Не надо учиться

Г. Ф. Квитка-Основьяненко

Кончу описанный мною период жизни моей тем, что батенька решились отправить нас пока в училище. Домине Галушкинский, за произведенное развращение (так думали батенька) нравов наших, должен был заниматься с нами целый год без жалованья, на одних харчах наших, и как ему обещали, что не объявят начальству его о происшедшем, то он был рад и обещевал уже наблюдать за нами как за зеницею ока своего.

Нас снаряжали к отправлению. Бедный Павлусь изнемогал все более и более. Наконец, и знахарка объявила, что он не так болен, чтоб ему выздороветь, а оттого и перестала лечить его. Я должен был отправляться в город для продолжения так удачно начатого учения.

Но снедающая меня любовная страсть научила меня хитрости. Заблаговременно я притворился больным; маменька поддерживала обман мой. Я лежал под шубами, ничего не ел явно, а всеми возможными яствами, при секретном содействии бабуси, маменька меня упитывали. Батенька сильно сердились на мою болезнь, и не подозревали обмана.

Пришло время, и брат с наставником уехал, я же вскоре выздоровел, но оставлен в доме до будущего курса.

Брат Павлусь после отъезда Петруся недолго страдал и умер от подвигов на вечерницах. Я написал к Петрусе: «Знаешь ли, брат, что? Брат Павлусь приказал тебе долго жить». А он мне в ответ пространно описывал все отличные качества покойного и в заключение, утешая себя и меня, прибавил:

– Теперь нам, когда батенька и маменька помрут, не между шестью, а только между пятью братьями – если еще который не умрет – должно будет разделяться имением.

Я говорю, что это был необыкновенного ума человек! Он везде и во всем хватал вперед.

На том и кончилось мое учение, благодаря рассудительности батеньки. Они думали, зачем убытчиться, домине Галушкинскому платить лишние деньги, а польза-то все одна будет:: видимое уже дело было, что, хотя бы я все возможные училища прошел и какие в свете науки прослушал, толку бы не было ничего. Откровенно скажу, не пришлися науки по моей комплекции. Маменька оченно были рады такой рассудительности батенькой, и когда они вышли из их опочивальни с таким обо мне решением, чтобы меня уже более не учить, то маменька, положив клубок, на которой мотали нитки, всплеснули руками и проговорили тихонько:

– Насилу они от рода своего сделали одно умное дело!

Хорошо. Какое же мне зло принесло, что я не выучился никакой науке?. Я так же вырос, как бы и ученый; аппетит у меня, как и у всякого ученого. Влюблялся в девушек и целовался с ними, так и ученому так не удастся; да и девушки не спрашивали меня и не рассуждали ни о творительном, ни о родительном, и целовали меня бесчетно, не прибегая к табличке умножения.

В службе военной потому меня и не удержали долго, что я не знал никакой науки, а оставайся я в ней, так измучился бы в походах, умирал бы от страха, слыша ружейные выстрелы; а пришлось быть бы лично на баталии, то убил бы какого неприятеля или нет, а меня верно бы убили с раза и я до сих пор не пособрал бы всех костей своих. Зато теперь жив, здоров и всегда весел. Не потребовалися науки и при вступлении моем в законный брак с нежно любящею меня супругою, Анисьею Ивановною, с которою прижито у нас пять сыновей и четыре дочери живьем да трое померших. И все это без наук.

Посмотрите же вы, что делается с учеными, хотя бы и с сыновьями моими? Знают, канальи, все; не токмо сотни, да в тысячи – куда! я думаю, и сотни тысяч рублей раскинут, и без счет рассчитают, сколько в них копеек, денежек, полушек. Удивительные познания! Мало того: как знают все прошедшее! какие есть в свете государства, какой король где царствовал, как звали его, жену и детей; что с ними случалось, какие где баталии происходили.

Все, все знают от сотворения мира по сей день. Неимоверно! А не больше, как мои дети, и в том же городе училися; только и разницы, что не в том училище, где я. Вот и поглотили, кажется, всю премудрость; но зато, как испитые, голубчики мои! Ни маленького брюшка, ни у одного аппетитца порядочного, и, вдобавок, никогда не ужинают. Словно не мои дети! Дослужилися в полках до чинов и орденов набрали, правда; но нахватали же ран и увечья. Побрачилися все на бедных; только и смотрели, чтоб были обученные… Тьфу ты, пропасть! требуют, чтоб и женщины имели ум! Вот век! Маменька, маменька! что, если бы вы до сих пор не умерли, что бы вы сказали о письменных женщинах?..

Это же сыновья мои единоутробные; а что со внуками делается, так и ума не достанет понять их! Волосы дыбом становятся, как пристанешь слушать их. Ведь все беги небесные знают, звезды у них наперечет и куда какая идет, это все знают, как будто они рассуждают, из чего составлен винегрет. Не только мужской пол поглощает премудрость, самые женщины. Ну, что они такое? ничего больше как женщины, да и те в превыспренности вдаются. Что уже против своих матушек! прямо в превыспренности вдаются. Уж не только на гуслях, но и на клавирах режут, да как? что даже на вариации поднимаются, поют кантики, совсем отлично от прежних сложенные, – и я вам скажу, соблазнительно сложенные.

Моя Анисья Ивановна заставила однажды нашу Пазиньку спеть что-нибудь хорошенькое и слушала ее, раскладывая гарпасию, слушала-слушала – что ж? не выдержала и, подошел ко мне, страстно поцеловала; а уж бабе 52 года! Что же молодые должны чувствовать от их кантиков? А речи и разговоры их? Ведь и говорят, и пишут все – университетским штилем; понимай их!

А та же Пазинька да Настинька, обученные иностранным диалектам, при нас битых два часа разговаривали с офицерами на проклятом французском. Как усердно ни прислушивался, а не поймал ни одного слова; нет и похожего, как нас учил домине Галушкинский, вечная ему память! Какой же из того их разговора последовал «результат» (модное слово, схваченное мною у гувернера – то же, что и Галушкинский – внуков моих?). Пазинька в ту же ночь, с тем же офицером ушла и, за непрощением нашим родительским, ездит где-то с ним по полкам.

Настинька в частных переписках с различными молодыми людьми ловится, бранима бывает, да не унимается. А как бы по-старинному? А теперь так и осталась нам на шею. Да чего? малолетки, внучки мои, то и дело у окна: тот-де хорош; вот прошел пригож; вот у того усики прелестные и т. под., а еще цыплята 11 и 12 лет. «Тьфу ты, пропасть!» – скажу я, как маменька говаривали и плюнул бы при этом слове, да не знаю, куда плюнуть особенно: везде одно и то же!

Вот эти-то обучения, эти научения переменили весь свет и все обычаи. Просвещение, вкус, образованность, политика, обхождение – все не так, как бывало в наш век. Все не то, все не то!.. вздохнешь – и замолчишь. Замолчу же и я. Присмотревшись хорошенько и вникнувши во все тонкости теперешнего любовного обращения и супружеской жизни, я когда-нибудь изложу еще такое же мнение и докажу, что причиною тому, что люди в любви стали не так верны и вообще, во всех делах своих, стали не так благоразумны, как мы, родоначальники их, были.

Конец первой части

Примітки

Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1979 р., т. 4, с. 99 – 102, 506 – 508.