43. В гости на родину
Олекса Кирий
Бежавший из-под стражи Одинцов исчез бесследно.
Я знал, что он принесет много пользы для революционного движения, и был очень доволен, что мне удалось освободить его.
Начальник Екатеринодарского сыскного отделения Пришельцев доносил прокуратуре: «Одинцов пока не задержан, он словно провалился сквозь землю».
В короткий промежуток времени были убиты: полицмейстер Черник, полицмейстер Журавль, пристав Кузнецов, начальник канцелярии Кубанского областного правления генерал Руденко и другие.
Вся полиция была поставлена на ноги, чтобы поймать хоть одного виновника и заслушать дело показательным судом. Полиция не спала ни ночью, ни днем, но террористы были неуловимы.
Шла борьба двух сил: революционно-демократической и реакционной; шла она не на жизнь, а на смерть.
Видя такую борьбу в Екатеринодаре, я уносился думами на Украину, в родное село Крупичполь. «Что там делается?» – и мне хотелось побывать в родном селе и рассказать селянам, какая борьба идет в городе.
Моему сыну, которого я назвал Алексеем, был уже год. Отец и мать просили меня в письмах приехать домой в отпуск и привезти показать сына. Я стал собираться на Украину, в родное село.
В то время я писал стихи и басни, которые печатались в екатеринодарских газетах. Из басен – «Ведмідь», «Біда», «Ластівки та горобці», «Индик» и «В гай страшна хвороба надійшла».
В басне «Біда» я высмеял одного пана, нашего селянина Капшука, как он выжигал осиное гнездо в соломенной крыше. Вот та басня:
Біда
Біда у діда Капшука,
Та ще яка:
Під стропом оси завелись.
Таке гніздо собі замостили,
Яке хотіли.
Як у раю під кроквами жили,
У Капшука і їли, і пили.
По повітках, у сіни залітали,
Й за добрість Капшука кусали.
Терпів Капшук осячий глум.
Й прийшло йому на ум,
Оцих пройдисвіток провчить –
З гніздом спалить.
Над цим Капшук не довго гаяв.
Найкраще сам себе нараяв:
Відро води з собою взяв,
Драбину гарно приладнав,
Поліз на банту, гарно сів,
Черкнув сірник і підпалив,
Гадаючи:
«Гніздо спалю, а потім вмить заллю».
Пожежу ж тільки оси вчули,
Вмить почали з гнізда тікать,
Під стріху деякі майнули,
А інші діда Капшука кусать,
Не витерпів Капшук:
З відром із банти впав,
Бо оси все скусали тіло.
Схопивсь було Капшук,
Але вогонь вже скрізь
Палав,
І, врешті, все добро згоріло.
Багато Капшуків таких
Ще вештається в світі.
Я взял напечатанные стихотворения и басни, небольшой чемодан и кошелку, Прасковья Михайловна взяла на руки сына, и мы выехали в село Крупичполь в отпуск на два месяца.
Какой я был счастливый в то время! Я ехал в родное село, где родился, где провел детство. Правда, оно прошло в большой бедности, в повседневной нужде, но ничего не было лучше родины. Там жили отец и мать, которых я страстно любил; там родные леса, луга, Дацьково, старые кудрявые вербы, где я пас скот, которых не видел уже шесть лет.
Поезд быстро уносил меня к Украине, и чем ближе подъезжали к Крупичполю, тем сильнее душу охватывало какое-то сладостное, невыразимое волнение, тем сильнее мне хотелось скорее его увидеть.
Прасковья Михайловна и сын Лёня [Так мы в детстве звали Алёшу] спали под монотонный стук колес, а я стоял и смотрел в окно вагона в темную степь, в звездное небо, думал о несчастной судьбе бедняков-крестьян; думал о том, как снять с них ярмо нужды и неволи. Тогда я написал вот это стихотворение:
Не страшно померти, та страшно покинуть
Село у неволі, змарнілих людей,
Покинути страшно на посміх, наругу,
Мужицьких несмілих та темних дітей.
До праці все рветься душа наболіла,
На поміч тим дітям все хочеться йти,
В убогії села, в ті вбогі оселі,
Хоч крихту маленьку освіти нести.
Щоб світло блищало хоч трохи по селах,
Щоб людям покривдженим серцем на посміх,
На глум та наругу себе не дали.
Бо знання – то світло. Воно без упину
І в темряві буде світить і вести,
Поборникам прапор «За волю і правду»
На поле змагання хоробро нести.
Помню, в два часа ночи мы приехали на станцию Оржица. Здесь мы пересели на поезд до станцию Ичня.
Веяло родным воздухом. Меня охватывало какое-то возвышенное вдохновение; хотелось плакать и смеяться, петь и кричать; обнимать всю степь, деревья; я смотрел на небо и любовался высоко мерцавшими звездами. За десять минут я написал вот это стихотворение:
Знов я побачив українські ночі,
Яснії ночі моєї Вкраїни,
Знову на зорі все дивляться очі,
Знову я чую пісні чарівні.
Знову я чую шептання діброви,
Чую, як хвилями дихає став,
Знов я побачив дівочії брови,
Знов я кохаю, як перше кохав.
Уже занималась заря; белели края небес. Наступало свежее украинское утро. Ночь сбрасывала свое покрывало, и открывались поля, луга, леса. Поезд мчал меня мимо березняка. Старые и молодые березы, встречая поезд, помахивали длинными ветвями, словно говорили мне: «Здравствуй, здравствуй!». Птицы просыпались, весело щебетали и прыгали на ветках, приветствуя наступающий день. Ясный июльский день медленно открывал свои большие глаза и смотрел приветливо на мир. Природа благоухала. Капельки серебристой росы сверкали повсюду: на стебельках зеленой травы, на каждом кустике, на каждом цветке. Все умывалось светлой росой.
– Ну, вставайте, вставайте! Уже мы почти дома! – сказал я Прасковье Михайловне и сыну Лёне. Прасковья Михайловна пошла умываться, а я остался с сыном. Он проснулся, открыл голубые, как небо, глазки, улыбнулся и спросил:
– А где мама?
Я взял его на руки, горячо поцеловал и поднес к окну. Поезд быстро летел. Маленькая золотистая степь, зеленые луга и леса. Сын впервые видел эти картины; он, вглядываясь в них, только махал рученькой и кричал:
– Эй! Эй! Эй!
– Станция Ичня, – раздался голос кондуктора в шуме поезда.
Прасковья Михайловна взяла на руки сына, а я небольшой чемоданчик и кошелку, и мы вышли из поезда.
Около станции стоял один-единственный извозчик.
Я подбежал к нему и спросил:
– Повезешь нас в Крупичполь?
– Повезу!
– Дорого возьмешь?
– А сколько вас, пассажиров?
– Я, жена и ребенок. Вещей – один чемоданчик.
– Так… Сколько с вас взять? До Крупичполя двенадцать верст… Там пески… Ну, возьму с вас полтора рубля… Это недорого…
– Ну, поедем.
Мы сели на воз, где лежала свежая зеленая трава, застланная чистым рядном. Извозчик завязал на кнуте узелок, вскочил на край воза, свесил ноги, натянул вожжи, хлестнул кнутом лошаденку и сказал:
– Ну, гнедая, застоялась!
И мы поехали к местечку Ичня.
Извозчик был небольшого роста, худой, весь заросший. Видно было, что ножницы никогда не касались его бороды. На нем были рваный пиджак, штаны домотканого полотна, старые черевики и соломенная, недавно выплетенная шляпа с большими полями. Лошадь его была худая, упряжь бедная. Мы ехали несколько минут молча. Затем я спросил у извозчика:
– Вы живете в Ичне?
– В Ичне.
– Давно извозничаете?
– Нет… Около года, как умерла моя жена… Было в поле у меня земли одна восьмая десятины. Заложил я ее ичненскому кулаку, похоронил жену, а на остальные деньги купил себе эту лошаденку, воз и стал с того времени извозничать. Думал выкупить у кулака свою землю, но куда мне выкупить? Срок уж давно прошел, а денег у меня нет и нет, да, видно, никогда их не будет… И земли лишился… Осталась хата да около хаты небольшой огородец. Вот и все. После жены осталось трое детей… Три девочки. Одной уже четырнадцатый год, другой двенадцатый, а третьей девятый вот пошел. Ну, я старших отдал внаймы к богачам, а самая меньшая живет около меня. Она и хозяйство ведет. Живу, как говорится, еле-еле душа в теле.
– А сколько ж вам нужно денег, чтобы вы могли выкупить у кулака свою землю?
– Двадцать пять рублей! А где их взять? Заработать невозможно… В этом году взял у помощника Павленко десятину ржи за восьмой сноп. Скоро начнем убирать…
– И все мирно так и идет? Никто – ничего? – спросил я и продолжил: – У нас на Кубани сейчас идет страшная борьба бедняков с богачами и чиновниками…
– На Кубани, говорите? Где именно? В каких местах? Я Кубань немного знаю, – он повернулся ко мне в ожидании ответа.
– Я служу в городе Екатеринодаре. Там происходит ужасная борьба.
– Екатеринодар… Это возле станицы Пашковской? – спросил он, все более оживляясь. – Я бывал там парубком. Богатый край. Казаки живут богато. Я работал там у одного богатого казака – Власенко… Богатый, как черт. А в Екатеринодаре не был… Какая там, говорите, идет борьба?
Он оглянулся вокруг, словно боясь кого, чтобы не услышали, и сказал:
– И у нас идет такое, что и подумать страшно. На днях у помещика Павленко сожгли несколько скирд прошлогоднего хлеба… Убили начальника полиции… Говорят, вызывали казаков в Ичню… В селе Иржавце убили какого-то чиновника. И здесь идет борьба…
«Значит, разгорается огонь восстания повсюду. Значит, и здесь поднимается народ», – подумал я.
Мы начали въезжать в местечко.
Потянулись хаты с разбитыми стеклами в окнах, которые были завешаны тряпками, забиты досками; ворота и плетни повалены; выбегали из хат детишки грязные; женщины выходили бедно одетые.
– А вот и моя хатенка, – показал извозчик длинным кнутовищем.
Я посмотрел в ту сторону и увидел покосившуюся набок хатку с маленькими разбитыми стеклами.
Из хатки выбежала девочка с растрепанными волосами и, улыбаясь, подбежала к возу и стала смотреть на нас.
– Ты чего, Маня? – спросил извозчик. – Ступай в хату. Я скоро приеду.
И девочка убежала в хату.
– Это меньшая моя дочка, – заявил с грустью извозчик.
Чем дальше мы ехали, тем чаще попадались домики, обнесенные заборами.
– Кто в них живет?
– Это живут торговцы.
Вот большой двор с каменной оградой, с большим трехэтажным домом, во дворе был виден обширный сад, слышались крики гусей и уток.
– А это кто живет? – спросил я у извозчика.
– Это ичненский купец – Воронов. Живет, как в раю.
Вот заблестел серебристый пруд. Солнце поднималось и заливало его своими лучами, отчего он казался золотистым. На воде плавали гуси и утки, весело ныряя.
Мы въехали на мост. Леня вдруг весело закричал:
– Мама! Мама! Смотри, как уточки плавают! – он замахал ручонками.
– Уточки и гуси купаются, – сказала Прасковья Михайловна.
– А мы будем купаться?
– Будем, будем, сынок. Вот приедем к дедушке и там будем купаться, – ответила жена, целуя ручку сына.
Мы приехали на ичненский базар.
На базаре было шумно. Люди гудели, как пчелы в пчельнике.
Извозчик остановился в стороне от дороги. Он взял с воза немного травы и поднес ее лошади. Лошадь сейчас заработала своими челюстями.
Мы с Прасковьей Михайловной и Леней пошли на базар. Там купили головку сахару, несколько франзолей, конфет, селедок и кувшин молока, которое перелили в свой кувшин.
Возвратившись с базара, я дал одну франзоль и селедку извозчику.
Он снял шляпу, перекрестился и сказал:
– Благодарствую.
Прасковья Михайловна и Леня выпили по стакану молока с франзолей, а мне не хотелось есть. Мне хотелось скорее увидеть родные места.
Пока Прасковья Михайловна и Лёня ели, извозчик достал из-под травы, что лежала на возу, завязанный в тряпку маленький ножик с деревянной ручкой, сделанный из косы, перерезал франзоль пополам и отрезал половину селедки, остальную селедку завернул в бумагу, а франзоль – в ситцевый платочек и сказал:
– Это я привезу домой доченьке, Мане, моей хозяйке…
Мы уселись на воз и выехали на дорогу.
Дорогой он снял шляпу, перекрестился и стал есть франзоль с селедкой.
Ехали молча.
Молчание нарушил извозчик:
– Это сад помещика Павленко… – сказал он, пережевывая пищу.
По левую сторону тянулся длинный сад, окопанный большим рвом. Яблоки и груши красовались на ветвях. Пробежали по саду две большие серые собаки, прошел сторож с ружьем. «Не украдешь ничего», – подумал я.
Когда извозчик закончил есть, он снова перекрестился, повернулся к нам лицом и изрек:
– Благодарствую.
– На здоровье, – ответила Прасковья Михайловна.
Мы выехали в поле на широкий, знакомый мне шлях, который вел прямо на Крупичполь.
Повеяло свежим, душистым воздухом.
Прасковья Михайловна и Лёня были рады и веселы оттого, что видели в первый раз эти поля, заросшие высокой густой рожью, свесившей тучные колосья к земле.
Ветер пролетал над рожью, и она вдруг зашумела, точно море. Жаворонок пел в небе радостную песню.
Рожь стояла как раз у дороги. Я соскочил с воза и сорвал несколько колосьев, принес их и отдал Прасковье Михайловне, которая держала на руках сына. Она сейчас начала считать, сколько зерен в одном колоске.
Положив его на руку, она долго смотрела на зерно и что-то думала, а зерно, словно бриллиант, красовалось на ладони. Затем проговорила:
– Вот это золото. Нет, это дороже золота. Если бы это золото принадлежало народу, какой бы он богатый был!
– Я уверен, что оно будет принадлежать народу. Только нужно народу бороться с богатеями, – сказал я.
Извозчик, указывая кнутовищем на безбрежное море ржи, сказал:
– Вот эта вся рожь принадлежит помещику Павленко.
– А ваша где? – спросил я.
– У меня ничего нет. Была одна восьмая десятины земли, и та заложена пану. У Павленко десять тысяч десятин земли! И зачем одному человеку столько земли?
– Знаем… – начал я. – Затем, чтобы роскошно жить, чтобы иметь большие деньги, чтобы ничего не делать, чтобы учить своих детей.
– У Павленко четыре сына сейчас учатся в Петербурге, – заявил извозчик.
– Учатся, чтобы быть такими, как их отец! – сказала Прасковья Михайловна.
– Сущая правда! – ответил извозчик.
– На них работают крестьяне. Они ни за что эту жизнь не отдадут, они за нее будут цепляться, пока их не уничтожат. Уже идет эта борьба. Недаром сжигают помещичий хлеб, недаром сжигают их дома и убивают их самих… Крестьянин раз поднялся, его нельзя остановить. Рабочий и крестьянин – вот сила, которую не одолеют помещики и богачи, это страшный смерч…
– Сущая правда… – сказал извозчик.
Вдали на дороге мы заметили пыль, которая поднималась вверх и медленно ложилась на нивы ржи. Мы начали всматриваться, и извозчик сказал:
– Тройка едет!
И действительно, в пыли показалась тройка; она все ближе и ближе подъезжала к нам; она летела как вихрь; присяжной, огибаясь и наклоняя голову, бежал, как безумный, колокольчик под дугой и бубенцы на сбруе лошадей звенели.
Извозчик начал было сворачивать, но я сказал ему ехать прямо по дороге.
Скоро с нами поровнялась тройка.
На козлах сидел важно-толстый, хорошо одетый, в бархатном кафтане и кучерской шляпе кучер; он держал впереди себя вожжи, управляя лошадьми, и не смотрел по сторонам. В экипаже сидел толстый пожилой барин; он взглянул на нас, что-то крикнул, но мы ничего не разобрали. Очевидно, он ругал извозчика, что тот не свернул с дороги.
Когда тройка промчалась мимо нас, извозчик проговорил:
– Сам Павленко проехал… Наверное, ездил в Борзну к земскому начальнику по поводу поджога хлеба.
– Вот какая тройка! Какой экипаж! Какой кучер! Не то что наш извозчик!
– Куда мне до него! Пусть мотается теперь… Казаков вызывает…
– Пусть мотается… Скоро им всем не усидеть на своих местах! – ответил я.
У извозчика загорелись глаза; он повернулся, поглядел на меня и начал говорить:
– Я вижу, что вы человек надежный, что на вас можно положиться… Из Киева приехал брат моей покойной жены, там служил кондуктором на трамвае. Он собрал в Ичне молодых, смелых, надежных хлопцев-бедняков, и решили они поджигать хлеб и имения помещиков. Это они орудуют. Хлеб у Павленко подпалили… Они разъехались по селам, и помещикам теперь не придется спать.
– Не беспокойтесь, я не выдам, не разболтаю. Мои интересы и ваши – интересы одни. Вы и я – бедняки. Вы убедитесь в этом, когда привезете меня домой, – сказал я.