10. Григорий собирается выкрасть Настю

Марко Вовчок

На другой день Григорий Гаврилович очень обрадовался, что солнце, наконец-то, взошло, и спешил навстречу Насте.

– Ты идешь, Гриша? – спросила Марфа Петровна.

– Да, мама.

Он быстро пошел по улице.

Марфа Петровна смотрела на него из окошка, пока ей видно было. Сколько жизни и радости, сколько нетерпенья и веселья у него на лице играло! «Дитя мое!» – проговорила она. Этим словом много, много добра просилось на его голову.

А Григорий Гаврилович дошел до самого малимоновского дома – Настя не встречает. Он постоял в переулке, прошел его из конца в конец и опять воротился – все нет еще Насти. Он прошел в хорошаевский сад, где вчера он стоял и говорил с нею, – может, она там ждет его; сад весь насквозь был виден, листья с деревьев облетели; свет и солнце пронизывались всюду – нет Насти. Да пока он тут, может, она идет теперь прямо к ним; он поспешил домой – ее нет. В нетерпеньи он опять выходил уже из дому и встретил в дверях Меласю.

– Слава богу! – сказала Мелася. – А я вас ищу. Ах, бедная панночка, несчастная панночка!

– Она жива? – спросил Григорий Гаврилович.

У него в глазах помутилось, и сердце упало.

– Что такое случилось, Мелася? – спросила Марфа Петровна.

– Жива она? – вскрикнул Григорий Гаврилович.

– Жива, жива, бедняжка, – отвечала Мелася, – да что это за жизнь, когда ее заперли под замок, стерегут как преступницу, хотят отдать силой замуж за старого Копыту!

– Что ты, что ты, Мелася! – сказала Марфа Петровна. – Это неправда!

– Это неправда! – сказал Григорий Гаврилович. – Скорей говори!

– О, ей-богу, ей-богу, правда истинная! Хима вырвалась на минутку, бежала к нам дать знать; я ее встретила и от нее все узнала: говорит, панночка, словно поблеклый цветок, и на свет божий не глядит, и никого к ней не пускают.

Потом Мелася все подробно рассказала, что было у Малимоновых.

– Погоди, Гриша, погоди! – вскрикнула Марфа Петровна.

Она удержала сына за руку и с тоской на него поглядела: он в ту минуту похож стал на своего покойного отца, как две капли воды – тот же гнев и решимость в глазах, та же красота и бесстрашие.

– Погоди, Гриша, подумай… Будь потише, Гриша, а то все дело погубишь… и Насте не поможешь… Копыта богач, он деньгами закупит, Малимонов в городе начальник и родня Насте – как нам против них идти силой? Будь потише, Гриша, а то беда придет… Может, они сами будут тебя вызывать на ссору; будь осторожен, Гриша, сдержи себя, одолей себя! Гриша, слышишь ли?

– Все слышу, – отвечал Григорий Гаврилович.

Марфа Петровна держала его за руку и чувствовала, как рука эта дрожала; видела, что лицо у него белее полотна.

– Что ж, Гриша, ты думаешь? Правду ли я говорю?

– Правду.

– Будь как можно тише, Гриша; если станут вызывать тебя, дразнить – перетерпи, перенеси все. Ведь они могут и тебя запереть, а пока ты оправдаешься…

– Да, могут и меня запереть! А пока оправдаюсь…

– Сам видишь, что силой нельзя…

– Какая сила у нас? – сказал Григорий Гаврилович в гневе и тоске. – Где она, сила?

– Куда ж ты, Гриша?

– Иду к Малимоновым.

– Гриша, для Насти… помни.

– Я все помню.

Он пришел к Малимоновым, но его не пустили. У ворот стоял сам квартальный и сказал, что Эраста Антиповича ни под каким видом нельзя беспокоить, тоже и Павлу Андреевну.

Пошел сильный снег; в несколько часов улицы завалило мягкими белыми сугробами. В сумерки Григорий Гаврилович едва пробирался по узенькому переулочку. Небо все заволокло тучами, снег все еще шел; не видать было низеньких, беленьких домиков, только огоньки ясными точками поблескивали по сторонам.

Григорий Гаврилович добрался до одного домика, до низенького крылечка и постучался. В этом домике жил Иван Саввич Лепеха с товарищем Василием Николаевичем Солодким. Иван Саввич сам отворил дверь и очень обрадовался, и, вместе с тем, как будто встревожился.

– Ах, это ты, Гриша? Ах, дружище!

Он повел его в комнату и кричал Солодкому, что Гриша пришел.

– Э, э! Милости просим, – сказал Солодкий. – Все ли здоровы, Григорий Гаврилович?

У Солодкого глаза и волосы были чернее черного ворона; поднимал он пуды, как перышки; вид у него был важней, чем у паши турецкого; голос громче, чем у соборного дьякона; а нрава был он тихого, услужлив, уживчив, любил синиц, почитал стариков и старушек; товарищ он был верный и преданный.

Иван Саввич, как получше взглянул на Григория Гавриловича, так и вскрикнул:

– Ах, братик мой! Что с тобою? На тебе лица живого нету!

– Да, да, вы изменились, – с беспокойством сказал Солодкий.

– Помогите мне! – промовил Григорий Гаврилович.

– Что таксе, друг? Что, Гриша? Веди в огонь и в воду! – ответил Иван Саввич.

– И я вам туда товарищ, – сказал Солодкий.

– Настасью Михайловну хотят силой замуж отдать, – помогите ее выручить!

У Ивана Саввича побелело лицо, голос упал, и он уж очень тихо спросил: «Почем ты знаешь?» – А этот вопрос сейчас же покрыл другим: «Это точно правда?»

Солодкий спросил, за кого ее неволят.

Григорий Гаврилович все рассказал.

Солодкий с участьем его слушал, с участьем слушал и Иван Саввич… и глядел на Григория Гавриловича, словно что-то новое в нем видел; ясные его глаза затуманились; доброе и смелое лицо запечалилось.

Стали советоваться, что делать.

– Силой ничего не возьмешь, а пока жаловаться будем, да суда искать – ее десять раз перевенчают. Время терять нельзя, – говорил Солодкий, – надо Настасью Михайловну у них украсть.

– Я знаю Якова, их садовника, и все их люди нам помогать станут – ее любят, – сказал Иван Саввич.

– Когда же? – спросил Григорий Гаврилович.

– Надо прежде всего весточку Настасье Михайловне передать, а вам, Григорий Гаврилович, надо спрятаться. Мы слух распустим, что вы поехали в губернию; они беспечней будут.

– Когда же? Я лошадей достану…

– Нет, уж вы сидите смирно; станете вы лошадей доставать – дойдет, что вы в городе, первое, а второе – ясно им как день будет, зачем вы лошадей достаете. Нет, вы уж дома посидите, а мы с Иваном все уладим. Да, Иван?

– Да, да, мы все уладим, – отвечал Иван Саввич.

– А теперь пойдемте, посмотрим, каково Настасью Михайловну берегут и стерегут; ночь непогожая, можно от всякого глаза укрыться.

Они пошли к малимоновскому дому. С улицы ставни были закрыты, – ничего не видно. Они зашли с другой стороны, с переулка, от сада; сквозь падающий снег, сквозь деревья мерцало освещенное окошко.

– Это ее окно светится, – сказал Григорий Гаврилович.

Иван Саввич знал, что это окно ее.

Осмотрели садовую ограду – невысока, легко можно перелезть.

Григорий Гаврилович перепрыгнул в сад, за ним товарищи и стали подбираться к окну.

Залаяли со двора собаки.

– Воротись, воротись, а то все пропадет, – сказал Солодкий. – Слышите, голоса! Нас переловят.

Они воротились из саду.

– Григорий Гаврилович, сидите ж вы дома; а мы будем все улаживать и вас будем уведомлять, – сказал Солодкий.

– Да, Гриша, сиди дома, а мы все уладим. Завтра я подговорю Якова, завтра лошадей достану, завтра передадим Настасье Михайловне весть: ты будь спокоен – все сделаю.

Иван Саввич похож был на того казака, что в первый раз против татар вышел: сначала сердце сжалось, ум помутился, а огляделся молодой казак – стал удалее старых.

Товарищи простились и разошлись.

Григорий Гаврилович в эту ночь не ложился. Марфа Петровна не напоминала ему, что спать пора, она сама не ложилась – работала. И мать, и сын сидели так тихо, что их совсем не было слышно. Сын на это время забыл о матери, он мучился своим сердечным горем, своими тревогами, думал о любимой девушке; мать тревожилась и горевала за него.

Примітки

Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1964 р., т. 2, с. 393 – 397.