4. Настя в гостях у Марфы Петровны
Марко Вовчок
Город Н был город тихий. Две улицы там мощеные, городническая да соборная: на остальных улицах мягко было ходить по песочку, а на тротуарах росла травка и даже кое-где цвели цветочки; кашка розовая цвела, ромашка; весною тут жители рвали молодую крапиву и лебеду на борщ; собирали полынь на настойку и цикорий на кофе и на лекарство.
В городе было много садов, много пустопорожних мест; особенно глухое пустопорожнее место было на Ляховой улице, около Ляховых ворот: огромный заросший двор, в том дворе развалины дома замшились и поросли бурьянами, за развалинами сад густой, большой. Сколько там спело яблок, груш, ягод, сколько цветов цвело, какая чудесная трава высокая! Туда ходили за грибами, за печерицами, за ягодами, за плодами, за кирпичами. Там всегда дети собирались играть; хозяева отводили туда пастись своих коров и волов.
Недалеко от этого места стоял беленький домик в три окошечка на улицу; ворота были новенькие, дворик муравчатый. Посреди двора раскидывалась старая, мелколистая груша; около домика зеленел и цвел сад. Тут жила старушка Крашовка, Марфа Петровна.
Отец ее был из казаков, ходил на Дон, разбогател, женился на красавице, на донской казачке; вышел в купцы, да купец-то из него был неудалый. Не то чтобы самому зазывать в лавку, а придет кто – так он едва глянет. Запрашивать он никогда не запрашивал, да и не уступал никогда. Что стоит? – Рубль. – Покупщик рад, что дешево, хочет еще дешевле: бери полрубля. – И это деньги, да не мои. – Бери 75 копеек! – И это деньги, да не мои. – А после трех раз и говорить больше не станет. Зачастую покупщик обидится и уйдет: «Мне и даром от такого купца не надо!»
Стал он беднеть. Тут у него жена умерла, дочь ему оставила, Марфу Петровну.
Он загоревал крепко, совсем обеднел и умер; умирая, говорят, он дал дочери завет сходить на Тамань. Кто его знает, был ли точно завет такой, только Марфа Петровна на Тамань сходила. Еще живы люди, что помнят, как она вышла из города. Осенью это было. Ясным временем вышла она в своей черной кожушаночке и с красной лентой на голове и помнят, как через полтора года она воротилась такая же приветливая, спокойная и добрая, как и пошла. «Ходила, – говорит, – на Тамань, повидалась с дядей; дядя хорошо там живет, семьей завелся».
Марфа Петровна приютилась у своей дальней родни – жила тихо, работала много, а через два года после того замуж вышла. Муж ее был полковничьего роду, не беден, молод и хорош из себя. Стращали Марфу Петровну, что он нравом сердит, да она или не поверила, или не побоялась – пошла за него, и жили они очень хорошо. У них родился сын; еще этому сыну году не вышло – случилось несчастье.
Крашовка повздорил с соседом на охоте, – сосед-то был того же поля ягода, – не долго думавши, прицелили друг в друга и выстрелили. Крашовка жив и невредим остался, а сосед наповал убит был. Крашовку долго судили; наконец, осудили и сослали. Рядом с ним пошла и Марфа Петровна с сынком на руках. Уж, как говорят, уговаривал, упрашивал Крашовка: «Воротись!» – не воротилась. И шли они вместе, дружно, и мальчика своего несли; то тот понесет, то другой. И тосковал только один Крашовка.
Бог их знает, как там в ссылке прожили. Через пять лет Марфа Петровна воротилась вдовою, с сыном. Родня ее померла вся, и одна тетка перед смертью отказала ей домик и пожитки. Марфа Петровна вошла в этот домик, стала жить, и понемножку связала концы с концами. Сынок ее Гриша славный был мальчик, казак настоящий. Учиться он был охотник. Сперва учился у дьячка, потом стал проситься в губернию на ученье. Марфа Петровна его туда отвезла и по году не видала; летом только он приезжал. Зато лето бывало краше.
Сын выучился, вырос; говорили старушки, старожилки, что так и вышел он в своего прадеда, полковника.
Сын пошел к какому-то помещику детей учить. Марфа Петровна жила в своем домике.
Марфа Петровна была старушка ласковая, тихая, спокойная. Комнатки светленькие у нее, в них пахло разными сухими душистыми травами, а в окна пахло свежими цветами из саду. Кроме плетеных Камышевых стульев и столов под узорными скатертями, в одной комнатке стоял кожаный диван, в другой – стенные часы с кукушкой, в третьей – кровать и маленькая кроватка. Всех три комнатки и было. Над кроваткой висела шапочка серая, смушевая, и в уголку стояла повозочка на трех колесцах; на столе корзиночка с нитками, с клубочками шерсти, и там же лежал красненький мячик, точно надо было его тоже всегда под рукой иметь. У изголовья на столике лежали письма от Гриши.
О прошлом Марфа Петровна никогда не говорила, на прошлое никогда не жаловалась. Часто ее спрашивали, тяжело ли ей было, жалели, что так горько молодые ее годы прошли, – Марфа Петровна слушает, слушает и проговорит: «Да, прошло все!» – точно прошло милое время, точно ей жаль прошлого.
С Марфой Петровной жила молодая девушка Мелася, – девушка очень хорошенькая и на вид тихоня, да изменяли ей ее глаза: лукавые, любопытные, быстрые глаза. Она, видно, и сама это знала, потому что то и дело вздыхала, все пригорюнивалась; глядела вверх, или вниз, или в сторону, никогда не глядела прямо. Стоит, бывало, этак, иной подумает, – молитвы читает напамять, но стукни, зашуми что-нибудь на улице – стрела не вылетела бы быстрей Меласи за ворота, ловче не пробилась бы в толпу.
Сюда-то Настя часто ходила и просиживала тут дни и вечера. Такие тихие дни и вечера!
Марфа Петровна работает; Настя и Мелася тоже работают. Говорят мало, зато мыслями где не летают! Вдруг Настя скажет: «Какие у меня братишки были милые, Марфа Петровна! Если бы они пожили на свете!»
– Расскажи-ка ты мне про них еще что-нибудь, Настя! – просит Марфа Петровна.
Настя станет вспоминать, рассказывать. Мелася спрашивает, которого она брата больше любила; вспоминает своего меньшого крикуна и старшего – молодца, и как за ее брата поповна хотела выйти замуж, и какая была эта поповна, и какая мать у ней, и родня, и что за село, где она жила, и что там за обычаи. На рождество, например, какие выдумки! А кстати, Мелася слышала, говорят, что будет зима теплая в этом году.
– Наша зима еще – слава богу, – отвечает Марфа Петровна, – а вот есть края, где зима очень холодна.
– Где же? – спрашивает Мелася.
– Много там людей мерзнет?
Марфа Петровна рассказывает, какие высокие сугробы снежные, какие льды бывают там, в холодных краях, и как хорошо в лютый холод огонь развести.
Уж поздно. Настя прощается. Пора домой, а идти не хочется.
Марфа Петровна зовет ее: приди опять поскорей да побудь опять подольше. Мелася идет ее провожать. Всякий раз Мелася говорит, что она всего вечером в темноте боится: и собак, и людей, и мертвецов, а все-таки, идя по улице, она в каждую ставенную щелочку заглядывает, забегает в сады за цветами на венок, догоняет всякого встречного – узнать, кто такой и куда идет. И Настя заглядывает в ставенную щелочку, и Настя забегает в сад за цветами, от встречных она только сторонится.
– Прощайте, Настасья Михайловна, доброй ночи!
– Прощай, Мелася, доброй ночи!
– Приходите к нам поскорей. Смотрите, не медлите долго!
– Приду, приду!
Настя стучится в калитку, калитка отворяется, ее встречают. Кто пеняет, что запоздала так, кто спрашивает, не надо ли ей чего, кто рассказывает, что без нее гость такой-то был, а кто говорит, что соскучился по ней.
Расходятся спать. Настя одна в своей комнатке. Она богу молится, стоит на коленях. Потом она заплетает на ночь свои длинные косы. Иногда она сядет, подумает, а после дум иногда улыбнется, иногда вздохнет и загасит свечу. Иногда, загасивши свечу, сядет к окну и долго сидит тихо, словно прислушивается к чему-то, потом тихо встанет и тихо уляжется в постель.
А Мелася, проводивши Настю, бежит домой и всегда встретит Василя, соседского работника. Василь красивый такой человек, черноусый, чернобровый, ходит в вышитой-расшитой сорочке, в синих шароварах, свитку накидывает на правое плечо, и кажется, он не колдун, а всегда знает, где Меласю встретить. Встретятся и остановятся. Уже Василь говорит, говорит! Уж Мелася щебечет, щебечет!
– Мелася, что так поздно? – спрашивает Марфа Петровна.
– А вы думаете, ближний это свет! – говорит Мелася. – Идешь, идешь, идешь… да еще страх на тебя такой нападет! Испугаешься.
– Чего ж пугаться, Мелася?
– Чего? Ах, боже мой единый! А ведьмы? А мертвецы? А злые люди? А бешеные собаки? А вовкулака? А упыри? А…
– Что ты это, Мелася, что ты, голубка! Наше место свято! – говорит Марфа Петровна и крестится.
Мелася вздыхает и себе крестится.
– Ну, пора спать, Мелася. Город-то давным-давно утих, все поснули. Нигде огонь не светится.
– А как же не поснуть? Давно, давно пора. Мы только полуночники, – отвечает Мелася, будто хочет сказать: «Что ж делать, такая наша доля!»
Гасится огонек, и все в домике темнеет и утихает.
– Что ты невесела, Настя? – спросила Марфа Петровна в один день.
А Настя в этот день такая была нахмуренная.
– Какое у тебя горе, Настя?
– Да все мне жужжат в уши, что пора замуж, пора замуж, пора замуж! Не хочу я замуж!
– Или новый жених нашелся?
– Знаете Данила Самойловича Копыту?
– Знаю, Настя, видала.
– Такое пугало! Вот он придет, сядет с Павлой Андреевной – шу-шу-шу-шу, а после того она мне и поет: «Настя, тебе пора замуж! К тебе бархат пристанет, Настя! Тебе все завидовать станут, Настя! Ты над всеми засияешь, как солнце, Настя! А что, если Данило Самойлович за тебя посватается? Какой чудесный человек, Настя!»
– А Данило Самойлович?
– Стал реже ходить к нам. Со мной встретится, только поклонится и поглядит – он нехорошо глядит. Нехорошие у него глаза. Теперь еще хуже он стал, точно кого убить сбирается.
– А Эраст Антипович что?
– Он ничего. Раз спросил у меня: «Настя, ты замуж собралась?» – Нет, нет, – говорю. Он засмеялся только. А я за Копыту не пойду. Сули он горы золотые, не пойду за него, не пойду I
– Да на что ж тебе горы золотые, Настя? – спрашивает Марфа Петровна.
– Не надо мне! Не надо мне его богатства!
– Не надо, Настя. Наиграешься золотом, мое дитя, оглянешься и жутко станет.
Мелася вдруг словно выросла из-под полу.
– Как же можно за нелюба идти? – заговорила она. – Да лучше в землю пойти! Этот Копыта старый, как свет, а страшный, как домовой, а скупой, как жид… Разве у вас других женихов нету? Есть молодые, хорошие…
– Я ни за кого не хочу, – сказала Настя.
– Да беда, что ли, если подождете? Девушка не малина, не опадет. Иные ждут, ждут… бог знает сколько! – говорила Мелася.
– А какого бы ты себе жениха желала, Настя? – спросила Марфа Петровна.
– Не знаю.
– Да ведь ты думала, небось, об этом?
– Думала. Я бы желала хорошего…
– Конечно, хорошего, – подхватила Мелася, – хорошего, молодого.
– А чем тебе полюбиться? – спросила Марфа Петровна.
– Да я не знаю, – отвечала ей Настя. – Чтобы хорош был…
– А, конечно, хорош, – сказала Мелася. – Хороший понравится и полюбится.
Одним вечером Настя постучалась к Марфе Петровне; ей двери отворил высокий, молодой, пригожий человек и посветил ей свечой. Настя остановилась, на него поглядела, а он на нее. Подумал он, что никогда еще ему не приводилось видеть такой милой девушки, а она подумала, что еще никогда не глядели на нее такие чудесные глаза.
– А кто там пришел? – спросила Марфа Петровна, выходя навстречу.
Она неузнаваемо оживлена была.
– Настя пришла? Иди, Настя, иди! У нас гость! Сын… Гриша… Не ждали его, не чаяли, а он приехал. Приехал мой казак!
Все вошли в комнату и сели.
Настя подле Марфы Петровны, а приезжий против Насти.
Марфа Петровна сидела без работы. Лицо ее побледнело немножко, губы улыбались, а на глазах слезы блестели. Сын приехал – вот он тут; она его видит и слышит.
Настя взялась было за работу.
– Полно, Настя, сегодня не работай, – сказала Марфа Петровна, – сегодня у нас праздник.
Настя покорно сложила работу.
Пришла Мелася с белым хлебом, с вином. Все стали хлопотать: стали стол накрывать, больше свечей зажигать, чайные чашки расставлять. Всем было очень хорошо, у всех было как-то празднично на душе. Мелася надела на голову венок из красного маку, перестала глядеть вниз и вверх, а прямо глядела на молодого хозяина. На него же глядела и Настя. А Марфа Петровна с него и глаз не спускала. Ему ли нехорошо было? Вот знакомая комнатка, где мальчиком он засыпал под тихие песни; вот милое материнское лицо – слава богу, она еще свежа и бодра; а вот незнакомое лицо – такое молодое и прелестное! А вот другое – нельзя сдержать улыбки при взгляде на него, такое веселое и лукавое!
Вечер теплый, темный; месяца нет, только звезды мерцают. Как разросся сад! Розовые кусты живы, запах их слышен, хотя их самих и не видно за черемуховыми ветками, что лезут в окно; черемуха выросла без молодого хозяина – он теперь смотрит на нее и думает: это новая, это без меня, и ему приходит мысль, что всякому приходила, кто воротится на родные места: а давно ли?
Марфа Петровна рассказывала сыну о старых знакомых, о новых домах, что выстроились без него, о слухах, какие носятся. Он слушал, изредка о том, о другом сам спрашивал. Мелася уходила, приходила и на ходу новости рассказывала, советы давала, предостерегала.
– Вы побывайте у пана Луски, – говорила она, – у него даже медведь на цепи есть. Он свою дочь просватал на чужую сторону куда-то; такой безжалостный этот Луска! А вот прибежит к вам панич Шора – вы с ним дружбы не заводите…
Настя говорила немного, она больше слушала. Как-то к разговору она спросила:
– Вы надолго приехали, Григорий Гаврилович?
Марфа Петровна легко вздохнула, у ней уж отлегло от сердца – она уже знала, что Гриша останется долго.
– Надолго, – отвечал Григорий Гаврилович.
– У нас страх как весело! – сказала Мелася.
– Очень весело у вас? – спросил Григорий Гаврилович Настю, и чудное дело! У Насти на сердце вдруг стало как-то тихо, грустно, смирно, – и она ему отвечала: «Не очень!»
– И не скучали мы, – сказала Марфа Петровна, – нечего бога гневить понапрасну. Я-то теперь почти никуда не выхожу из дому, редко, редко… и ко мне часто ходит только одна Настя… придет и пощебечет у меня.
Григорий Гаврилович поглядел на Настю. Поздно кончился этот вечер. Пора Насте домой; она прощается.
– Я вас до дому провожу, – говорит ей Григорий Гаврилович.
– Проводи, Гриша, проводи, – говорит Марфа Петровна, – а то Мелася всегда боится одна ворочаться.
– А конечно, страшно! – говорит Мелася.
Григорий Гаврилович идет провожать Настю. Он вышел с нею за ворота и оглянулся во все стороны.
– Вы не знаете дороги? – сказала Настя.
– Без меня все перестроено, перепутано, – пожалуй, не найду.
– Ничего, я знаю. Недалеко.
Правда, что было недалеко, но шли они долго-таки. Останавливались, смотрели на заброшенный хорошаевский двор и прошли хорошаевским садом к дому Малимоновых.
– Что вы так запоздали, панночка? – спросила Хима. – Все уже спят в доме. Пани сердилась. Данило Самойлович целый вечер у нас сидел. Весело там вам было у старушки-то? Вы, кажись, устали. Почивайте. Добрая вам ночь!
Настя вдруг обернулась, обняла Химу, поцеловала и сказала: «Добрая ночь!»
– Голубушка моя! Не надо ли вам чего-нибудь? – спросила Хима.
Настя улыбнулась и покачала головкой. Хима ушла.
Настя легла спать. Она в самом деле устала, отчего-то и ее сон клонил; но не крепко ей спалось. Только она засыпала – ее точно будил кто, вдруг просыпалась. К утру, однако, она крепче уснула.
– А ты, верно, заблудился по городу-то? – спросила Марфа Петровна сына.
Он взял ее руки и поцеловал, и сел около нее.
– Или сон не клонит? – спросила Марфа Петровна.
– Нет. Какая ночь тихая и теплая!
– Ночи летние славные.
Они перешли ближе к открытому окошку.
– Ты писал мне о своем житье-бытье, а все лучше из живых твоих уст послушать, каково тебе жилось, Гриша?
– Жилося.
– И горе бывало?
– Бывало.
– Не великое?
– Нет, великого не было.
– Что ж ты теперь думаешь? Отдохнуть?
– Отдохну. А пока – место найдется.
– Отдохни, дитя мое, отдохни.
На другой день черноусый Василь рассказывал людям, что к соседке Крашовке сын приехал на житье. Был он у важного пана в учителях, учил детей. Вдруг важный пан возьми да умри скоропостижно – пани сейчас к своим родным в столицу с детьми, а Григорий Гаврилович сюда, к нам. И очень хороший, и добрый человек Григорий Гаврилович.
Примітки
Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1964 р., т. 2, с. 365 – 373.