6. Данило Самойлович ревнует

Марко Вовчок

У Малимоновых был вечер. Весь двор их был уставлен колясками, бричками, дрожками. У ворот горели два фонаря. Дом ярко светился всеми окнами средь темных улиц. Гостей съехалось много. Разряженные важные пани важно сложили руки, важно сидели и важно разговаривали; разряженные и ловкие панночки ходили парочками, шептались и улыбались; пожилые сели за карточные столы; молодые стояли кучками у дверей, у окон, смотрели по сторонам, а иные смотрели только в одну сторону. Павла Андреевна заметала за собой своим пышным платьем, обмахивалась платком и всем жаловалась на жару. Эраст Антипович сидел между игроками. Настя была между панночками.

Вечер шел своим порядком – что дальше, то живей. Пани заговорили шумней; за картами спорили громче; панночки смешались с паничами, смеялись, болтали, играли в разные игры. Среди этого шума, говору, смеху и веселости Настя садилась где-нибудь и тихо сидела. Жутко и сладко ей было встретиться глазами с Григорием Гавриловичем. Как ей стало все скучно и немило кругом, когда он ей сказал: «Вам, кажется, очень весело!» И все посветлело и получшало кругом, когда он ей сказал: «Вы что-то скучны?» Как они после этого поглядели друг на друга – и оба побледнели, и оба были счастливы!

Григорий Гаврилович стоял и разговаривал со своим давним знакомым и школьным товарищем, с Иваном Саввичем Лепехою.

– То ли дело детские-то годы! – говорил Иван Саввич. – То ли дело! Никакого горя и в заводе тогда не было!

– А теперь у тебя есть горе? – спросил Григорий Гаврилович.

– А ты думаешь нету? Есть горе, Гриша, есть!

– Какое? Откуда?

– Вестимо какое и вестимо откуда. От кого все горе на свете? От девушек! И мое горе от девушки.

– А! – сказал Григорий Гаврилович и обернулся и поглядел приятелю в лицо. Горе, видно, его не сушило: щеки у него были румяные и круглые, глаза не потускнели – живо глядели из-под широких, черных бровей.

– Да, да! – говорил Иван Саввич. – Из ума не выходит у меня моя девушка! Есть и пить мне мешает, спокойно мне спать не дает, Гриша. Беда да и только мне с нею!

В это время Настя мимо их проходила.

– Проходит ли она мимо, а мое сердце за ней следом; мое сердце так и мрет! – говорил Иван Саввич.

Проходя, Настя взглянула на Григория Гавриловича, а Ивана Саввича и не видала.

– На всякого другого она взглянет, а на меня нет! – говорил Иван Саввич. – Она меня не любит совсем, а пройди только она мимо – сердце мое за ней следом, Гриша!

– Ты очень ее любишь? – спросил Григорий Гаврилович. – Кто же она такая? Очень любишь? Без шуток?

– Какие шутки! Это лихо, а не шутки!

– Покажи мне ее. Она здесь?

Иван Саввич вздохнул, но дальше сказать не успел: подошли три панночки и спросили, о чем у них речь идет?

– Обо всем понемножку, – ответил Иван Саввич.

– Скажите нам, о чем?

– Всего нельзя говорить – у нас есть тайны.

– Скажите! Скажите! – приставали панночки.

Подошли еще другие. Поднялся шум, смех; пошли разные разговоры.

Когда разносили варенье и конфеты по комнатам, лакомки припали к подносам, а кому хотелось словцо промолвить, улучили тогда времячко и перемолвили.

Тогда Григорий Гаврилович и Настя очутились вместе у окна. Они стояли близко друг подле друга и тихо разговаривали. Вдруг Настя вздрогнула и отвернулась. Григорий Гаврилович оглянулся и увидал в углу чье-то бледное лицо, словно мертвое, искаженное, – и нехорошие глаза прямо глядели на них.

– Кто это так смотрит на нас? – спросил Григорий Гаврилович у Насти.

– Копыта, – отвечала ему Настя.

Как они ни сойдутся вместе – бледное, искаженное лицо со злыми глазами глядит на них и следит за ними из какого-нибудь угла.

Павла Андреевна, ходя и заметая своим пышным платьем, вдруг остановилась – увидала Копыту.

– А я вас давно ищу, Данило Самойлович, – сказала она. – Что это вы сидите в уголку? Да что с вами? – вдруг спросила она. – Ах, боже мой!

– Тише, тише! – отвечал ей Данило Самойлович. – Кто этот черноволосый, молодой – вон там стоит, в окно глядит… Это Крашовка?

– Да, Крашовка, Данило Самойлович, а вы его не знаете еще?

– Тише… тише… Я завтра приду к вам. Надо решить скорее… Завтра я к вам приду… Да, завтра…

– Ах, боже мой… Да куда ж вы?.. Что это, куда он побежал?..

Данило Самойлович не далеко побежал. Он ходил около малимоновского дома и заглядывал в окна. Глаза его зорко искали Настю и Григория Гавриловича; он с мучением и с тоской следил, как они и розно были да видели друг друга, как они радостно сходились вместе, как говорили. Он все видел: и улыбки, и взгляды их, и счастье, и молодость их, и красоту. Видеть это было ему невыносимо, а когда он из виду их терял, словно еще невыносимей; он бегал от окон в темную улицу, – а страсть его снова приводила, и он снова их искал, снова находил, снова глядел на них.

Была еще одна душа, что следила украдкой за Настей и за Григорием Гавриловичем: Иван Саввич Лепеха. Не раз сердце у него сжалось, сжалось… Однако он разговаривал, смеялся; за смехом, за разговором никто не заметил, что он немножко изменился в лице.

Данило Самойлович все под окнами. Гости начали разъезжаться с вечера. Стучат колеса, выезжая со двора; в комнатах быстро редеют люди. Крашовка тут еще. Вот уже в одной, а вот в двух комнатах погасли свечи. Павла Андреевна проходит и зевает; Эраст Антипович рассчитывается с двумя последними гостями у зеленого столика – Крашовка все тут. Он ходит по комнате, оглядывается – он ждет ее. В комнате все темнеет; свечи все гаснут. Вот она вошла. Какое у нее нежное лицо! И как она глядит на него! Как она его любит!

Не помня себя, Данило Самойлович бросился от окна, как ужаленный; потом опять бросился к окну и ударил в раму – стекла зазвенели. Он слышал, как Настя вскрикнула, видел, как вбежали Малимоновы, запоздавшие гости и прислуга, и полутемневшая комната ярко осветилась; как толпились у окна, высылали на улицу с фонарями. Он притаился. Когда все утихло, он опять подкрался к окну, – они опять вместе и опять говорят и глядят друг на друга!

Наконец, все ушли, – ушел Крашовка. Дом совсем потемнел и утих.

Данило Самойлович прибрел к своим дверям. Ему отворила худая старуха, с тонкой свечой в руке. Он оттолкнул ее со свечкою, прошел в свою комнату и сел у стола.

Уж рассветать стало. Осенний холодный рассвет: солнце всходит, светит, а не греет, не живит; все кругом повяло, все тихо кругом.

Данило Самойлович сидел измученный; каждая морщинка поглубжела у него на лице. И вдруг из злых его глаз слезы так и полились, полились. Он склонился седой головой на стол – вырвались глухие, больные рыдания. Он долго рыдал, – когда поднял голову, уже солнце тускло поблескивало из-за серых туч. Он начал ходить по комнате. Это была большая комната, где стояли комоды и шкапы с тяжелыми, крепкими замками. На большом столе ничего не лежало; ничего не было ни на окнах, ни на двух столиках – все спрятано под замками.

Он обошел весь дом. Дом у него богат, огромен, но как мрачен этот дом! Как угрюм! Все в нем сбережено и сохранено: от штофного полога до хрупкого хрустального стакана – все под замком и в порядке. Берегли все и обо всем заботились в этом доме из-под страха; хозяин был всегда человек одинокий и суровый; он накопил много денег, он любил свои деньги… Теперь он любил девушку больше их. Неужели это правда? Да, это правда!

Он опять пришел в свою комнату, опять сел у стола. Посидел. Потом кликнул Гапку.

Вошла старуха, босая, слабая и сумрачная, по самые брови повязанная черным ношеным платком; ее синяя кофта побелела от долгой носки; юбка в заплатах. Она была единственная слуга в доме и в дворе у Данила Самойловича.

Данило Самойлович приказал подать себе воды; умылся, прибрался и пошел к Малимоновым, но там все ставни были еще закрыты: после вечера спали дольше всегдашнего. Он стал бродить из улицы в улицу. Люди шли на базар и поминутно ему встречались. То два человека пожилых стучали тяжелыми сапогами по промерзлой земле и разговаривали о хозяйстве; то бежали молоденькие стройные девочки с кошиками и спорили между собой: «Вот не продашь!» – А вот продам! – «Не продашь!» – Продам!

То старушки тащились, охая и кряхтя; то быстро проходили молодые женщины и девушки; слышались отрывочные слова, то смех, то жалобы; на всех и на все Данило Самойлович с враждой смотрел и с тоской. Около дома Крашовки ему попалась навстречу Мелася; показалось ему, что ее лукавое лицо лукаво усмехнулось; гнев мгновенно его обуял, он готов был, кажется, задушить ее; бросился было за нею следом, да опомнился и пошел своею дорогою. Опять был у малимоновского дома – все еще ставни закрыты!

Примітки

Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1964 р., т. 2, с. 377 – 381.