38. Первые стихотворения

Олекса Кирий

Так я играл в любительских кружках, занимался литературой и служил в суде писарем.

Судебная работа мне не нравилась, но было хорошо то, что я имел много свободного времени, которое отдавал самообразованию и литературной деятельности. Но чем больше проходило времени, тем больше я грустил по родному селу, думал о нем. Вставали передо мной нужда, горе бедняков-селян; ныло каждую минуту сердце, что я не вижу тех маленьких беленьких хат, шумных лесов, зеленых, цветущих лугов; склоненных над узенькой, но прозрачной и глубокой речкой, которая называлась Удаем, кудрявых, задумчивых верб.

Что-то необъяснимое влекло меня туда, под родное небо: мне казалось, такого глубокого голубого неба нет нигде на свете. Это я приметил еще тогда, когда пас в Дацьковом свою Ласийку.

И вот, очутившись несмелым хлопцем в шумном городе, я одиноко бродил среди чужих мне людей, вспоминал мать, которая водила меня по лесам, лугам, полям, и хотелось мне рассказать кому-нибудь про свою грусть, но некому было рассказывать.

И я стал записывать свои боли и печали на бумаге.

Так начали рождаться мои песни.

Много я перепортил бумаги, пока мои стихотворения стали печатать.

Первый стих, который я написал в Екатеринодаре и который был помещен в газете «Новая заря» в 1909 году, был следующий:

Я ніколи не забуду,

Поки маю мрії,

Село рідне,

Хатки білі,

Гаї чарівнії.

Луги,

Поле,

Огороди,

Садки оті милі,

Ті гвоздики,

Що під тином

Навкруги пахтіли.

Між вербами

Ставок синій,

Де пас гусенята,

Де юрбою з парубками

Співали дівчата,

Село рідне,

Мову,

Пісню,

Любити не кину,

Поки серце

В грудях б'ється,

Ляжу в домовину.

«Новая заря». Екатеринодар. Сентябрь 1909 года.

Вспоминаю теперь, с каким нетерпением я ждал на Красной улице около типографии выхода в свет номера газеты «Новая Заря», в котором было напечатано мое первое стихотворение. С каким нетерпением я выглядывал мальчишек-газетчиков, когда они выбегут со двора на улицу со свежим номером.

У меня в кармане было всего-навсего пять копеек, которые я держал, чтобы купить газету.

Вот, наконец, дождался. Со двора вылетели мальчишки, перегоняя друг друга, с кипами газет под мышками, выкрикивая свежие новости:

– Вчера трамвай перерезал человека! Найден подкидыш! – и тому подобное.

Я купил газету. Тут же, на месте, разворачиваю и читаю свой стих несколько раз. Мне хотелось кричать от радости на всю улицу. Я был богат и счастлив. Что мне были эти толстые богачи, эти разнаряженные барыни с собачками на цепочках!

Я не иду, а бегу, радостный, домой.

Появление в газете первого стихотворения и разрешение Главным управлением по делам печати моей пьесы к постановке придавали мне новые силы и энергию к дальнейшему творчеству.

Вслед за «Сибиряками» я написал вторую пьесу – «Є каяття та вороття немає», которая также была разрешена цензурой к постановке на сцене, но этой пьесе не довелось увидеть свет, так как она впоследствии мне не понравилась и я ее переделал в рассказ «Од сімейного раздору», который был напечатан в журнале «Рідний край» в Киеве.

Потом я бросил писать пьесы совершенно и перешел на поэзию.

Пока же я начал думать о том, что бы мне написать такое, чтобы оно было напечатано в Киеве в журнале «Рідний край», но посоветоваться мне было не с кем.

В Екатеринодаре жил поэт Яков Жарко. Это был старый, буржуазный поэт, самолюбивый и неискренний.

Он любил, чтобы только его признавали, чтобы только его печатали в екатеринодарских газетах.

Теперь вся молодежь нашей великой страны имеет к своим услугам школу, опытных руководителей, имеет возможность развивать свои способности; может принимать участие в различных организациях, литстудиях и литературных кружках, а в то время, когда я начинал писать свои стихи, ничего этого не было, и мне самому, без всякой помощи, приходилось пробивать себе дорогу в литературу.

Вспоминаю такой случай: в праздничном приложении к екатеринодарской газете «Кубанский курьер» были напечатаны два моих стихотворения. Через три дня, когда я пришел на службу в суд, на столе лежал большой пакет. Я вскрыл его и прочитал следующее:

«Господин Кирий!

В виду того неуважения, которое Вы оказали мне, возвращаю ваше вам и прошу вас возвратить мне мое. Навеки выбрасываю вас из души и сердца.

Яков Жарко».

В пакете были мои газеты, мои стихи, открытки, в которых я поздравлял Жарко с праздником, и прочее.

Прочитав письмо, я долго стоял в раздумье, и горячие слезы текли по моим щекам.

«За что? За что это? Что я ему сделал такого, чтобы он мог возвратить это мне?» – думал я, но ничего не мог придумать.

«За то только, что мои стихи были напечатаны в приложении, а не его», – подумал я.

Встретив жену Жарко, я рассказал ей все и спросил:

– Скажите, что это значит?

– Это авторское самолюбие! – ответила она.

Вот теперь и подумайте, как мне было обращаться за советом к такому поэту. Мог ли он ответить мне искренне, наставить на путь, который я так страстно искал.

Жарко учил меня петь о небе, о звездах, о луне, о ветерках, о речке, о травке и цветочках, тогда как мне хотелось петь о народе, о селе, о нужде крестьян-бедняков и рабочих, об их свободе, о заводах и фабриках, о шахтах и полях, о заводских гудках.

Он, возвращая мне газеты, мои стихи, мои к нему поздравительные открытки, написав мне такое письмо, хотел втоптать в грязь мои лучшие, мои чистые чувства к поэзии; думал, что я после этого брошу писать свои стихи.

Но нет! Я был не из тех, которые плетутся в хвосте. Я в литературу шел, учась у книг. Никогда никакие силы не могли меня поколебать, заставить свернуть с намеченного пути. Я медленно, но упорно, стойко, стихотворение за стихотворением, шел вперед. Тогда я писал:

Мені назустріч сірі скелі,

Мені назустріч ніч, пітьма.

Нема ні шляху, ні цілі,

Якась країна вся німа.

Мені назустріч чорне поле,

Мені назустріч рев вітрів,

Стою без сил, гукаю: доле!

Та обізвись. Я заблудив…

І тихо скрізь. Навколо скелі,

Навколо знову рев вітрів…

Але я йду. Дарма що скелі.

Вже мріють ріднії оселі,

Лунає близько рідний спів…

Я все стерплю, перестрадаю,

Пройду шляхи усі трудні,

Та донесу до рідного я краю

Мою любов, мої пісні.

«Новая заря». Екатеринодар. Декабрь 1909 года.