Новый учитель

Г. Ф. Квитка-Основьяненко

И хорошо сделал пан Кнышевский, что замолчал. Он ничего не выиграл бы против батеньки, хотя и правда, что они были не больше, как подпрапорные, и то против воли, но, оставляя титул, по своему богатству были очень сильны и важны. Но как были нравны, так это ужас! Все их трепетали, а они ни о ком и не думали. Не приведи господи взойти на нашу землю хотя курице господской – в прах разорят владельца ее; а если вздумает поспорить или упрекать, так и телесно над ним наругаются, а сами и в ус себе не дуют. И пан полковник таки всегда за батеньку руку тянул, помня отличные его банкеты и другого рода уважения.

Так куда же было пану Кнышевскому подумать тягаться с батенькою, так уважаемым и чтимым не только всею полковою старшиною, но и самим ясновельможным паном полковником? Где бы и как он ни повел дело, все бы дошло до рассудительности пана полковника, который один решал все и всякого рода дела. Мог ли выиграть ничтожный дьячок против батеньки, который был «пан на всю губу»? И потому он и бросил все дело, униженно прося батеньку, чтобы уже ни один паныч не ходил к нему в школу.

Но батенька на него прикрикнул:

– Вот, дескать, глупый дьяк, умствует из-за своей дрянной дочки! Сам не знает уже, чему учить, да и находит пустую причину к отказу. Вздор! Меньшие хлопцы: Сидорушка, Офремушка и Юрочка должны у тебя учиться по договору, а старших трех ты не умеешь чему учить. И без того я взял бы от тебя..

В таковых батенькиных словах заключалась хитрость. Они желали, чтобы Петрусь и Павлуся, умевшие читать бойко, усовершенствовались в письме, а я хоть бы на псалтыре сел, и потому наше учение продолжалось бы у пана Кнышевского года два; но после происшествия с Фтеодосией невозможно было ожидать прилежного учения; дабы же показать перед паном Кнышевским свой гонор, батенька не хотели унизиться, что они об этой истории много думают, и потому сказали, что будто нечему нам у него учиться. Дабы же не оставались мы без учения, то выписан к ном был из семинарии философ Трофим Галушкинский «на кондиции».

Батенька предложили ему, – за обучение нас троих российскому чтению, церковной и гражданской печати, писанию и приготовлению в тех предметах, которые нужны нам для поступления в семинарию на будущий год – за все это, – стол вместе с нами чрез целый день, исключая банкетов и других внезапно наезжающих гостей: тогда он будет кормиться от стола, а если чего недостанет, так из кухни; жить в панычевской; для постели войлок и подушка. В зимние вечера одна свеча на три дня. В месяц раз позволение проездиться на таратайке к знакомым священникам, не далее семи верст. С батинькиных плеч черкеска, какая ни была, и пятнадцать рублей деньгами.

Новое ученье наше началось 1-го сентября. Мы принялись прямо читать по-латыни. Как же инспектор наш, Галушкинский, объявил, что он, позабыв склады латинские, не может нас выучить, то мы начали читать прямо по верхам, за учителем, не понимаю, отчего manus – manus, pater – pater и т. п. На первый урок задано нам было из вокабулов по пяти слов.

Петрусь, как великого ума, и Павлусь, с даром к художеству, мигом выучивали свои уроки, а я, за слабою памятью, не шел никак вдаль. Да и горбунчик Павлусь, выговаривая слова бойко, указывал пальцем совсем не на то слово, которое произносил. Я же, за свою тупую память, ежедневно был наказываем и флекти и выдачею палий, но все не шел вперед. Лишение обеда, полдника и ужина строжайше было запрещено по убедительной просьбе маменьки, чтобы не заморить детей.

К удивлению родителей или больше батенькиному, – маменька о каждом успехе детей своих не радовались, а тужили, что еще больше глупостей прибавилось у них в голове, – итак, к удивлению и образованию батенькиному, в первое воскресенье инспектор привел нас к отцу и заставил читать, «что мы выучили за неделю». Молодцы принялись отлепетывать бойко, громко, звонко, с расстановкою, руки вытянув вперед себя, глаза уставив в потолок (домине Галушкинский, кроме наук, взялся преподавать нам светскую ловкость, или «политичное обращение»), и с акцентами по своему произволению: «патер ностер, кви ест ин целис» – и проч. до половины.

Горбунчик Павлусь как изобретательного ума самые слова выговаривал по своему произволению, наприм. est in coelis он произносил: «есть нацелился» и проч.

Батенька были в восторге и немного всплакнули; когда же спросили меня, что я знаю, то я все называл наизворот: manus – хлеб, pater – зубы, за что и получил от батеньки в голову щелчок, а старших братьев они погладили по головке, учителю же из своих рук поднесли «ганусковой» водки.

Маменька же, увидевши, что я не отличился в языкознании и еще и оштрафован родительским щелчком, призвали меня к себе в кладовую, пожаловали мне маковник, и, гладя по голове, сказали: «Сделай милость, Трофимушка, не перенимай ничего немецкого. Ты и так с природы глупенек, а как научишься всякой премудрости, то и совсем одуреешь».

Достопамятное изречение! Его должно бы золотыми буквами изобразить. Сколько бы молодых людей, оставшись при своем слабом уме, но собственном, от дверей училища возвратились бы честными, благородно мыслящими людьми! А то, вникнув в бездну премудрости и не поняв ее ни в чем, губят и развращают себя и других. Это рассуждение написал один из многого числа племянников моих, который был принят в студенты, но в университете далее сеней не был, – умная голова впрочем.

Пожалуйте, чем же дело кончилось. Я, слушая увещание и совет одной из нежнейших маменек, принял твердое и непоколебимое намерение «не учиться ничему». Какая нужда, думал я, доедая маковники: буду и за книжкою сидеть и смотреть в нее, да не буду ничего выучивать. Пусть и наказывают… правда, больно; но и пан Кнышевский говаривал, и пан инспектор Галушкинский подтверждает, что «все начинающееся оканчивается», а потому, хотя и начнут меня сечь, а все-таки перестанут.

Есть же на свете и неученые люди, а живут же себе как нельзя лучше. Да хотя бы смолоду и учился самым отличнейшим образом, а вырастет, заживет своим домом, к чему ему учение? Скажите, пожалуйте, когда и на что оно пригодится? В хозяйстве ли, в охоте, скажите, нужны науки? Тьфу! их совсем не спросят. При женитьбе и того более. Хоть будь семи пядей во лбу, хоть проглоти всю халдейскую премудрость, а египетскою закуси, так все не распознаешь «рава жены своей и не применишься к ее капризам.

Скажете, нужно учиться для того, чтобы книги читать? Вот еще что выдумали! Какое веселье могут доставлять книги? Таки вовсе никакого. Конечно, они прекрасно усыпляют, а особливо канальские, с придуманными заглавиями, красивыми обертками, с значительными пробелами, частыми точками… это чудо что за книги: не родился человек, кто бы их до конца дочитал, – уснет, будь я каналья, когда не уснет, сладко, завидно уснет. Так не уж ли для того, чтобы знатно уснуть, тратить золотую молодость, расстраивать здоровье, убивать время? На что это похоже? Меня и простой сказочник так же усыпит, как и лучшая повесть или роман в четырех (уф!) частях.

Маменька моя правду говаривали: «Ничего так человеку не нужно, как здоровье; с ним можно все и много кушать; а кушая все, поддерживаешь свое здоровье. Пирог сделан для начинки, а начинка красит пирог, так и человек с своим желудком. Науки же настоящие глисты (при сем маменька всегда плевали отрывисто): изнурят и истощат человека прежде времени».

Основавшись на таком ясном заключении и следуя собственному рассудку, я весьма небрежно или, правильнее сказать, вовсе не учился ни дома, у пана инспектора Галушкинского, ни в семинарии, и, правду сказать, не много потерял, как докажут все обстоятельства жизни моей, которые описать буду стараться, хотя по частям или по эпохам жизни моей, для показания, как свет во всем видимо изменяется… Ох, боже мой. Поневоле призадумаешься…

Таким побытом, инспектор наш, домине Галушкинский, ободренный милостивым вниманием батенькиным, пустился преподавать нам свои глубокие познания вдаль. Все шло своим порядком: ни я, ни старшие братья мои, Петрусь и Павлусь не обязаны были, что называется, учиться чему или выучивать что, а должны были перенимать все из слов многознающего наставника нашего и сохранять это все, по его выражению, «как бублики, в узел навязанные, чтобы, ни один не выпав, был годен к употреблению».

Хорошо было братьям: им все удавалось. Петруся, как необыкновенно острого ума человек, все преподаваемое ему поглощал и закидывал вперед учительских наставлений. Например, в грамматике он находил неполноту и требовал еще одной части речи. Вот что он говорил: «брань!» – и тут высчитывал всевозможные брани и ругательства, нарицательные и пожелательные, и спрашивал: к какой части речи это принадлежит? «Оно-де ни имя, ни местоимение, ни предлог, и даже не междометие, следовательно, особая часть речи должна прибавлена быть». Арифметикою также он огорошивал домина Галушкинского. «Вычитание так; но если у меня украдена часть денег, каким правилом я должен ее из суммы исключить? Общее, благородное, правило для постыдного действия не должно быть употребляемо».

Павлусь же, как малый художественного, изобретательного ума, все делал вопреки правил арифметики и грамматики и – удивительное дело: у него всегда задача решалась и пример производил без правил, но вернее и скорее, чем у домина Галушкинского по его правилам.

Почтенный наставник наш, бывало, сдвигнет плечами и, махнув рукою, скажет: «Пропадайте вы с своими диспутами!» – и, не зная чем им возразить, напустится на меня… И тогда мне беда! Возражал бы и я ему, если бы понимал, в чем дело, а то, ей-богу, ум у меня за разум заходил, и я не понимал, к чему это говорить и понимать говоримое, писать не как мысль идет, а подкладывать слово к слову, как куски жареного гуся на блюдо, чтобы все было у места, делало вид – и понятно было для другого. По-моему, я писал для себя, а поймет ли другой или нет, мне что за нужда? Я для другого и трудиться не обязан. Арифметика также препустая наука! К чему считать на доске или на бумаге, когда можно вернее и скорее рассчитать деньги в натуре, раскладывая кучками на столе?

Но я об этом только думал, а объяснить учителю не смел по многим причинам: во-первых, потому, что он бы меня не послушал; во-вторых, что я был моложе братьев моих и слабосильнее их; они от нападков домина инспектора отделывались собственными силами и тузили людей, призываемых «для сделания положения»; я же этого и подумать не мог; а оттого терпел много… много терпел; но с учением не двигался вперед. Пока, бывало, наставляют морально и физически, я все помню; но лишь отпустили, – все из головы мигом вылетит, и я сижу над книгою, не забочусь о ней, а прислушиваюсь, не звенят ли маменькины ключи у кладовой. Сейчас бегу, прохожу мимо, меня увидят, пожалуют маковничков и орешков – и все забыто: готов на новое терпение и не учу уроков!

И кроме учения, домине Галушкинский обращался с нами строго; по вечерам с собою не брал «в проходку», ни самим не позволял отлучаться, а приказывал сидеть в панычевской смирно до его прихода. Сам же где ходил, неизвестно.

Мне это не было тяжело: я склонен был к уединению, и тотчас после учения добирался к своим днем от маменьки полученным и старательно спрятанным лакомствам, старался поспешнее съесть их и, управившись дочиста, тут же засыпал в ожидании желаемого ужина. Старшим же братьям такое принуждение было несносно.

На беду их, батенька очень не любили, чтобы дети без призыва приходили в дом, а потому и прогоняли нас оттуда. Маменька же рады были всякому принуждению, братьям делаемому, и все ожидали, что батенька потеряют терпение и отпустят инспектора, который, по их расчету, недешево приходился.

В самом деле, как посудить: корми его за господским столом, тут лишний кусок хлеба, лишняя ложка борщу, каши и всего более обыкновенного; а все это, маменька говаривали, в хозяйстве делает счет, как и лишняя кружка грушевого квасу, лишняя свеча, лишнее… да таки и все лишнее, кроме уже денег – а за что? тьфу!.. при этом маменька всегда плевали в ту сторону, где в то время мог находиться домине Галушкинский.

Так поэтому батенька и маменька не входили ни во что, касающееся к детям их, и были покойны; но дети терял;; всякое терпение и подумывали, как бы, если не совсем освободиться, то, по крайности, облегчить иго свое. Художник наш, Павлусь, уже изобрел было способ к выгоде своей, как вот какой случай случился и исправил все дело.

Примітки

«патер ностер, кви ест инцелис»… – початкові слова католицької молитви «Отченаш».

…«ганусковой» водки – ганусової (анісової) горілки.

Кунштик – тут малюнок, картинка.

Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1979 р., т. 4, с. 50 – 57, 489 – 492.