Купянский самозванец

Г.Ф.Квитка-Основьяненко

Наш народ о царях своих имеет свое, особенное понятие. По его разумению, самодержец есть нечто божественное: бог на небеси, царь на земли. Едва ли смертен. «Как можно царю умереть? – толкуют они, выслушав манифест о вступлении нового императора. – Верно, поехал осматривать порядки по чужим землям, а здесь царство свое приказал другому. Ну и будем сего почитать, без царя нам не можно пробыть».

При таком их понятии не удивительно, если в глуши, в отдаленном от главного в провинции управления, случилось следующее довольно странное, довольно забавное происшествие, не имевшее и не могшее иметь вредных последствий.

В последних числах ноября 1765-го года в слободе Купянске, называемом тогда пригородке г. Изюма недавно образовавшейся из слободских полков Слободской-Украинской губернии в воскресный день, уже после обеден, в одном крестьянском гумне из соломы вылазит человек, в лохмотьях, в оборванной обуви, без шапки. Рожа заспанная, глаза запухшие; и все доказывало, что он пил много и после того спал долго.

Вылезши, он осматривался во все стороны и не видел ничего, потому что не мог вспомнить, как он сюда зашел, долго ли пробыл и где он теперь? С поникшею головою, шатаясь от кружения ее, старался он припомнить все бывшее с ним и придумать, что делать ему вперед. Холодный ветер при легком морозе крепко беспокоил его, завернуться – на нем, кроме оборванного чего-то вроде солдатского мундира, нет ничего. Заслоняясь и тем сколько мог от холода и ощупывая себя, почувствовал что-то в обшлаге зашитым.

«Хоть убей н-н-не помню, что там, – рассуждал он, – сейчас посмотрю». И, разорвавши обшлаг, вскрикнул от удивления: – Тьфу ты пропасть, рубль! Да какой новенький, так и блестит. Что мне с тобою делать? – рассуждал он, держа его на ладони. – Пропить? Дело доброе, но пора и честь знать. Полно, пока не вытвережусь начисто, капли в рот не возьму. Вот, ей-богу, зарекся. Приодеться? Ну, что ж: поймают где, схватят, отправят к команде – пропадет и одежа, и деньги, не отдадут. А уж быть беде, как поймают! Ой-ой-ой-ой! Ну, что ж, не привыкать стать, не впервые, видали мы виды… Не отслужить ли молебна, чтобы мне избавиться от поимки? А на прочее все разживемся при первой темной ночке. Тут же все как-никак хохлы живут, – продолжал он рассуждать, поглядывая на крестьянские дворы. – Этот народ по нас: в холодную ночь что хочешь бери у них – и слышать будет, не слезет с печки… Ну, так молебен о вшествии прежде всего, много нагрешил в это время; дай-ка покаюсь… Хорошо, вон и церковь, там и батька должен быть близко, вперед! Не робей, ребята!

Так рассуждая, дошел он по расспросам ко двору священника. Тот от обедни разносил благословение по богатейшим прихожанам и везде был потчеван, но не был совершенно употчеван и мог не только свободно дойти домой, но, не чувствуя себя в обыкновенном положении, располагался довести себя к тому, для чего достал с поставца штофик и рюмочку, хотел приступить к делу, как вдруг в комнату вошел сказанный человек, помолился к образу большим крестом, вытянулся и вскрикнул:

– Здравия желаем вам, отец честной!

– Здорррово, служивый! – говорил к нему священник, запинаясь от известных причин. – Кто такой и что скажешь?

– Вот, – сказал солдат и, шатаясь, подошел к нему и показал ему свой рубль.

Священник, растеряв все свои понятия, не мог ничего сообразить; взяв рубль, держал его, рассматривал пристально – рубль был с изображением императора Петра III, – всматривался в подавшего, опять на рубль, глаза его воспламенились, краска бросилась в лицо, поп задрожал от изумления и вне себя вскрикнул:

– Не сам ли вы батюшка наш Петр Федорович?

– Да нечто, – сказал пришедший, покрякивая, надеясь быть попом употчеван видимою им водкою.

– Ах, ваше величество! Какая же нам благодать посылается! – закричал священник и бросился к ногам солдата. – Ручку, государь! Удостойте пожаловать облобызать вашу царскую ручку! – молил он, стоя на коленях.

Солдат равнодушен был к этим приветствиям; он умиленно поглядывал на стоявшее на столе вино и потому не препятствовал священнику наслаждаться целованием своей руки, а потом сказал:

– Полно, поп! Соловья баснями не кормят. Усади меня прежде да употчуй хорошенько, а там уже примемся за дела.

– Как же мне сметь посадить ваше величество на простой скамейке, да хотя бы на стуле! Не дерзну никак! Пожалуйте, воссядьте на престоле.

– Пожалуй, пойдем. Собери только побольше да побогаче моих подданных.

– Сейчас, ваше величество, сейчас, – отвечал священник и бросился сделать распоряжения: послал отпереть церковь, приказал благовестить на сбор и, как скоро он покажется на улице с кем-то, тотчас трезвонить во всю мочь. Сам же принялся одеваться.

– Что же ты, батька, со мной делаешь! – крикнул на него новопожалованный царь его. – Сам натягиваешь на себя тулуп да шубу, а об моем величестве и не подумаешь. Как ты это смел так предо мною поступить! Не шути, мигом повешу.

Поп, услышав на себя опалу, распростерся у ног его, прося пощадить жизнь его и спрашивая, что угодно царскому величеству.

– Как, бездельник, не видишь? – уже кричал на попа ободренный ходом дела самозванец. – Я дрожу от холода, а он лезет в шубы. Подай мне самую твою лучшую, самую теплую.

– Не смею, ваше царское величество, и пред глаза ваши представить мизерных шубенок: крепко приношены и истерты. А вот новый бараний тулуп, не вздеванный и не оскверненный никем, он будет достоин вашей особы.

– Подавай его живее сюда, – повелевал самозванец, обрадованный, что так выгодно для него начинается владычество его.

Принесли тулуп, вздели на молодца, подпоясали. Чудо как славно! И тепло и покойно!

– Теперь пойдем, – повелел он и пошли вдвоем с попом.

Пономарь давно звонил в праздничный колокол и встревожил всех жителей. Они, услышав в необыкновенное время звон, вышли из своих домов, рассматривали, прислушивались, расспрашивали проходящих, никто ничего не знал.

Только лишь показались на улице священник с своим самозванцем, как пономарь, по данному приказу, начал звонить во вся тяжкая. Народ кучами бежал к церкви узнать причину необыкновенного звона, и, встречая священника, спрашивали, что это значит.

– Во храме, во храме, сломя голову бегите во храм. Там я объявлю вам о постигшей нас благодати…

И все бежали в церковь.

Священник, оставя своего повелителя посреди церкви, бросился в олтарь, облачился, отворил врата и, взяв за руку самозванца, ввел его чрез них к престолу и просил «вступить или воссесть на престол».

– Давай его сюда, – ворчал дерзкий и взмостился прямо на престол, откуда священник – нашелся-таки – поспешил убрать всю святыню.

– Эх-ма! – провозглашал самозванец, поворачиваясь с боку на бок. – Как-то хорошо на престоле сидеть! Давно я не сидел на нем. Вот как отлучился из Питера, да и по сей час не случалось. Ну, поп, начинай, что у тебя там?

– Не что, ваше величество, дозволь мужичкам объявить твою милость.

– Говори им что знаешь, а я скажу свое.

Священник в облачении взошел на амвон и объявил своим прихожанам, что государь Петр Федорович, оставя царство свое, третий уж год ходил по своим городам и раздавал всем милости, а теперь по особенному их счастью, пришел к ним и желает показать свои милости тому, кто будет за него молебствовать.

– Так начинай же, проклятый! Не мори меня, – повелевал с престола грозным голосом.

– Погодите, ваше царское величество, диакона еще нет, я послал за ним.

– Чтобы мигом здесь явился, а не то лоб забрею прямо или всего лучше повешу.

Священник послал еще за диаконом, запрещая говорить о настоящей причине, но требуя, чтобы для своей же пользы спешил как поскорее в церковь.

Между тем народ толковал между собою о новости. Посмышленнее прежде всего, возвыся голос, начали говорить:

– Боже сохрани! что это батюшка затевает? У нас есть царица, государыня, а это кто?

Голоса:

Не кто же как сам царь.

Старик:

Побойтесь бога! Откуда царю явиться? Тот помер, так нам «бамагу» читали. Двух солнцев не бывает на небе, и двух царей нет на земли.

Голос из кучи:

Да такой ли царь бывает, как это пугало? Вишь как развалился на святом престоле.

Молодой.

Разве не слышал, что он давно не сидел на нем, сам говорит. А что поганый, так точно поганый, мы и сами видим; так же батюшка говорит…

Голоса:

Кому же и знать, как не батюшке! Он всякую книгу читает и все знает; ему надо поверить.

Другие:

Как не верить? Вот отмолебствуют, то и милости объявит.

Многие голоса:

А кто смеет милости объявлять, как не сам царь? Стало, это и есть сам царь!

Некоторые:

Посмотрим еще, что объявит!

Шум всеобщий:

Это царь, царь наш, царь!

Несколько степенных и понимающих дело лучше прочих и которые сначала объявили свое сомнение, отделясь от толпы, еще повторили свои мысли, но, видя, что не только никто им не внимает, но советы их разойтись всем по домам и никак не слушать спятившего с ума попа остаются без внимания и от некоторых слыша упреки и угрозы, поспешили выйти из церкви и запереться в домах своих.

Между тем отыскался диакон, с торопливостью прибежал в церковь и спрашивает священника, что за причина необыкновенному собранию.

– Узнаешь после, облачайся скорее и начинай, – сказал поп, поспешая окончить церковный обряд, чтобы свободнее приняться за приятнейшие для него занятия.

Диакон облачился и был в нерешимости, что делать, видя спокойно сидящего на престоле пьяного мужика, как поп вскрикнул на него, забыв всякое приличие:

– Начинай, собачий сын! Что зеваешь?

Диакон начал вразумлять его о пристойности, просил рассказать, в чем дело, и объяснял, что в храме допущены большие непристойности.

– Как ты смеешь нам указ давать? – кричал поп. – Не видишь ли, что здесь сам батюшка наш, Петр Федорович, божиею милостию третий, император и государь. Провозглашай ектению, поминай его величество! – кричал уже поп, удерживая диакона, снимающего с себя стихарь.

– Воля ваша, – говорил диакон, – ни за какие сокровища не решусь и никакими муками меня не принудите к такому страшному беззаконию. Вспомните, батюшка! Вы присягали государыне Екатерине Алексеевне, читали манифест о кончине императора Петра III, поминаете его за упокой. Как вы поверили пьяному, глупому, кажется, беглому солдату? Прикажите его схватить, представить, а иначе вы навлечете на себя большое несчастье…

Много такого рассказывал диакон и увещевал священника и собравшихся людей, но поп вдруг начал кричать: «Бунт, измена!» – а за ним и мужики кричали: «Бунтовщик, изменник! Что прикажете делать с ним, ваше царское величество!»

– Не что делать, – последовала резолюция с престола. – Запереть его пока. Вот я вашего батьку жалую самым наибольшим архиереем, так он его пока расстрижет, а там и повесит. Да то все опосля, теперь же, владыка, молебствуй скорее.

Диакона увели и пока, до решения, заперли в сарай. Поп начал молебствовать, поминал императора Петра Федоровича и, то и дело, что во все стороны благословлял народ обеими руками, как новопожалованный архиерей. При многолетии велено всему собравшемуся народу кричать: «Многа лета!» Поднялся шум, рев, колокольный звон. Поп кадил своего царя, кланялся к ногам, целовал руку его, а потом приказал и всем идти и целовать руку самозванца, который сидел на престоле, надувшись и изобретая, что бы извлекти от верноподданных в свою пользу.

– Долго ли это будет? – вскричал наконец самозванец, коему надоело сидеть без дела и быть обеспокоиваемому толпою, спешащею целовать ему руку. – Стойте! – вскрикнул он. – Ты, с черными усами молодец, поди ко мне, стань подле меня, жалую тебя графом Чернышевым. А ты, чей красный пояс, поди ко мне, жалую тебя графом Румянцевым – и пошел жаловать в князья Долгорукие, Трубецкие, кого только из вельмож слышал фамилии, все раздал мужикам. Потом, обратись к толпе, сказал:

– А вам всем вот что жалую: подушного мне с вас не нужно, прощаю вам.

По мановению попа, заревела вся громада:

«Многа лета!»

Самозванец:

Что вы даете гусар от себя в полки, вздор, не давайте, жалую вас тем.

Крик:

Многа лета, многа лета…

Самозванец:

Вино как есть вольное, так ему и быть. А эти три дня пить всем без денег за здравие мое.

Рев народа:

Многая лета, многа лета.

Самозванец:

А чтоб вы знали мою милость, приказываю принести сюда ушат вина, тут мы разопьем за здравие мое…

Крик:

Многа лета – и с этим пением и криком бросилась куча в ближний шинок, отбили водку, притащили прямо в церковь.

Самозванец:

Где мой архиерей? Служи-ка, батька сызнова молебен, вишь вино принесено.

И снова молебствие, провозглашение императора, каждение.

Как вдруг «царишка» начал подгибать под себя ноги и жаловаться, что ноги у него озябли.

Поп

(приостановив поминание):

И не диво, ваше величество; ножки у вас голешеньки, сапожки худешеньки…

Самозванец

(вскрикнув):

Что же ты, борода, смотришь? Я тебя архиереем пожаловал, а ты мне ничем и не поклонился. Смотри, какие у него сапоги! а у царя его без пальцев и подошов. Сей час подай сюда.

И священник, боясь попасть под царский гнев, тут же присел на амвоне, разулся и поднес сапоги своему повелителю.

Самозванец

(обувая сапоги):

Вот так-то лучше. А вы, дурачье, что ничем не покланяетесь своему батюшке-царю? Видите ли, у меня и шапки, и того и сего нет, все в дороге поизносил.

И посыпались приношения. Кто шапку, кто рукавицы, пояс, кто гривну денег, кто более…

Самозв[анец]:

Вот люблю, ребята! Нутка, владыка, скорей дочитывай до «многа лета», пора разрешать.

И поп провозгласил многолетие, и толпа, видя перед собою ушат с вином, еще резче заревела: «Многа лета!» – и колокола снова затрезвонили. Оставшиеся дома, слыша беспрестанный трезвон у церкви, спешили туда узнать, что там делается, и уже набралось их до большой тесноты в церкви.

При пении многолетия начал самозванец потчевать приближенных, владыке своему [поручив] других; наконец ожидавшие долго по-пустому, боясь упустить время, приступили к ушату и начали пить. На них глядя, бросились к вину пившие прежде, пошла свалка, схватка, крик, шум, драка, кричанье «многа лета»… Не только новопожалованные графы и князья, но все без разбора, перепившись, валились в олтарь, в св. двери, ходили пред престолом, на коем восседал идол их и одобрял усердие их к себе, они целовали ему руки, ноги, превозносили его.

Самозванец:

Смотрите, братцы, не выдайте меня, как беда приключится.

Крик:

Кто, мы? Мы выдадим! Да мы за тебя в огонь и в воду! Волосу твоему не дадим упасть.

Самозванец:

Ай да ребята! И мне весело с вами. Подавайте еще вина. Вино это выпили. Ты, владыка, ходишь только и не видишь ничего. Отслужи-ка за меня еще всенощную, чтобы мне избавиться от всяких бед. А потом пойдем к изменщикам, что не пришли вместе молебствовать за меня, отбирать все имение на меня, на государя ихнего.

Всенощная служится, поп то и дело благословил обеими руками, а народ пил водку, бросался в олтарь целовать самозванцу руки, крик «многа лета» не умолкает… Все забыто, – и благоговение к месту, и уважение к святыне, одно в виду: пить и пить. Они забыли причину их радости, забыли, что между ними явился человек, называющийся священным именем, уже не внимают ему, не уважают его, может быть, и сначала не поверили басне внутренне, но наружно согласились с тем, не удастся ли в суматохе чем поживиться или хотя напиться.

Диакон, сидевший в запертом сарае, очень понимал, в чем было дело, но не придумывал средства, как бы пресечь зло, отвратить общую, по его мнению, беду. Из сарая при всех усилиях своих он никак не мог выбраться, но рассмотревши все, когда нашел, что сарай стоит стеною на улицу и еще главную, по которой проезжать должны едущие из ближних селений, то и старался всеми силами проломать хотя бы такую дыру, сквозь которую мог бы он кричать, и стал прилежно наблюдать, не поедет ли кто мимо его. Проезжали некоторые, и он кричал им во весь голос, требуя остановиться и подойти к нему, но на беду его за колокольным звоном, вблизи его раздававшемся, за шумом в церкви и буйством народа уже и около нее, никто не мог услышать призыва диаконовского и все проезжали мимо.

Наконец в антракте этих смешных молебствий и трезвонов, когда меньше было шума, диакон увидел проезжающего мимо гусара и начал кликать его и убедительно просить подъехать к дыре, сквозь которую он откроет ему важное дело. Гусар согласился, подъехал, и тут диакон сказал ему:

– Скачи как можно скорее к ближайшему, кто у вас есть, начальнику и объяви, что в Купянке явился самозванец, должно полагать беглый солдат, назвался императором Петром III, взбунтовал всю деревню, а его, диакона, за непокорность уже приговорил к смерти.

К счастию, гусар был расторопен, понял, в чем дело, и, оставив данное ему препоручение, поскакал обратно к своему эскадронному командиру, квартирующему в ближнем селении.

С учреждением Слободской Украинской губернии в 1769 году, на жителей его, отправлявших прежде казацкую службу, сформированы были гусарские полки, комплектуемые из назначенной провинции, а эскадроны составлялись из жителей нескольких селений. Слободы Купянки жители поступали в эскадрон, командуемый поручиком Сумцом из дворян сей же губернии. Новые гусарские полки сформированы были на всем положении регулярных полков; дисциплина и вся военная строгость только лишь начинала вводиться.

Прискакавший гусар донес своему начальнику все, что слышал от заключенного диакона. Поручик Сумец тут же приказал трубить сбор; сколько было в том селении гусар (говорят, до 30-ти человек), явились на конях во всеоружии. Поручик приказал еще взять по несколько пистолетных патронов, не дождавшись товарища своего, другого офицера, повел своих гусар к Купянке.

Не привыкшие еще совершенно к военной субординации новосвербованные гусары начали дорогою поговаривать, что они сами из Купянки и знают своих родных за смирных людей, с чего же поручику вздумалось идти с командою разорять их, да еще и пистолеты приказано взять.

Но грозная команда лихого поручика заставила умолкнуть балагуров, и как по близости у Купянки поручик скомандовал по-тогдашнему: «Ступай, ступай!» – то гусары и понеслись во всю скачь за своим начальником.

Самозванец, выслушав всенощную «про свое здравие» и употчивав своих верноподданных, давших ему клятву, ни в каком случае не выдавать его и идти за него в огонь и в воду, вышел из церкви с хоругвями и пением или, правильнее, ревом всею толпою «многа лета». Пожалованный им архиерей над архиереями поп Симеон шел в ризах, благословляя во все стороны обеими руками. Сам самозванец шел в нагольном новом бараньем тулупе, снятом с большими сапогами у своего владыки; шапка, также баранья, с красным суконным верхом, и богатый пояс, красный кумачный, – все это пожертвовано от новопожалованных в Румянцевы, Трубецкие и проч. Звон продолжался во все время шествия, которое направлено было к двору первого забунтовавшего и не признавшего самозванца за государя. Шли же с тем, чтобы у всех непокоряющихся отбирать все на государя, с ними же находящегося. По всему, комедия готова была обратиться в трагедию.

Поручик Сумец, вскакав в селение, пустился прямо к церкви, но, увидев следующую толпу более чем из трехсот человек, кроме женщин и детей, приставших к ним также во множестве, он приостановил свою команду, чтобы лучше разглядеть и отличить в толпе кого надобно ему. Он скоро заметил, что в середине толпы, идущей без шапок, одного в новом тулупе и шапке ведут под руки мужики; впереди его идет священник в облачении и на длиной шесте несут привязанный вместо знамя пестрый платок.

По всему этому поручик предположил, что ведомый под руки должен быть не кто другой, как сам самозванец; тут же, быв опытен в обращении с солдатами и зная хорошо характер и свойство народа, он составил план и поскакал в кучу, приказав следовать за собою команде.

Подскакав к самозванцу, пораженному нечаянным явлением перед собою офицера, он крикнул на него военным голосом:

– Которого полку?

Самозванец от навыка к субординации и от внезапности до того потерялся, что, забыв о роли своей, поспешно вытянулся, схватил с себя шапку и, смотря быстро в глаза офицеру, отвечал как следовало, быстро и твердо:

– Брянского мушкетерского, ваше благородие.

– Кто такой? – засыпал офицер вопросами.

– Ря… ря… рядовой Петр Чернышев, ваше благородие.

Отвечав на первый вопрос, самозванец спохватился в то же время и потому подумал было не отвечать на второй вопрос, но, видя перед собою грозного офицера, гневно смотрящего на него, он потерял всю бодрость и против воли, голосом едва слышным произнес свое имя.

– Гусары, возьмите его, – крикнул поручик на своих и тут же, чтобы не дать пьяной толпе на что-нибудь решиться, обратись к мужикам, закричал на них самым грозным голосом и для большего им страха поднял руку кверху: – Вы зачем здесь? Сейчас все по домам, и не смей никто выходить из домов. Гусары, гоните их!

– Ой, лишечко, лишечко! Гусары, гусары! Ой лишечко! – так кричали во все горло триста человек, уходя со всех ног, завидев кулак поручика и пошевелившихся нескольких гусар, впрочем, родственников и знакомых им. В три минуты не осталось никого из защитников бродяги, поклявшихся идти за него на всякую смерть. Вот что значит народ! Вот воля его! Умеющий в пору и время сказать им слово может наклонить их, к чему желает, и повести, куда хочет. Давно ли, видя перед собою вино, готовы были идти на все, сами не зная, за кого и для чего, и вдруг при виде нескольких гусар, оставили есе, уходят и кричат: «Ой лишечко, ой лишечко» (лишечко – умягченное лихо, беда).

Самозванец был связан; а пожалованный им владыка до того потерялся или, правильнее сказать, так опьянел, что не мог тронуться с места, а то и дело что благословил обеими руками. Поручик приказал взять его и как еще был в духовном сане, то не связывая держать под строгим караулом. Диакон был отыскан, выведен из заключения. Поручик поручил ему, очистив церковь, донести своему начальству о случившемся.

Не прошло полчаса от появления поручика с гусарами, как уже самозванца, закованного в кандалы, за строгим караулом везли в Харьков к губернатору. Улицы опустели, только иногда разъезжали по ним гусары для наблюдения, не станут ли жители где собираться. Но, напротив, они, исполняя во всей точности приказ гусарского «камандира», не смели выходить из своих изб. Когда же смотрящая в окно хозяйка или дочь вскрикивала: «Вон гусарин переезжает через улицу», – то испуганный прятался под стол или под лавку, дрожа и приговаривая: «Ой лишечко! Гусарин, гусарин!..» Даже на другой день, когда не замеченный в смятении приходил к кому-нибудь из виновных и звал его на работу или куда-либо, то он отвечал: «Не можемо, голубчику! Мы пид калавуром. Не приказано нам из хаты выходити». Хотя ни одного гусара не осталось уже в Купянке.

Генерал-поручик Евдоким Алексеевич Щербинин был тогда губернатором в том же году учрежденной Слободской Украинской губернии. Прежде он служил в гвардии и при императоре Петре III командовал ротою.

Приведенный в Харьков самозванец немедленно был представлен в экстренное секретное присутствие, наскоро устроенное под председательством губернатора. Приступая к допросу, губернатор спросил его, как он дерзнул принять на себя такое священное имя.

Как вдруг злодей со всею дерзостью сказал губернатору:

– Счастье твое, Щербинин, что я не разжаловал тебя в солдаты, когда ты с ротою опоздал на такой-то пожар!.. – Но не допустили его говорить более.

Точно, в царствование Петра III при одном пожаре Щербинин опоздал явиться с ротою. Государь прогневался на него и тут же угрожал, что за такую оплошность следовало бы его разжаловать в солдаты. По допросам открылось, что сей преступник служил в гвардии, в роте Щербинина и потому знал об этом обстоятельстве.

Началось следствие. Поп хотел изворотиться. Протверезясь совершенно, он составил басню, что будто самозванец угрозами и боем принудил его так действовать и что он, послав сына своего к поручику Сумцу с подробным о всем известием и прося помощи и защиты, нарочно между тем исполнял волю самозванца, чтобы он не скрылся до прибытия поручика. Приказал сыну своему подтверждать на допросе то же, но ложь обнаружилась.

Жители в свое извинение ничего не могли более объявить, как то, что им пан отец так поступать приказал.

– Куда нам быть умнее его? – говорили они. – Он грамотный, всякие книги читает. Мы и сами видели, что куда этому дурню быть на царя похожим, да ба! Одурели себе на лихо! А все проклятая горелка збила нас с панталыку! Мы же не бунтовали, мы слушали его, пока горелка была, а не стало бы ее, мы наплевали бы на него.

Оконченное следствие отправлено с нарочным в правительствующий сенат. Очень скоро последовало высочайшее повеление (в подлиннике хранящееся в Харьковском губернском правлении) следующего содержания:

«Указ нашей Слободской украинской губернской канцелярии.

Присланное из оной канцелярии в наш сенат от 23-го декабря 1765 года доношенне и подлинное дело о беглом брянского полка солдате Петре Чернышове и Изюмской провинции слободы Купянки попе Семене Иваницком мы рассматривали, из которого с неудовольствием нашли, что означенный солдат Чернышов, забыв страх божий и презрев учиненную им о верности присягу, осмелился разглашать о себе, якобы он покойный государь Петр третий, и хотя сие его дерзостное и ложное разглашение в самом существе достойно совершенному презрению, но как, однако, сей его развращенный поступок единственно касателен был до нарушения обитаемого в наших верноподданных спокойствия, то за сие его преступление по установленным нашим законам он, Чернышов, равно и последователь ему о том его преступлении показанный поп Иваницкий, неминуемо достойны смертной казни;

но мы, по врожденному в нас милосердию, удерживались сколько возможно от лишения жизни человеческой, не могли оставить, чтобы не исследовать причины оных Чернышова и попа Иваницкого столь тяжкого преступления;

а чрез то и нашли, что Чернышов оное ложное разглашение о себе чинил единственно от безмерного пьянства и желая чрез то свое разглашение попа ограбить, что уже он и самим делом исполнил, как-то: шубу и сапоги у него взял и обращался с ним в бесчувственном пьянстве, да и показанный поп оному его разглашению поверил не инаково же, как от самого ж вкоренившегося в нем пьянства и совершенного безумия.

И сего ради и что оный их вредный поступок не более продолжаться мог, как несколько часов, а напоследок – совсем чрез взятие оного Чернышова под караул пресечен и они, Чернышев и Иваницкий, без всякого затруднения в тех учиненных ими преступлениях в присутствии винились, от смертной казни обоих их всемилостивейше свобождаем;

а повелеваем: Чернышова за дерзостное им разглашение, яко возмутителя общего покоя и тишины, наказать в том месте, где он означенное разглашение чинить отважился, публично кнутом и послать в Нерчинск в работу вечно;

а как он человек предерзостного состояния и напред сего преступления изобличен был в воровствах и в побеге из службы, то его держать тамо скована и во время праздное от работы содержать под караулом.

Попа Иваницкого за то, что он показанного Чернышова ложному и развращенному разглашению поверил, ходил в церковь и пел по приказу такого презрения достойного человека дважды молебен и всенощную, и на ектениях велел его именовать диакону государем и некоторым сам он, поп, яко оный Чернышов – государь, разглашал, целовал у него руку, пел и заставлял других петь ему «многа лета»; и что чрез все сии учиненные им, попом, преступления подавал жителям показанной слободы совершенный соблазн и случай к возмущению;

он же, Иваницкий, научал сына своего малолетнего при следствии показывать, якобы о бывшем от него гусарскому поручику изъявления, ложно; так как недостойного сына отечества и не сохраняющего своего сына, а обращающегося в непрестанном пьянстве и необузданном невежестве, лиша его священства и наказав в предписанной слободе публично кнутом, послать в Нерчинск на житие вечно.

Прочих же, оказавшихся по сему следствию людей, как были допрашиваны, а участия их в преступлении означенных Чернышова и Иваницкого не оказалось, буде они содержутся повелеваем свободить без всякого наказания.

Попову сыну подтвердить, чтобы он впредь пред судом ни о каких делах ложно показывать не осмеливался под жестоким наказанием. Прапорщика, о котором описывал полковник Сатин, в непоимке им беглого солдата Кремнева преступления мы не находим, потому что по мало бывшей с ним команде а по множеству приставших к Кремневу однодворцев, взять было, знатно, невозможно.

Произведенное по сему делу оною губернскою канцеляриею следствие, так как и гусарского поручика поступок, мы всемилостивейше требуем буде по получении из Воронежа по делу Кремнева известия, откроются вновь какие на Чернышова показания, заслуживающие важности, то в таком случае по сему указу удержаться, а донесть нам.

Подлинный подписан собственною ее величества рукою.

Екатерина

Генваря 3 дня 1766 года, Санкт-Петербург

Последнее обстоятельство касалось к прежним деяниям Чернышова, не имевшим с самозванством связи. И, кажется, по дальнейшему исследованию ничего важного не было открыто, потому что вскоре над преступниками исполнено наказание, высочайше приведенное.

Поручик Сумец за благоразумное действие при описанном случае государственною военною коллегиею, по высочайшему повелению, произведен в ротмистры, а диакон, по представлению своего начальства, удостоился получить «почетную рясу».

Примітки

Вперше надруковано в журн. «Зритель общественный жизни, литературы и спорта», 1863, № 7, с. 203 – 206. У зібранні творів друкується вперше.

Датується початком 1830-х років на підставі листа Г. Квітки-Основ'яненка до М. Погодіна від 3. II. 1834 р. Історія написання твору висвітлена в статті С. Д. Зубкова «Цікава сторінка з творчості Г. Квітки». – «Радянське літературознавство», 1974, № 11, с. 43 – 53.

Автограф зберігається: ІРЛІ (ф. 234, оп. 8, № 47).

Подається за автографом.

Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1981 р., т. 7, с. 361 – 373.