Отъезд в город
Г. Ф. Квитка-Основьяненко
Нуте. Чтоб не долго рассказывать, нас собрали в город и отправили в повозке. Кроме изобильной во всем провизии для пропитания нашего, нам дан хлопец Юрко; он должен был прислуживать нам троим и домине инспектору нашему. Для наблюдения за насыщением нашим откомандирована была «бабуся», мастерица производить блины, пироги, пирожки, пирожочки, пироженчики и т. под. разные вкусные блюда и лакомства. Ей дано было подробное наставление – и все это от нежнейшей маменьки нашей – чем и по скольку раз в день кормить нас. В помощь ей дана была девка, стряпуха; на ней лежала обязанность мыть нам головы еженедельно, распоряжать бельем и т. п.
Еще с вечера отъезда нашего маменька начали плакать, а с утра печального дня «голосить» и оплакивать нас с невыразимо трогательными приговорами. Само по себе разумеется, что я, как объявленный «пестунчик» их, получал более ласк, нежели старшие братья мои. Таким образом, приговаривая и лаская меня, вдруг они и в самом деле сомлели и валятся-валятся – и упали на пол!.. Я испугался и закричал: «Батенька, пожалуйте сюда, маменька померли!» Батенька пришли и, увидев, что они не совсем умерли, а только сомлели, дали мне препорядочного туза, чтобы я не лгал, а сами принялись освобождать от обморока маменьку, шевеля ей в носу бумажкою. Это скоро помогло: маменька чихнули раза три и встали сами по себе, как ни в чем не бывало, и принялися опять за свое – голосить.
Ну, как же не хвалить старины? Чудное дело, как было все совершеннее! Как бы крепко маменька ни сомлели, батенька, пощекотавши им в носу бумажкою, в ту же минуту приводили их в себя. Теперь же прошу покорно! Жена моя то и дело что по слабости натуры сомлевает, но ей щекотать в носу не смею даже и я: строжайше запретила. А тут взбегаемся все: я, дети, прислуга; кто спирт к носу тычет, кто поль-де-коком (так называют у нас бальзам) виски ей трет; кто, разведя ложку «гимназии» в красном вине, даст ей выпить, и тьма хлопот! А не успеем привести в чувство, как она вновь сомлела, и бац на пол. Пощекотать бы ей в носу, так и не было бы таких бед!
Пожалуйте, о чем бишь я рассказывал?.. Да, вот нас принялися провожать… Но я не в состоянии вам пересказать этой чувствительной сцены. Меня и при воспоминании слеза пронимает! Довольно скажу, что маменька за горькими слезами не могли ничего говорить, а только нас благословляли; что же принадлежит до их сердца, то, верно, оно разбилося тогда на мелкие куски, и вся внутренность их разорвалася в лохмотья… ведь материнское сердце!
Что же относится до батеньки, то они показали крепкий свой дух. Немудрено: они имели крепкий свой дух. Они не плакали, но не могли и слова более сказать нам, как только: «Слушайте во всем пана Галушкинского; он ваш наставник… чтоб не пропали даром деньги…» – и, махнув рукою, закрыли глаза; маменька ахнули и упали, а мы себе поехали…
Мне было очень грустно, что я забыл бумажку с маковниками у маменьки на лежанке, – заторопился и забыл. Тоска смертельная! Ну, воротился бы, если бы льзя было! Но тут уже неограниченно властвовал домине Галушкинский над нами, лошадями и малейшею частицею, обоз наш составляющею.
В силу чего занял он в повозке первое место, разлегся и приказал нам размышлять о пути, о цели поездки нашей, о намерениях наших, как нам употребить время, и что встретится нам в размышлениях наших умненькое или сомнительное, объявлять ему, а он будет разрешать. Долго царствовало между нами молчание. Кто о чем думал, не знаю; но я все молчал, думая о забытых маковниках. Горесть маменькина меня не поражала: так и должно было быть. Она с нами рассталася, а не я с нею; она должна грустить… Как вдруг брат Петруся, коего быстрый ум не мог оставаться покоен и требовал себе пищи, вдруг спросил наставника нашего:
– Скажите, пожалуйте, реверендиссиме домине Галушкинский, где же город и наше училище? Вы говорили нам, что где небо соединено с землею, там и конец вселенной. Вон, далеко, очень видно, что небо сошлось с землею. ergo, там конец миру; но на этом расстоянии я не вижу города. Где же он? Туда ли мы едем?
– Бене, домине Халявский! Ваше предложение глубокомысленно, и вы мне показали, что голова ваша занята важными размышлениями; но я должен рассеять ваши сомнения. – Так сказал великий наш наставник и, поправив под собою подушку, продолжал ораторствовать. – Видимое вами соединение неба с землею не есть в существе, а это… просто… флегматический – кажется, так – флегматический обман. Напротив, нам надобно ехать долго, и очень долго, пока мы доедем до моря. Морем мы ехать должны еще долее, чем на суше, и тогда достигнуть до края вселенной, т. е. где небо сошлось с землею. Но никто из смертных еще не достигал сего. Итак, на этом-то пространстве, которое мы переезжаем до края вселенной, встретится нам город, в коем наше училище…
– Так мы и морем поедем? – спросил Петруся живо; а я, боясь воды, уже принимался плакать.
– О, нет! – воскликнул наш реверендиссиме. – Во-первых, мы не имеем для того приличного сосуда, сиречь корабля; а во-вторых, училище наше расположено на суше; ergo, мы сушею и поедем.
Как ни вслушивался я в ученые разговоры нашего наставника, но меня одолел сон, и я не слышал ни окончания начатого, ни последующих за тем разговоров, потому что лишь только влезал в повозку, то и засыпал. Ergo, скажу по-ученому, я путь свой совершил спокойно.
Примітки
Поль-де-кок – перекручено одеколон.
«Гимназия» – магнезія.
Гунстват (нім. Hundswut – скажений собака) – лайка. Квітка в повісті «Панна сотниковна» так пояснює цей вираз: «тогдашнее модное заклятие».
Реверендиссиме – вельмишановний.
Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1979 р., т. 4, с. 68 – 73, 496 – 497.