34. Писец у прокурора

Олекса Кирий

Всю эту ночь я спал очень хорошо, ни разу не просыпался. Встал я рано утром, когда во дворе все еще спали. Хорошо умылся с мылом; достал из своего сундучка поношенную, но чистенькую тужурку синего полусукна и такие же брюки, почистил их, надел, вышел в садик и стал ходить взад-вперед, ожидая, когда выйдет Лукаш. Где-то, мне казалось из-за домов, всходило солнце и золотистыми лучами заливало верхушки деревьев, дома, сады; Кубань блестела под яркими лучами солнца, и прибрежные луга казались шелковыми.

Хотя я не знал, примут ли меня в окружной суд, но на душе было совершенно спокойно. Я с нетерпением ожидал выхода Лукаша. Вот скрипнула дверь, я обернулся и увидел, что во двор вышел Федор Петрович.

Он спросонья присматривался и не узнавал меня, а я ходил, не обращая на него внимания. Потом он узнал меня и спросил:

– Ты чего оделся так по-праздничному? У нас не ходят в таких костюмах на работу.

– Я сегодня не пойду на работу с вами.

– А куда ж ты пойдешь, что так вырядился?

– В окружной суд, к прокурору, – сказал я с достоинством.

– Куда? Куда? – переспросил он.

– В окружной суд, к прокурору, – повторил я

– Чего ж ты пойдешь? – спросил Федор Петрович с удивлением, и рот его немного перекосился.

– Поступать на место.

– На место? Курьером?

– Нет, писцом!

– Ха, ха, ха, – он рассмеялся. – Ты ж писать не умеешь.

– Значит, умею.

– Дай Боже нашему теляті вовка піймати.

– Спрос не беда, – ответил я.

Федор Петрович стал серьезным и сказал:

– Знай, что если ты не поступишь в окружной суд, то я тебя больше не возьму на работу, – и, что-то бормоча, ушел в квартиру. Там он начал что-то громко выкрикивать. Я подошел к окну и разобрал:

– Десять дней у меня ел и спал, а теперь не хочет идти на работу…

Наталия Ивановна отвечала:

– Рыба ищет – где глубже, а человек – где лучше.

Федор Петрович скоро вышел из квартиры с ведром и щетками и пошел на работу.

Я вошел в квартиру. Наталия Ивановна, улыбаясь, сказала:

– Федор Петрович рассердился на тебя, что ты не пошел работать с ним, но ты не обращай на него внимания. Садись пить чай.

Только я начал пить чай, как меня позвала Мария Михайловна. Я вышел в сенцы. В сенцах стояли Мария Михайловна и Лукаш с папкой и в форменной фуражке. Я поклонился им, они сразу ответили.

– Ты, Алеша, готов? – спросила меня Мария Михайловна.

– Готов, – ответил я радостно.

– Ну, идем в суд, – сказал мне Лукаш.

Я скоро побежал в квартиру, надел фуражку, и мы вместе с Лукашом вышли на улицу.

– Вы ж, Архип Дмитриевич, уж постарайтесь устроить Алешу на место, – сказала Наталия Ивановна и заплакала, а Мария Михайловна стояла и все время улыбалась. Мы отошли с Лукашом уже далеко. Я оглянулся: Наталия Ивановна и Мария Михайловна все стояли возле заборчика и смотрели нам вслед.

По дороге Лукаш расспрашивал меня, а я рассказывал ему о своих скитаниях, и так мы, разговаривая, незаметно подошли к парку. Это был большой парк, состоящий из старых, развесистых, высоких белолисток, среди которых стояло трехэтажное здание суда. С Красной улицы мы свернули вправо и пошли мимо большого цветника, который находился пред зданием. Мы шли теперь в тени белолисток. Веял легкий ветерок и слегка шевелил листьями, которые как-то приятно лопотали между собой и навевали прохладу. На здании я прочитал вывеску: «Екатеринодарский окружной суд».

Лукаш, открывая толстые тяжелые двери, сказал:

– Вот тебе и окружной суд.

Мы поднялись по небольшой мраморной лестнице в вестибюль. Здесь вправо и влево помещались вешалки. Около вешалок стоял в ливрее с галунами и светлыми пуговицами швейцар. По левую сторону сидело несколько человек курьеров, все они были в одинаковых тужурках со светлыми пуговицами и штанах с зелеными лампасами. Возле швейцара толпились чиновники и присяжные поверенные; поверенные в черных сюртуках без пол, только сзади висел хвостик. Швейцар брал головные уборы и клал их на вешалку.

Я заметил, что каждый присяжный поверенный, как только сдавал швейцару свой головной убор, давал швейцару деньги. Я спросил у Лукаша:

– За что ему дают деньги?

– Это на чай.

«Наверно, много денег соберет за день швейцар», – подумал я.

Лукаш сдал швейцару свою форменную фуражку и затем сказал:

– Алексей! Возьми у мальчика его фуражку.

Алексей взял и мою фуражку и положил наверх вешалки.

– Ну, теперь пойдем на третий этаж, – проговорил Лукаш, и мы вошли внутрь здания.

Я не видел еще в своей жизни такого хорошего здания.

На третий этаж вела большая, широкая мраморная лестница, застланная ковровой дорожкой. Мы начали подниматься. При входе на третий этаж я увидел большой бюст императора Александра Второго. Внизу на бюсте я прочитал: «Правда и милость да царствуют в судах».

Взойдя на третий этаж, мы большим светлым коридором пошли к канцелярии прокурора. Шли такой же дорожкой, какой была застлана лестница. Везде был паркетный пол, так натертый курьерами, что наши фигуры отражались в нем. Пройдя длинным коридором, я прочитал следующую табличку на дверях: «Канцелярия прокурора».

Сердце мое стало учащенно биться; мне сделалось страшно. Лукаш вытер потный лоб носовым платком и открыл дверь. В комнате сидел курьер, который, увидя Лукаша, поднялся со своего места и поклонился.

– Ну, как дела, Борис? – спросил Лукаш.

– Ничего, по-маленьку, господин Лукаш, – сказал Борис, и мы прошли во вторую комнату.

В этой комнате было много окон, открытых в парк. Длинные ветки белолисток заглядывали в окна. В комнате стояло несколько столов, покрытых черной клеенкой. За столами сидело по два и по три чиновника; все они были одеты в белые тужурки со светлыми бронзовыми пуговицами и петлицами. В комнате очень пахло духами и было накурено; дым висел, словно туман. В углу за маленьким столиком сидела машинистка в черном платье с приколотой розой на груди, с высокой прической и что-то печатала.

Когда мы вошли в комнату, Лукаш сказал общее «Здравствуйте», все дружно ответили ему. Я хотел тоже сказать «Здравствуйте», но не осмелился, и мы прошли к столу Лукаша.

Я видел, как чиновники бросили писать и устремили взоры на меня, говорили между собой и улыбались: очевидно, разговор шел обо мне.

Лукаш предложил мне сесть. Затем, открыв свой стол, стал выкладывать из ящика бумаги.

– Секретарь Борискин еще не пришел, – сказал Лукаш, взглянув на стол, стоявший против его стола.

Я глянул на чиновников: все они, уже забыв про меня, были заняты своей работой.

Вот пришел секретарь Борискин. Он положил портфель и стал приглаживать свои длинные усы; затем пригладил двумя руками большую лысину, флегматично подошел к Лукашу и молча подал ему руку. Я встал, но он не обратил на меня никакого внимания, даже не взглянул, и пошел дальше здороваться с остальными чиновниками.

Затем он возвратился к своему столу, отпер небольшой шкаф, вынул оттуда бумаги и сразу погрузился в работу.

Лукаш взял мое заявление, подошел к Борискину и сказал:

– Михаил Куприанович! Вот мальчик подал заявление с просьбой о принятии его в канцелярию писцом.

Борискин взглянул на меня своими бесцветными, безразличными глазами и ответил Лукашу:

– Я не могу принять его без разрешения его высокоблагородия Владимира Яковлевича Тараскина. Вот скоро он придет, и доложите ему об этом… Заявление пусть будет у меня.

– Слушаюсь, – сказал Лукаш и снова принялся за работу.

В канцелярии стояла тишина. Только слышалось, как машинистка выстукивала на машинке, да скрип перьев. За окнами шептались тихо листья белолисток, поблескивая против солнца.

Я думал о Тараскине, от которого зависела моя судьба.

«Какой он есть?» – думал я, и мне хотелось поскорее увидеть его.

В момент моего раздумья дверь, которая находилась возле стола Лукаша, отворилась, и в канцелярию вошел человек среднего роста, в белом сюртуке с золотистыми погонами, в черных брюках; лицо его было крупное, бритое, волосы черные, прилизанные; глаза, большие карие, бегали с предмета на предмет. Казалось, что этот человек все видит и все знает, что от него нельзя ничего утаить.

Как только он вошел в канцелярию, все сразу встали, в том числе и я.

Он первому подал руку Лукашу. Меня совсем не заметил. Затем поздоровался с Борискиным и пошел дальше здороваться со всеми чиновниками за ручку.

Когда он возвращался обратно – увидел меня, подошел и спросил Лукаша:

– А что это за мальчик? – глядя на меня в упор.

Я стоял молча, был бледен, но прямо смотрел ему в глаза.

– Этот мальчик, – начал Лукаш, – подал заявление на имя прокурора с просьбой принять его вольнонаемным писцом.

– А где его заявление?

– У Михаила Куприановича, – ответил Лукаш.

Взяв у Борискина мое заявление, он прочитал его, еще раз взглянул на меня и произнес:

– Что ж, можно будет зачислить его на службу.

Взял ручку на столе Лукаша и написал резолюцию: «В приказ».

– Дать ему самую легкую работу. Я завтра посмотрю, как он пишет, – сказал Тараскин Лукашу.

– Слушаюсь, Владимир Яковлевич, – сказал Лукаш, стоя навытяжку.

Я поклонился Тараскину, и он ушел в свой кабинет.

Лукаш принес мне алфавит и настольный реестр по записи дел по двести семьдесят седьмой статье Уложения о наказаниях, то есть делах, которые прекращались за необнаружением виновных. Из этого настольного реестра я должен был переписывать фамилии, имена и отчества потерпевших в алфавит.

Я просмотрел алфавит. Записи там были сделаны каллиграфическим почерком. Мой почерк был далеко, далеко хуже того почерка, некрасивый, но разборчивый.

Я принялся за работу. Рука моя дрожала, но я, преодолевая это волнение, выводил каждую букву, забыв про все на свете, стараясь угодить Тараскину. Но, сравнивая свой почерк с почерком, которым был написан алфавит, я находил, что работа моя никуда не годится, и очень болел душою, так как считал заранее, что провалился. К тому же я сделал на алфавите две кляксы и совсем загрустил.

Возвращаясь после окончания занятий домой, я все время молчал и думал о своем плохом почерке и о том, что я сделал в алфавите две кляксы, и этим терзался.

– Что ты молчишь, Алеша? Что думаешь? Теперь нужно быть веселым, – сказал Лукаш.

Я ему рассказал, о чем думаю и что меня беспокоит.

– Пустяки! Не стоит об этом думать. Тараскину ты, очевидно, понравился. Подавали много заявлений о принятии на службу, но он никого не принял, а тебя лишь увидел – и сразу написал в приказ.

– А завтра?

– Что завтра? Будешь работать честно – и все будет хорошо.

Лукаш немного подбодрил меня, и я успокоился.

Пришли домой. Мария Михайловна уже ожидала нас у заборчика.

– Ну, как с Алешей? Приняли его в суд? – спросила она, улыбаясь.

– Принят! – сказал Лукаш.

– Поздравляю тебя, Алеша! – проговорила она весело.

Когда я вошел в сенцы, в квартире Наталии Ивановны я услышал ругню – Федор Петрович пьяный кричал:

– Я не хочу, чтобы он жил у нас. Пусть где хочет живет и столуется.

Слышно было, как Наталия Ивановна плакала.

Я пошел в садик и сам стал плакать. Мария Михайловна, увидя меня плачущим, спросила о причине моих слез. Я рассказал ей о том, что сейчас слышал.

– Велика важность, – сказала Мария Михайловна. – Будешь у нас жить. Пойдем к нам.

Когда мы вошли в квартиру, она все рассказала Лукашу, и здесь же сейчас решили, что я буду жить у них.

У Лукаша была отдельная комната, стояла хорошая кровать и была хорошая библиотека и гитара. Я с большим удовольствием поселился у Лукаша.

Наталия Ивановна, узнав, что меня приняли в окружной суд, что устроился жить у Лукаша, очень обрадовалась и сказала:

– Чужие люди лучше родственников. Мой пьяница, вместо того чтобы радоваться, что мальчик принят в суд, из зависти не знает, что делать.

Эту ночь я спал скверно. Часто просыпался и думал о завтрашнем дне. Приснился мне и Тараскин: как будто он пришел в канцелярию, взял меня за грудь и начал трепать и говорить:

– Что ж, молодой человек, вы пишете скверно, поставили две кляксы, я не могу принять вас на службу.

Этот сон меня страшно расстроил, но я никому его не рассказал.

На второй день, придя в канцелярию, я снова принялся писать алфавит.

Секретарь Борискин и некоторые другие чиновники подали и мне руку.

Поглядывая на часы, я с нетерпением ожидал прихода Тараскина.

Вот наконец открылась дверь, и вошел быстро, как вчера, Тараскин. Он поздоровался с Лукашом, затем и мне подал руку и пошел дальше здороваться.

Идя обратно в свой кабинет, Тараскин остановился возле меня и сказал:

– Ну, молодой человек, покажите мне, как вы пишете.

Он взял со стола алфавит и начал читать написанное мною.

Он читал минуты две. Сердце у меня колотилось, как у воробья.

– Хорошо. Отлично. Молодец. Работайте. Если чего не знаете – спрашивайте у господина Лукаша.

– Слушаюсь! – сказал я и поклонился.

Итак, я был зачислен на службу в канцелярию прокурора Екатеринодарского окружного суда вольнонаемным писцом с окладом содержания в двенадцать рублей в месяц.

Это было четырнадцатого июня 1906 года.