50. Кандидат в тюрьму

Олекса Кирий

В Екатеринодаре революционная борьба не утихала, а разгоралась с большей силой.

Не было и дня, чтобы полицмейстер или начальник сыскного отделения не сообщали прокурору об убийстве помощника пристава, или купца, или кого-нибудь из высших чиновников в екатеринодарской тюрьме.

В канцелярии прокурора установили слежку за сотрудниками: следили за каждым движением, за каждым словом.

Я свои произведения подписывал то «А. Селянин», то «О. Крупичпольский».

Помню, как Бабенко приказал уволить Уманского, Кузнецова и Гомел якобы за разговоры о Ленине.

Через два месяца я встретил на улице этих трех товарищей. Они стояли худые, бледные, оборванные, жаловались на свою судьбу, что не могут устроиться на службу, так как их нигде не принимают как политически неблагонадежных.

Оказалось, Бабенко настоял на том, чтобы сообщили везде об их политической неблагонадежности, и этим трем товарищам пришлось уехать куда-то далеко из Кубанской области.

В городе Екатеринодаре шныряли везде шпионы, агенты разведки. Арестовывали всех, кто говорил о политике. Тюрьма была переполнена политическими заключенными. Товарищ прокурора Ткаченко, который вел политические дела, продлял все время сроки содержания под стражей политическим заключенным; делались административные высылки на поселение в Сибирь.

Но никакие репрессии не могли потушить революционного пожара.

Наступал 1913 год, год трехсотлетия дома Романовых. Заключенные ожидали манифеста. Наконец он был получен. Бабенко, читая манифест, сердился и говорил:

– Черт знает: освобождают от наказания и сокращают сроки всякой сволочи. Им нужно прибавить еще столько же, а не освобождать и сокращать.

– Нужно завтра же выехать в тюрьму и приступить к применению манифеста, – сказал Тараскин.

Бабенко вызвал меня к себе и сказал:

– Завтра поедете со мной в тюрьму в качестве писаря: будете писать постановления о применении манифеста. Я заказал уже тюремных лошадей.

– Мне очень нездоровится, – заявил я.

– А что у вас болит? – спросил Бабенко.

– Страшная головная боль и лихорадит. Я чувствую, что если завтра будет так со мной, то я не приеду на службу.

– Э, пустяки. До завтрашнего дня все пройдет. Вы собирайтесь ехать! – проговорил он, копаясь в бумагах, и я ушел.

Придя домой, я рассказал Прасковье Михайловне о разговоре с Бабенко и добавил:

– Пойми, Паша, что я не могу видеть этого палача, мошенника – начальника тюрьмы Гвоздецкого и его помощников, я не могу и не хочу пожимать им руки, которыми они избивают политических заключенных. Это выше моих сил.

– А ты завтра не выходи на работу, – решительно сказала Прасковья Михайловна, и мы решили, что я завтра не пойду на службу.

Утром я перевязал себе щеку платком, завязал шею марлей и лег на кровать. В половине десятого ко мне постучали. Прасковья Михайловна открыла дверь, в квартиру вошел наш курьер Яков.

– Что скажешь, Яков? – спросил я его.

– Бабенко велел мне передать вам, чтобы вы сейчас шли в канцелярию.

– Скажи Бабенко, что я болен. Видишь сам?

– Вижу.

– Присядь, Яков, отдохни, – предложил я Якову. Он сел. – Ты свой человек, Яков, – продолжал я, – скажу тебе по правде, не хочу я ехать в тюрьму к тому палачу – начальнику Гвоздецкому, который избивает политических заключенных, подвергает их пыткам и мучениям.

– Да, Гвоздецкий – настоящий мошенник. У него в тюрьме сидит много женщин. Он отвел им отдельную камеру и заставляет их там вышивать полотенца, вязать дорожки, ковры, а затем эти вещи вывозит на базар его жена и продает, а деньги кладет себе в карман. Хороши дела? Затем эти же вещи Гвоздецкий дарит нашим прокурорам. У Бабенко столько таких вещей! Что ж он – купил их? Нет. Это Гвоздецкий подарил. А у него самого вся квартира завалена такими вещами. Я носил пакеты к нему домой и видел все сам. А помощники Гвоздецкого? У них все квартиры обставлены мебелью: шкафы, столы, стулья, этажерки – все сделаны руками заключенных; и помощники, и начальник, и полиция живут душа в душу… Я все знаю… Когда их черт заберет? – говорил Яков.

– Потерпи, Яков. Имей терпение да держи язык за зубами.

– Я знаю вас. Это только вам сказал, а то никому… Все смотрю, да слушаю, да мотаю на ус.

– Подожди, Яков. Придет время. Будет и на нашей улице праздник!

– Дождусь ли я того времени?

– Дождешься.

Яков взял фуражку и собрался уходить.

– Доложи Бабенко, что я болен.

– Не беспокойтесь, все скажу, – и он ушел.

Вечером ко мне зашел Яков и сказал:

– Доложил Бабенко, что вы больны.

– Что ж он?

«Кирий – это кандидат в тюрьму», – сказал Бабенко, посмотрев на меня как-то особенно. Затем позвал другого писца и сказал ему, чтобы он готовился ехать в тюрьму. И потом Бабенко, товарищ прокурора Архангельский и Иванов уехали.

Я просил Якова, чтобы он сказал мне, когда закончатся поездки в тюрьму для применения манифеста, чтобы я мог выйти на службу.

На третий день Яков сообщил, что применение манифеста закончено, а на пятый день я вышел на службу. При встрече с Бабенко я поклонился ему, но он не ответил на мой поклон и даже не взглянул в мою сторону. Иванов, ездивший в тюрьму с Бабенко, рассказал, что Бабенко в его присутствии жаловался на меня Тараскину, что я отказался ехать в тюрьму.

Что ж Тараскин?

Тараскин сказал: «Вы же посылали курьера Якова на квартиру Кирий; Яков, возвратившись, доложил вам, что Кирий лежит болен, что же вам еще нужно?» И Бабенко молча ушел. Вообще я должен сказать, – продолжал Иванов, – что Бабенко – порядочная сволочь. Мы уехали из тюрьмы не улицей, как обычно, а через тюремный двор, где расположен кирпичный завод. Как раз через дорогу, по которой мы ехали, заключенный, закованный в ножные кандалы, вез тачку, нагруженную доверху кирпичом, и приустал, не может никак сдвинуть тачку с места, а Бабенко кричит ему:

– Сворачивай с дороги!

Заключенный так и сяк – не может сдвинуть с места. Устал и притом заволновался. А около заключенного стоит тюремный надзиратель с плетью в руке. Бабенко крикнул надзирателю:

– Бей его! Чего ты смотришь! – и, не дождавшись, пока надзиратель ударит заключенного, вскочил с линейки, выхватил у надзирателя плеть и несколько раз ударил заключенного. Заключенный, обливаясь кровью, наконец отвернул тачку с дороги.

– Вот видишь, плеть помогает. А тебя для чего поставили здесь? Для чего? Я спрашиваю – для чего?! – кричал Бабенко надзирателю.

– Посадите его, – указал Бабенко на заключенного, – на день в темный карцер. Я завтра буду в тюрьме и проверю. Затем мы поехали дальше, – закончил свой рассказ Иванов.

– Да, Бабенко, как бешеная собака, бросается на каждого, – заметил я.