Бурсацкий язык

Г. Ф. Квитка-Основьяненко

Домине Галушкинский, вместо наставника нашего, стал совершенно подчинен нам. Лишь вздумает только заговорить несколько повелительным голосом, то мы и начнем угрожать, что скажем батеньке о посещении вечерниц, и тогда и он лишится места, двадцати рублей в год и пары платья с плеча самого батеньки нашего, да еще и отпишут. Это его остановило, и он дал нам совершенную волю во всем.

Днем мы были неотлучно в панычевской, куда нам приносили сытные и изобильные завтраки. Мы их уничтожали; братья курили трубки, слушали разные повести, рассказываемые наставником нашим о подвигах бурсаков на вечерницах и улицах в городе; последнее для нас в подобных случаях мы прятали в память нашу. Приходили в дом к обеду, челомкались с батенькой и маменькою; обедали, наблюдая скромность и учтивость, преподанное нам домине Галушкинский.

После обеда мы ложились спать, чтобы быть бодрыми и в ночь, и потом принимались за приготовления к наступающим вечерницам. От движения, неумеренной веселости, если в надобное время мы не могли уснуть, тогда ментор наш давал нам выпить по доброй чарке водки, изъясняя, что она дает сон, а сон укрепляет человека и дает силы к новым подвигам. Нам это средство нравилось, и мы находили в нем удовольствие. Правда, я не мог пить довольно, но братья, выпив порядочно, не бывали хмельны. Такая была счастливая их натура!

И за обедом, при батеньке и маменьке, и на вечерницах, при сторонних людях, в нашем разгульном обществе нужно было нам иногда передать мысли свои, чтобы другие не поняли. Как тут быть? Опытный наставник наш открыл нам таинственный бурсацкий язык. В один класс мы поняли его и свободно могли изъясняться на нем. По моему мнению, это язык – отросток латинского, трудного, неудобопонимаемого, несносного языка. И для чего бы не оставить вовсе всех этих иностранных языков, за коими, как хвост, следует грамматика со своими глупостями? Тут же какая легкость и удобство!

Вот вам пример. В молодости я твердо знал слов десять латинских, понимал и значение их; но теперь – хоть сейчас убейте меня – не помню ничего; на том же, бурсацком, я могу теперь обо всем свободно говорить.

Когда домине инспектор в присутствии батеньки и маменьки за обедом, выпив с наслаждением крохотную рюмочку вишневки, которую ему батенька нацедили из своей полной кружки, обратился к Павлусю и сказал:

– Домине Павлусь, не могентус украдентус сейус вишнивентус для вечерницентус?

А брат без запинки отвечал:

– Как разентус, я украдентус у маментус ключентус и нацедентус из погребентус бутылентус.

Надобно было видеть, какое действие произвел этот разговор на батеньку! Они были умный человек и отменно любили ученость. Каково же было их родительскому, нежности к нам исполненному сердцу слышать, что дети его так усовершенствованы в учении, что хотя и при нем говорят, но они не понимают ничего? Чувства его могут постигнуть и теперешние родители, слыша детей, ведущих подобного содержания разговор на французском языке и также не понимая его ни в одном слове.

Глаза у батеньки засияли радостью, щеки воспламенились; они взглянули на маменьку таким взором, в коем ясно выражался вопрос: «а? что, каково?», и в первую минуту восторга уже не нацедили, а со всем усердием налили из своей кружки большую рюмку вишневки и, потрепав инспектора по плечу, сказали милостиво:

– Пейте, пан инспектор! вы заслужили своими трудами, возясь с моими хлопцами.

Домине Галушкинский, как следует при получении от благотворителя какой милости, встал, поклонился батеньке низко, благодарил за лестное ободрение посильных трудов его, сел с повторением поклонов и усладился выпитием рюмки до дна и заключил похвалою сему напитку:

– Какового-де едва ли и боги на Олимпе пьют в праздничные дни.

С маменькою же было совсем противное. Ах, как они покосились на инспектора, когда он заговорил на неизвестном им языке; а еще более, когда отвечал Павлусь. Но когда папенька из своей порции уделили инспектору в большую рюмку, тут маменька уже не вытерпели, а сказали батеньке просто:

– Помилуйте вы меня, Мирон Осипович! С чего вы это взяли так разливаться вишневкою? Ведь у нас ее не море, а только три бочки. И за что ему такая благодать сверх условленного?

– Фекла Зиновьевна! – отвечали батенька с важностью. – Не смущайте в сию минуту моего родительского сердца, преисполненного радостью. Я в сей момент не только рюмку вишневки, но и целую вселенную отдал бы пану инспектору.

NB. Надобно знать, что батенька, при какой-либо радости, всегда говорили возвышенным голосом.

– Вселенную как хотите, – отвечали маменька, – кому хотите, тому ее и отдавайте, но не вишневку. Это дело другое.

Маменька, по тогдашнему времени, были неграмотные и потому не могли знать, что никак невозможно отделить вишневку от вселенной. Да, конечно: куда вы вселенную не перенесете, а вишневку где оставите? на чем ее утвердите, поставите? Никак невозможно.

– Я же только рюмку и налил, – сказал батенька, – кажется, рюмка вишневки стоит радости, какую мы имеем, слыша детей наших, говорящих на иностранном диалекте?

– Подлинно, что иностранный! никто и не поймет его, – сказали с явным неудовольствием маменька. – И как-то сбивает на вечерницы да на украдку. Ужасно слушать!

– Это, маточко, оттого, что вы вовсе не знаете в языках силы.

– Видите, какие вы стали неблагодарные, Мирон Осипович! А вспомните, как вы посватались за меня и даже в первые годы супружеской жизни нашей вы всегда хвалили, что я большая мастерица приготовлять, солить и коптить языки; а теперь уже, чрез восемнадцать лет, упрекаете меня явно, что я в языках силы не знаю. Грех вам, Мирон Осипович, за такую фальшь! – И маменька чуть не заплакали: так им было обидно!

– Умилосердитесь надо мною, Фекла Зиновьевна! – почти вскрикнули батенька и бросили назад поднесенную уже ко рту косточку жареного поросенка, которую предпринимали обсосать. – Вы всегда превратно толкуете. У вас и столько толку нет, чтоб понять, что я не о говяжьих языках говорю, а о человеческих. Вы их не знаете, так и молчите.

– По крайней мере, я имею свой язык и знаю его короче, нежели ваш, и потому говорю им, что думаю. Говорю и всегда скажу, что детский язык, не тот, что у них во рту, а тот, которым они говорят не по-нашему, язык глупый, воровской, непристойный.

Маменька имели много природной хитрости. Бывало, как заметят, что они скажут какую неблагоразумную речь, тотчас извернутся и заговорят о другом. Так и тут поступили: увидев, что невпопад начали толковать о скотских языках, так и отошли от предмета.

Батенька, чтоб больше маменьке досадить, начали подтрунивать над ними и просили домине инспектора проэкзаменовать и нас в иностранной словесности.

Петрусь на заданный вопрос отвечал бойко и отчетисто (слова, мною недавно схваченные в одной газете, а смысла их совсем не понимаю); батенька улыбнулися от восхищения. Дошла очередь ко мне, и домине спросил:

– У когентус лучшентус голосентус – у Гапентус или у Веклентус?

Вопрос был удобен к решению и совершенно по моей части. Для незнающих бурсацкой словесности я переведу на российский язык:

– У кого, дескать, лучше голос – у Гапки или Веклы?

Это были две девушки, которых домине Галушкинский учил петь со мною разные кантики. Я мог бы одним словом решить задачу, сказав что «у Гапки-де», потому что у нее, в самом деле, был необыкновенно звонкий голос, от которого меня как морозом драло по спине. Но я, в угодность маменьке, имевшей отвращение ко всякой учености, решился притвориться не понимающим ничего и – молчал… молчал, не внимая никаким убеждениям, намекам и понуждениям домина инспектора.

Батенька, озляся, вставши со стола и проходя мимо меня, дали мне такой щипки щелчком, NB, в голову, что у меня слезы покатились в три ручья, и пошли опочивать.

NB. У батеньки рука была очень тяжела. Маменька же, напротив, погладив меня по голове и обтерши горькие мои слезы, взяли за руку, повели в свою кладовеньку и надавали мне разных лакомств: яблочного повидла, сушеных вишен, орехов и, помнится мне, что пожаловали и моченое яблочко… не утверждаю наверное: давно было, а я мог позабыть! Ну, да до этого большого дела нет. То ли, се ли, а я получил лакомства и приведен маменькою в их спальню и получил позволение расположиться со всем своим приобретением на лежанке.

Примітки

Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1979 р., т. 4, с. 60 – 65, 493 – 495.