Игра на гуслях

Г. Ф. Квитка-Основьяненко

Я забыл рассказать, какую особенную радость доставил маменьке, возвратись из училища домой.

В городе, в часы скуки, домине Галушкинский проискал гусли, на которых он мастерски разыгрывал восемнадцать штучек. Пробуя меня по части учения в том и другом, он вздумал: не возьмусь ли я хоть на гуслях играть? И принялся испытывать мое дарование. И что ж? Я взялся, понял и выигрывал целых пять штучек и половину шестой, и все очень исправно и без запинки, а особливо отлично гудели у меня басы, минут пять не умолкая.

С этим новым, открывшимися во мне дарованиям или талантом прибыл я в дом, привезя с собою и гусли, ставшие моею собственностью чрез мену на одну вещь из одеяния. Хорошо. Вот я, не говоря ничего, и внес их в маменькину опочивальню. Они подумали, что это сундучок, так, ничего – и ничего себе… Но надобно было видеть их изумление и, наконец, радость, восторг, исступление, привезя с собою и гусли. Не говоря ничего, я внес их в маменькину опочивальню… Надобно было видеть их изумление и наконец радость, восторг, исступление, когда я, открыв гусли, начал делать по струнам переборы, дабы показать, что я нечто на гуслях играю.

Отерши радостные слезы и расцеловавши меня, они заставили меня играть. Я поразил их! Я заиграл и запел. Голос мой против прежнего еще усовершенствовался и, перейдя из дисканта в тенор, стал звонче и резче. Я играл и пел известный кантик: «Уж я мучение злое терплю для ради того, кого верно люблю». Маменька плакали навзрыд и потом объясняли мне, что эта-де песня как нарочно сложена по их комплекции; «что-де я терплю от твоего отца, так и не приведи господи никому! И все ради того, – заключили они с стихотворцем, – что верно его люблю! Повтори, душко, еще этот усладительный кантик». И я пел, а они рыдали.

Другой кантик я запел: «Рассуждал я предовольно, кто в свете всех счастливей?» Он им понравился по музыке, но не по словам:

– Цур ей, душко! Это мужская; не играй. Я не только сама рассуждать, да и тех не люблю, которые рассуждают. Не играй ее при мне.

Потом я заиграл: «Где, где, ах, где укрыться? О, грозный день! лютейший час!» Слушали они, слушали и вдруг меня остановили.

– Не играй и этой, – сказали они, – это, видишь, сложено на страшный суд. Тут поминается и грозный день, и лютый час, и где укрыться!.. Ох, боже мой! я и помыслить боюсь о страшном суде! Я, благодаря бога, христианка: так я эту ужасную мысль удаляю от себя. Нет ли другого кантика?

Я умел очень ловко разыгрывать «Камарицкую», под которую, как мне говорили, и мертвый бы не улежал, а поплясал бы; но не играл при маменьке из опасения, чтобы – подчас, кто знает как разберет музыка, – чтобы не пошли они плясать, что неприлично было бы в тогдашнем их меланхолическом восторге. Итак, я заиграл и запел: «Владычица души моей, познай, колико страстен мой дух несчастен». Как вижу, встала от меня и начала плакать. Они как были неграмотные, то не разбирали слов, что они любовные.

Я же пользы ради своей молчал, я молчал и не растолковывал им прямого смысла песни. Зачем? Меня, за мою усладительную музыку, всегда откармливали всякими лакомствами, и всегда, чуть только батенька прогневаются на маменьку и им порядочно достанется от них, они и шлют за мною и прикажут пропеть: «Уж я мучение злое терплю», а сами плачут-плачут, что и меры нет! Вечером же, на сон грядучи, опять прикажут петь, а сами, знай, плачут. И за всякое мое пение я осыпаем был лакомствами..

Не только маменьке правилася моя игра и пение, но и старшая из сестер, Софийка, очень полюбила это упражнение и чистосердечно мне говорила:

– Хорошо брат Павлусь звонит, очень хорошо, – я всегда заслушиваюсь его; но ты, Трушко, на гуслях лучше играешь.

Из благодарности я принялся ее учить; но или я не мог научить, или она не могла перенять, она не взялась на гуслях, а только пела со мною и, вместе со мною услаждая горести маменькины, услаждалась и лакомствами. Ах, как мы громко и выразительно пели «Владычицу»! Да что? теперь таких нот и подобного стихотворства не услышишь… Все миновалось!

Примітки

Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1979 р., т. 4, с. 92 – 94, 502 – 503.