Мемуар XXVI

Г.Ф.Квитка-Основьяненко

Нет возможности в деревне, в глуши писать и сделаться известным. Когда-то молва обо мне дойдет в столицу? Когда я воспользуюся плодами моих занятий? Когда доживу до славы и наживу деньги. Нет, решительно, в захолустье это невозможно. Переселюсь в столицу, предложу себя в сотрудники а подчас и сам примусь тачать журнальчик. Придумано, сделано. Приготовясь совсем к отъезду, хочу не хочу, а должен был поехать к дяде проститься.

Сказал ему о моем намерении, переселясь в столицу, вступить в сотрудники к первейшему, славнейшему и всезнающему журналисту, а в благоприятном случае и самому издавать журнал. Злой дядя мой нахмурился. «В сотрудники попадешь, – сказал он подумав, – подобный подобного найдет, и славу, им приобретенную получишь, к огорчению дяди, искренно любящего тебя и желающего тебе доброй известности. Но быть самому издателем журнала, нет моего совета или, по-твоему, совету и благословения».

– Отчего же, дядюшка? – спросил я из любопытства, чтобы услышать его старинные, закоснелые суждения.

– А вот почему. Из представленного тобою опыта вижу ясно, что ты русской грамоты не знаешь и не понимаешь. А знание языка в совершенстве – это первое условие. Ты не одарен способностью избирать отличное, изящное…

– Это и не нужно. Легонькое, веселенькое, подчас… знаете… и такое…, чтобы нравилось молодежи; а это прибавляет подписчиков.

– Так вот твоя цель? Быть барышником, думать не о общей пользе, а о своем кармане. В добрый час, недалеко, уйдешь. Где же ты наберешь статей для твоего журнала? У нас любят более свое, чем чужое, переводное.

– Это у меня легко пойдет. К чему трудиться переводить или еще более сочинять? Подметил интересный рассказ или даже повесть, гладенько переведенный, тащи его из чужого журнала в свой, а чтоб не уличали в похищении, перемени Луизу на Прасковию Ивановну, Адольфа на Ивана Ивановича, перенеси действие из Петербурга и там у меня пойдет все и будет хорошо.

– И так пойдет далеко, – сказал дядя улыбаясь. – В твоем журнале будет критика?

– Без сомнения. Это необходимая статья, украшение журнала.

– А что есть критика? Как ты понимаешь о ней?

– Вот прекрасно не знать этой безделицы. Критика есть… раскритиковать книгу, т. е. разбранить ее, осмеять, зашикать; по как иногда не пойму цели, с какою она написана, и не сумею, что в ней критиковать, по-моему, осмеивать, тогда примуся за самого сочинителя: подсмеюся над именем его, исковеркаю его для большего смеха, припишу ему все, что мне тогда в голову придет. И все это самим шутовским рассказом, самыми отборными выражениями, наполню все такими остротами, чтобы и лакеи в передних читали и хохотали. Нашего разбора достоинства писателю нужно и у этого народа искать внимания. Встретишься или сойдешься с ними, услышишь по крайней мере от них приветствие: «Спасибо, барин, за вашу критику. Вы нас поморили со смеху». По здравом моем обсуждении этого предмета, я дошел, что критика не должна быть писана серьезно, важно, сухо, иначе читать не станут, а кто и примется читать, соскучит и бросит.

– Поучись прежде, что есть критика, и тогда принимайся за дело. Если ты прямо поймешь свою обязанность и вникнешь в разбираемый предмет, ты никогда не прибегнешь к гаерству, не взденешь на себя шутовского халата, не загремишь побрякушками.

– Это-то, дядюшка, у нас и разумеется критика, чтобы и о важном, ученом предмете говорить с большим набором самых шутовских, площадных выражений. О самом высоком сочинении говорить без уважения; это есть настоящая критика, другой не может быть, и это уже не критика. Критикуй наповал все и отличное и посредственное, а уж авторов не щади, всю подноготную про них расскажи своим высоким, изящным слогом.

– Много же ты знаешь из обязанностей журналиста! – сказал дядя, посматривая на меня с сожалением. Потом продолжал с улыбкою: – Кстати, я расскажу тебе анекдот, случившийся в одной губернии, где я квартировал с полком.

– Ну, так, – подумал я, – уж без анекдота не обойдется. И все так же будет кстати, как и прежние: что называется ни сюды, ни туды, ни к селу, ни к городу.

Вскоре после открытия наместничества и выбора в новые судьи членов из дворянства и занятия ими должностей, в одном уездном городе городничий по новости службы, не совсем поняв свою обязанность, вмешался в дело, не к его обязанности относящееся и наделал какой-то кутерьмы до того, что всилу самое наместническое правление привело все в порядок и в посылаемом в тот город указе предписано уездному суду «призвать городничего в присутствие суда сделать ему от имени наместнического правления строжайший выговор с внушением, что если он и за сим в чем-либо отступится от своей обязанности, то навлечет на себя вящее взыскание».

В уездные судьи был избран старый служака, карабинерный ротмистр и в военной службе славился за свою прямоту. Городничий жил с ним душа в душу; правду сказать, в наше время и все соседи жили между собой согласно, а когда призвали их на службу, то в каждом городе словно своя семья; все шло согласно, по общему совету: ладно шли дела, и начальство было покойно.

В почтовый день обыкновенно все чиновники обедали у уездного судьи. Там стекались все новости: трактовали о вновь полученных распоряжениях по всем правительственным частям, во всех отношениях новым, придумывали, как удобнее что исполнить, как действовать, толковали о слухах, предугадывали, что будет и все-такое, как водится у людей.

В такой почтовый день уездный судья пришел в суд пораньше и прежде своих товарищей. Севши в судейское кресло, спросил почту и прежде всего принялся читать указы. Прочитав один из них, крепко поморщился, вздохнул и сказал: «Жаль друга, но что будешь делать! Сторож, поклич-ка сюда этого городничишку, скажи, чтобы скорее шел в суд».

Полиция расположена была в той же связи, и городничий в то же время явился. При входе его судья принял сердитый вид и страшным голосом закричал: «Что ты это, дрянной городничишка, понаделал? Да как ты смел на это поступить? Из ума, бестия, выжил что-ли? Что это наумничал?»

Городничий остолбенел сначала, потом хотел унять судью от такой дерзости, то тот не дал ему и двух слов выговорить и заревел снова: «Не смей оправдываться! Не пикни! Не рассерди меня еще больше. Ты хочешь, чтобы я, видевши твои мошенничества, стерпел тебе? Нет, врешь, плут, бездельник, мошенник…»

– Помилуйте, – закричал и городничий в свою очередь, как вы осмеливаетесь при зерцале?.. Протестую-с!..

– Так ты еще и умничать? Дураков и в церкве бьют, а бездельников, подлецов, гунствотов, из коих ты первейший, при зерцале не только ругать, но и рожу раскроить смею. Не плутуй, не мошенничай, не марай своего звания… не смей мне возражать, не то я и в рождество заеду! Благодари меня, что я еще не так осерчал, и довлело бы тебя за твои плутни отпороть добрым порядком. Да берегись, если не исправишься и будешь продолжать бездельничать, то вот тебе, как судья говорю, я не пожалею тебя, в бараний рог сверну, в Сибирь тебя упрячу. Берегись меня, оставь свои плутни. Ну, сударик, – продолжал судья, гораздо смягчив голос и протягивая к нему руку, – не прогневайся на мою ретивость. У меня правда впереди всего: служить – так не оглядываться. Так служил в военной, таков буду и в новой службе. Что же хмуришься? Полно, давай руку. Был приятелем, будь им всегда и всегда приходи.

– Ни за что в свете! – сказал обиженный городничий. – Нога моя не будет у тебя никогда. С чего ты взял на себя такое право, ругать меня самыми постыдными словами? Как смел ты так дерзко говорить при зерцале? А вот и господа!..

Тут вошли заседатели. Они подошедши к дверям присутствия, услышали шум и не постигая тому причины, не входили из осторожности, чтобы не быть вовлеченными в историю. Услышав же, что судья усмирился, они вошли.

Городничий принялся рассказывать, что тут происходило и как г. судья, забыв, где он, звание свое и отношения к равному ему чиновнику, дозволил себе неслыханные дерзости. Просил объявляемое им записать в журнал, а он сейчас посылает жалобу начальству.

Слушая все это, судья улыбался и потом сказал: «Ну что ты хорохоришься? Что ты мне грозишь начальством? Вот бумаги от начальства, сам ли я по себе действую? Нате, прочтите ему. Пусть знает, что это не моя выдумка».

Один из заседателей прочел указ, коим велено было городничему сделать выговор, прочел все и остановился глядя на судью.

– Ну, так что? – спросил судья, глядя с уверенностью в справедливости своей на городничего. – Что скажешь теперь, приятель, а?

– Ничего. Мне велено объявить заслуженный мне выговор, а не давалося вам право на дерзость ругать меня…

– Это оно и есть выговор. Раскатать тебя на словах стражайше. Правление отсюда далеко, так и поручено суду; а как я в суде старший, так и должен был тебе высказать все, что мне предписано, не прогневайся. Теперь служба кончилась, мы опять приятели, приходи обедать.

Всилу могли убедить и уверить судью, что он поступил неблагоразумно и против всякого порядка. «Помилуйте вы меня, – долго все твердил он, – сказано объявить строжайший выговор, но вот я и принялся катать его. Что же это за выговор в пустых словах?»

Противников, по старинному правилу, в тот же день помирили.

О случившемся не в виде жалобы, а за анекдот рассказали губернатору. Он очень смеялся и при свидании с судьею, расспрашивал его и потом сказал:

«Эка ты, брат! Не мог рассудить, что выговор и что ругательство! Не знавши дела, уж было и не приниматься за него».

– Прощай, Евстратий, – примолвил дядюшка в заключение. – Желаю тебе успеха, но по понятиям твоим не надеюся. Помни рассказанный мною случай и разбирай, что выговор, а что ругательство, что критика, а что брань. Когда же не смыслишь и почитаешь все за одно, так скажу, как и губернатор, лучше не принимайся за нее.

Примітки

… к первейшему, славнейшему и всезнающему журналисту… – Тут і далі Г. Квітка-Основ'яненко говорить про Ф. Булгаріна, який вдавався до плагіату, а в критичних виступах – до наклепницьких заяв, доносів.

Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1981 р., т. 7, с. 399 – 402.