Мысли о женитьбе

Г. Ф. Квитка-Основьяненко

После сделанного нам испытания батенька, видя наши успехи и способности, были к нам очень милостивы. Они дали нам во всем полную волю и, ни малейше не заботилися, где мы находимся и в чем упражняемся. Нашим удальцам то было на руку. Святки – веселье, гульба.

Брат Петрусь дал волю геройскому своему духу: завел кулачные бои, для примера сам участвовал, показывал правила, одобрял храбрейших. Противною стеною командовал наш реверендиссиме наставник, отпущенный с нами от училищного начальства, для повторения с нами уроков в доме. Но он не исполнял сей обязанности по причине других занятий: днем на кулачном бою, а по ночам подвигами на вечерницах, которые им и братьями были посещаемы с новым жаром; причем введены были ими и новые права, заимствованные от городских обычаев и обращенные к пользе его.

Такие нововводимые обычаи на вечерницах и право сильного помещичьего сынка, паныча, законодательство на кулачном бою Петруся, притом поддакивание и ободрение к дальнейшим действиям домине Галушкинского, равно содействие художественными способами Павлуся, весьма не нравилось большей партии парубков, сотоварищей и членов нашего общества. Ропот усилился, и они предложили проучить панычей и школяра. На таков конец устроили следующий план.

Вечером, собравшись в большом количестве, прежде нежели герои мои могли выйти из дома, парубки-бунтовщики набежали на «панычевские вечерницы» – так называемые, потому что мы их посещали – с криком, шумом разогнали всех уже там находившихся девок, огонь погасили, дверь в хату заколотили и сами тут же под плетнями притаились. Ропот усилился, и они приступили к мщению, в чем и успели.

Реверендиссиме Галушкинский, в удобный час, пригласив наставляемых им юношей, Петруся и Павлуся (я не участвовал с ними по особенной, приятной сердцу моему причине, о которой не умолчу в своем месте), пошли на вечерницы, и как ничего худого не ожидали и даже не предчувствовали, то и не взяли с собою других орудий, кроме обыкновенных своих палок для-ради собак.

Ничего не подозревая, подошли к хате и, найдя ее, к удивлению своему, запертою и без огня, начали стучаться крепче и крепче, а потом и молиться. Брат Петрусь как юноша горячего темперамента и не терпящий ни в чем противоречий, притом же пред выходом для куража несколько выпивший, не вытерпел стеснений и – и храп по окну, и вдребезги его, Павлусь… несчастный Павлусь, в этот вечер бывший в необыкновенно живом расположении духа, – конечно, душа его предчувствовала последний случай повеселиться, – по сродной ему способности действовать художественно, поставив на землю свои штофы и бутылки с маменькиными наливками и водкою, мигом бросился лезть в окно, для отыскания виновных в скрывательстве…

Но кто может предвидеть действия, готовые на каждом шагу постигнуть человека?.. Он полез неустрашимо; но как окно было невелико, а он был одарен горбом, весьма огромно выдавшимся из-за спины, то ноги и он почти весь влезли свободно, но горб, увязши в окне, не пускал его ни в избу, ни назад из окна. Видя таковое стеснение и чувствуя сильную боль в горбе, как месте весьма чувствительном, Павлусь начал кричать и просить о помощи, как вдруг – «сюда наши! бей, валяй, кого попало!» – раздалось со всех сторон и, вместе с криком, набежало парубков двадцать с большими дубинами и с азартом бросились к Петрусю и реверендиссиму.

«Кто смеет здесь разбойничать, – кричали они, – и по ночам у добрых людей выбивать окна?»

Петрусь при первом крике, следуя внушению геройского духа своего, хотел было бежать; но как нежный брат, видя бедствующего брата в окне, начал ускромлять буянов, объявляя, что он есть их паныч.

«Какой ты паныч? – кричали бунтовщики. – Господа не ходят ночью по крестьянским дворам. Он вор; бей его, вяжи, тащи его!» – кричали несколько голосов и бросились на Петруся и дрожащего сильно инспектора. Другие же, увидя увязшего в окне Павлуся, бросились к нему с криком: «Это кто в окно лезет? Бери него! Нет, что не человек, это баран в окне вставлен. Ониська! бей на нем зорю!»

И начали по горбу несчастного Павлуся барабанить в две палки, с различными ругательствами и насмешливыми приговорками.

Испуганная храбрость Петруся возбуждена была состраданием к участи злосчастного, и Петрусь, схватив за руку инспектора, с неимоверным мужеством сквозь натиск на него неприятеля пробился к брату и бросился освобождать его, но нашел сильное противоборство. Наконец кто-то из злодеев сжалился над страждущим, рванул его и так сильно, что Павлусь закричал не своим голосом, даже заревел! После узнали, что таким сильным рукодействием был поврежден горб его в самом основании.

Домине и Петрусь, увидя Павлуся освобожденным, собрав свою неустрашимость, пустилися бежать, сколько доставало духа. Павлусь тоже пустился было по следам храбрых, но, как был слабосилен, а тут еще отбарабанен порядочно, не мог никак бежать за героями.

Но что значит ум, талант, изобретательность, творчество! Сии дары и в самом опасном, отчаянном положении избавляют от бед человека, одаренного ими, от неприятных последствий. С таковыми талантами Павлусь в критическую минуту нашелся и произвел, к своему спасению, следующую хитрость.

Собрав остаток сил, он догнал бегущего реверендиссиме, подскочил и ухватился ему за шею, а ногами обвил его и таким побытом расположился на хребте наставника своего, как на коне, очень покойно. Домине Галушкинский как ни старался освободиться от седока, но никак не мог, находяся в необходимости улепетывать от разъяренных парубков, которые теперь, соображая все обстоятельства, я очень ясно вижу, что парубки не имели злого намерения чувствительно оскорбить братьев и наставника нашего, т. е. поколотить; а хотели только попугать их, показав силу свою, отучить от брожения по ночам.

Они ни в чем не тронули Петруся и домина (выключая шуток над Павлусем, которые имели неприятные последствия; но это была ни их, ни чья вина, а так вела судьба!) и, проморив их беганием, наконец схватили и в ближнем сарае заперли на всю ночь. Когда же обутрело, они дали заключенным свободу.

Напуганные, измученные, перемерзшие ужасно, герои мои едва могли дотащиться; а бедного Павлуся, разболевшегося не на шутку, едва донесли до панычевской и уложили в постель.

Батенька, узнав о ночном приключении, поступили весьма благоразумно. Во-первых, пострадавшим дали по большой рюмке водки с перцем для согретия тела и исправления желудка по причине претерпенного страха, приказали лечь в постели и закутаться, чтобы вспотеть. Средство это очень помогло: герои мои к полудню чувствовали себя совершенно справившимися и могущими еще снова перенести подобное действие. Во-вторых, принялися отыскивать дерзких, осмелившихся поднять руку на кровь их в лице Петруся и Павлуся. И как, перебирая, не находили виновного, то и приказали всех парубков до единого, – был ли кто из них или не был, участвовал или нет, – собрать во двор и поручили Петрусе, под руководством почтенного наставника нашего управиться с ними, не принимая ни от кого никаких оправданий. Будут же они помнить мщение оскорбленных ими! Я думаю, что до седьмого колена будут передавать наставление, чтобы не обижали панычей, которым вздумалось бы забавляться на вечерницах…

Не знаю отчего, а батеньке вдруг пришла мысль, что не парубки, уже наказанные, а братья и инспектор виноваты, зачем не училися, для чего домой отпущены, а пошли на вечерницы, чего никто не поручал. А того и забыли, что это были святки, праздники – какое тут учение? можно ли заниматься делом? надобно гулять, должно веселиться; святки раз в году; не промориться же в такие дни над книгами! чудные эти старики! им как придет какая мысль, так они и держатся ее, – так и батенька поступили теперь: укрепясь в этой мысли, начали сердиться все более и более и придумывали, как наказать детей?

Петрусь еще мог бы перенести какое угодно наказание, но Павлусь из рук вон был болен. Куда же его наказывать? Маменька, по сродной чувствам и сердцу их нежности, хотя и о нелюбимом за его уродливость сыне, но видя его, потерпевшего так много, плакали все равно, как бы и обо мне, пестунчике своем, если бы это случилось со мной. Сердце матери неизъяснимая вещь!

Оплакав страдающего Павлуся и видя, что слезами ничего нельзя помочь, они принялись лечить его и на таков конец призвали сельскую знахарку. Эта опытная и умная женщина принялась укреплять его. Нахожу, что знахарка искусно знала свое дело: железо таким образом закаливается и делается крепче; железо же есть бездушная тварь, а то же человек, разумное создание. Но, несмотря на это и другие подобные средства, Павлусь не получал облегчения, а изнемогал все более и более. Такая уже, видно, была слабая его натура!

После первого средства над Павлусем маменька принялись обсуживать, отчего это их сынки, почти дети еще – возымели такую охоту ходить на вечерницы, и решили:

– Это не кто как «Галушка»! это он их всему научил, чего детям на их невинный ум никогда бы не взошло.

С подобными жалобами на инспектора они хотели идти к батеньке, но не смели, потому что батенька, приходя все в большее сердце, наконец, взбешены были до чрезвычайности, а отчего – маменька не знали. Знавши же хорошо батенькину комплекцию, что в такой час не подходи к ним никто, ни правый, ни виноватый – всем будет одна честь: кулак и оплеухи. Так потому они и не пошли, а рассудили залучить к себе батеньку и для того поднялись на обыкновенные свои хитрости.

Громкого плача батенька терпеть не могли и более еще сердились; но когда маменька плакали тихомолком и горестно, тогда батенька, лишь бы увидели, тотчас расчувствовывались и захаживали уже сами около маменьки. Видно, в батеньке рождалось сожаление и пробуждалась любовь. Конечно, прожив около двадцати лет в беспорочном супружестве, они обоє уже налюбилися и излюбилися; но все-таки при виде скорби близкого лица пробуждается какое-то особенное чувство, вроде любовного воспоминания, и рождает уже одно сожаление. Я это ныне испытываю на себе.

Так вот маменька, по обычаю, и принялися в соседней от батенькиной комнате хныкать, будто удерживая себя от плача. Когда батенька заметили маменьку тихо плачущую, то и пришли в такое чувство. Где и гнев девался! Они, по своему обычаю, стали ходить на цыпочках около маменькиной опочивальни и все заглядывали в непритворенную с умыслом дверь, покашливали, чтобы обратить их внимание.

Но маменька были себе на уме: не вдруг поддавалися батеньке, а раз десять заметив выказывающийся из-за дверей батенькин нос – у батеньки был очень большой нос – они, бывало, тогда только спросят: «А чего вы, Мирон Осипович? не желаете ли чего?»

Тут батенька войдут смело и объясняются, о чем им надо.

Так случилося и теперь, но батенька не изъявили желания ни на что, а начали говорить так:

– Я пришел с вами, Фекла Зиновьевна, посоветоваться. Как бы ни было, вы мне жена, друг, сожительница и советница, законом мне данная, а притом мать своих и моих детей. Что мне с ними делать? присоветуйте, пожалуйте. Закон нас соединил; так когда меня режут, то у вас должно болеть. Дайте мне совет, а у меня голова кругом ходит, как будто после приятельской гульни.

– Когда б я знала, Мирон Осипович, что вы на меня не рассердитеся на мой глупый женский ум, то я дала бы вам преблагоразумный совет.

– А нуте, нуте, что вы там скажете?

– Знаете что? сыны наши уже взрослы, достигли совершенных лет, бороды бреют; жените их, Мирон Осипович!

– Чёрт знает-таки, что вы, маточка, говорите! Кого женить?

– Петруся и Павлуся; да и Трушка бы я оженила, чтобы отвратить от разврата.

– С чего такое дурачество в голову вошло вам, душечка?

– Это не дурачество и совсем не глупая мысль. Женится человек – и все свои шалости, даже глупости оставляет. Недалеко ходить: вам живой пример вы. Вспомните, какие проказы в здешних местах строили? Уши горят и вспомнивши про них. Вас везде считали за распутного, и ни одна панночка не шла за вас. Прошлое дело, и я бы не пошла, как бы меня, почитай, связанную не обвенчали. Вот же, сякая-такая, лыками сшитая жена, а женясь, вы исподволь переменили свое скаредное поведение и под старость стали порядочные. Вот то же будет и с нашими сынками. Как мы их оженим, да возьмем им жен гораздо постарше их, да зубатых, чтоб им волю прекратили, так не бойся, не пойдут больше на вечерницы и нас порадуют счастьем своим.

– Удивляюся вам, Фекла Зиновьевна, как вы даже и в эти лета подвержены мехлюдии и у вас все любовное на уме (При этом маменька плюнули и таки заметно наморщились). Как вы располагаете женить детей? что из них будет?

– Дети!.. Сначала дети, а там будут люди.

Батенька остановилися против маменьки и смотрели на них долго-долго; потом покачали головою, присвистывая: «фю-фи-фи!.. фю-фи-фи!», и начали говорить с возрастающим жаром: «Как я вижу, так ваш совет женский, бабий, нерассудительный, дурацкий!». И при последнем слове, выходя из комнаты, стукнули дверью крепко и уходя, все кричали:

– «Не послушаю вас, никогда не послушаю!.. Женить! им того и хочется.

А маменька, оставшися себе одни, начали рассуждать:

– Как же себе хочете, так и делайте. Хотя они и моя утроба и вскормлены моим сердцем, а не вашим, но вы моя глава и я – о-ох! – должна повиноваться. Хоть я и глупо рассуждаю, но вижу, лучше иметь одну невестку, которая бы и нам помогала держать их в руках, нежели сотню черт знает каких – тьху!

При сем восклицании маменька плюнули, оборотяся в ту сторону, где было село.

Весь описанный мною разговор батеньки с маменькою я слышал один – и, признаюся, мысль маменькина, мысль остроумная и благоразумная, восхитила меня. Женить нас! что могло быть лучше этого?.. Маменька же так справедливо, живо, искусно доказывали необходимость того… С горестью услышал я несогласие батенькино и решительный отказ. А я уже чувствовал такое стремительное, непреодолимое желание жениться, потому… потому что со мною последовала перемена, которую опишу словами нашего реверендиссиме домине Галушкинского:

– Божок, мал телом, но велик делами, нашел средство опутать меня своими сетями. Для чего достал он из колчана своего острейшую из стрел, намазал ее ядом, им же состав ленным: ядом сладким, горьким, восхищающим, умерщвляющим, возвышающим и унижающим; таковую стрелу сей плутишка положил на свой лук и, поместясь в несравненные, серенькие, плутовские глазки, пустил из них свою стрелу, которая, полетев, попала мне прямо в сердце и пронзила его насквозь. Увы, возрастание и действие я расскажу в следующей части я познал любовную страсть к моему восхищению и вместе к лютому мучению!.. Но начало ее, продолжение и действия я оставляю до следующего рассказа, который расскажу когда-нибудь.

Примітки

Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1979 р., т. 4, с. 94 – 99, 503 – 506.