5. Настя и Григорий думают о любви

Марко Вовчок

– Как вы с Настасьей Михайловной познакомились? – спрашивал Григорий Гаврилович у матери.

– Прежде на улице встречались, я спрашиваю: «Чья эта хорошенькая?» Узнаю – малимоновская сиротка. Раз у всенощной вижу, она одна в уголку молится, молится… Выходит народ из церкви – она после всех, и важная такая идет, тихая; в дверях меня толкнула, подняла глаза и просит прощенья. Слово за слово, слово за слово, разговорились. Дошли вместе до дому. «Я к вам зайду», – говорит она. Очень я рада. Зашла ко мне. Она еще дорогой улыбаться начала, а пришла ко мне, как защебечет, как зарезвится! И пела она, и танцевала она. С той поры и стала ходить ко мне часто.

– А вы к ней часто ходили?

– Нет, очень редко. Малимонова мне не землячка и не ровня.

– Что ж, горда очень?

– Не так горда, как привередлива. Один раз придешь к ней – не знает, где тебя посадить, чем тебя угостить, ласкает, без умолку разговаривает; а в другой раз придешь, она только тебя слушает да обмахивается платком – ни вопроса тебе, ни ответа; разве только промолвит: «A!» Впрочем, женщина незлая и милостивая к бедным.

– А Малимонов?

– Он ровней ее. Всегда спросит о здоровьи.

– А каково житье у них Настасье Михайловне?

– Они оба ее любят.

– Хорошо ей у них?

– Хорошо, не обижают.

– Она никогда не жаловалась?

– Нет, не жаловалась. Рассказывает, то-то и то-то вышло, то-то и то-то было, да рассказывает без жалобы, так. На нее рассердятся – она сама на них рассердится; знаешь, равные счеты. А тебя как встретили они?

– Хорошо встретили.

– У них бывают вечеринки; гостей много наезжает, – сказала Марфа Петровна, помолчавши.

– Частые гости?

– Частые. Молодежи много – Настины женихи.

– Кто ж такие?

– Не перечтешь их всех. Шосточка, Чаровский… – начала было считать Марфа Петровна.

– А Настасья Михайловна что?

– Ни за кого не хочет. «Не хочу, – говорит, – ни за кого из них не пойду».

В другой раз Григорий Гаврилович спросил у матери:

– Вы все говорите о Копыте, что это за Копыта?

– Здешний помещик, богач. Малимонова за него Настю прочит, вот мы с Настей и говорим о нем.

– Что он за человек?

– Недобрый, говорят, стар, скуп, немилостив.

– Трудно уговаривать Настасью Михайловну за него идти?

– Где там уговаривать! Она даром что молоденькая, а своим разумом живет и своей волею: нежна, что цветок, а крепка, что сталь.

Григорий Гаврилович стоял у окна; перед окном, перед его глазами цвели цветы; он долго смотрел на них, о чем-то думал; не раз он чуть-чуть улыбнулся; не раз он чуть-чуть нахмурился.

– Знаете ли, кого я видела? – сказала Мелася, – она вбежала впопыхах в комнату. – Я видела Копыту!

– Где ж ты его видела, Мелася? – спросила Марфа Петровна.

Настя тогда сидела тут же, шила; она только подняла глаза на вестовщицу рассеянно, не спросила ее ни о чем.

Григорий Гаврилович тоже здесь сидел поодаль; он читал какую-то книгу и слушал, что говорит Мелася.

– Я встретила его на улице, – говорила Мелася. – Захожу в лавку за сахаром, и он за мной следом заходит. Купцы сейчас к нему, словно пули, летят, кланяются, спрашивают, товар хвалят; он покупал что-то в коробочке, лакомство какое-то, а я стою, жду да гляжу. Дают ему сдачу. Господи мой добрый! Так он и кидается на каждую копеечку, как петух на ячменное зернышко… Одну серебряную сороковку взял, оглядел и не спрятал, а в кулак зажал, зажал, ажно запищало! И посмотрел на меня – такие у него глаза нехорошие! Я купила сахару, иду, а он меня нагоняет, спрашивает: «Ты, девушка, у пани Крашовки служишь?» – Конечно, у пани Крашовки, – говорю. – «Здорова ли она?» – Конечно, здорова, – говорю… – «Такая она добрая!» – Конечно, добрая, – говорю. – «Тебе, верно, жить у ней хорошо?» – Конечно, хорошо, – говорю. – «Слышно, к ней сын приехал?» – Конечно, приехал, – говорю. – «Слышно, что сын у ней красивый такой?» – Конечно, красивый, говорю да прибавляю: и мо-ло-дой. Молодой, что барвинок! – Ах, мое лихо! Я думала, что он меня так и разорвет на часточки за это слово! Так его и повело, и повело… Я от него скорей. – «Постой, постой, – говорит, – ты славная девушка такая, а бедная, на вот тебе!» Дает мне серебряную сороковку. Берегите для иных, говорю я ему, я не бедная, это бедный тот, потому что у него души нету… да поскорее побежала от него.

Марфа Петровна одна ее, кажись, слушала; по крайней мере, она одна взглядывала на нее и усмехалась.

– А знаете, куда он купленое лакомство понес? – спросила Мелася. – Прямо к вам, Настасья Михайловна, я сама видела.

– Настя, ты что-то скучать стала, а? – спросила Марфа Петровна.

Настя подняла на нее глаза и, точно не слыхав сказанных слов, улыбнулась. И взгляд, и улыбка у нее были рассеянные.

– Или тебе стали очень докучать этим сватаньем? – спросила еще Марфа Петровна.

– Докучают, – ответила Настя.

Она оперлась на локоток и хотела было задуматься, да нечаянно встретилась глазами с Григорием Гавриловичем и вспыхнула румянцем.

– Он уж посватался? – спрашивала Марфа Петровна. – С тобой он говорил?

– Нет, – отвечала Настя.

– Ты не печалься, Настя, – сказала ей Марфа Петровна.

А Настя вдруг очень запечалилась. Печальная посидела еще немножко и ушла домой. Как ни упрашивала ее Марфа Петровна: «Останься, Настя, останься!» – она не осталась, – ушла.

Настя с каждым днем умолкала и утихала; никого она не поднимала теперь насмех, не смеялась почти, блеск пропал в ее глазах, пропала ее резвость; голос у ней стал такой тихий, точно отроду не звенел в спорах и не заливался веселыми песнями.

А Григорий Гаврилович с каждым днем становился тревожнее. Он бросил книги читать, повадился ходить далеко за город на охоту.

Марфа Петровна иногда о чем-то раздумывать стала в одиночку, точно она чуяла, что недалеко смуты и огорченья, она как будто с ними в мыслях знакомилась.

Мелася, кажись, ничего не думала. А вот черноусый Василь говорил, что если молодой Крашовка да женился бы на малимоновской сиротке, так лучше бы этого ничего на белом свете не было.

Григорий Гаврилович и Настя редко и мало между собою говорили; казалось, что они сбираются что-то сказать друг другу и тогда уж досыта наговориться. Наедине они бывали только вечерами, когда Григорий Гаврилович провожал Настю домой. Блаженное это было время! Ночи звездные, теплые, украинские; город заснул – они идут рядом по тихим улицам; никакого шуму, только соловьи поют, да сады шелестят. И когда после они сами с собою раздумывают, разгорюются, память такого вечера думы их развеселит, их тоску усмирит.

«У нее богатые женихи будут, а я беден. Я ее люблю… А она?.. Брать ли мне ее за себя на трудную, убогую жизнь?» – думал Григорий Гаврилович.

«Любит ли он меня? Возьмет ли за себя? Любит ли он меня, как я его?» – думала Настя.

И смутно, и тяжело на сердце, а вспомнятся вечерние проводы, теплая ночь, соловьиные песни, шелестящие сады, два-три тихих слова, и на сердце легче, легче…

Примітки

Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1964 р., т. 2, с. 363 – 377.