочери Лупула – её звали Розанда (Александра).

Вотчиму старому – из стихотворения В. А. Жуковского «» (1809).

По изданию: Маркевич Н. А. Украинские мелодии. – М.: 1831 г., кн. 3, с. 1 – 29.