Банкеты

Г. Ф. Квитка-Основьяненко

И надобно отдать справедливость: во всем нашем полку батеньку очень уважали и жаловали; он же любил делать частые банкеты и, бывало, поднимает на них и самого полковника со всею ассистенциею. И что это были за банкеты!.. Куда! В нынешнее время и тени того не увидишь, и тени подобного не увидишь; а еще говорят, что все вдалися в роскошь! Да какая была во всем чинность и регула!..

Когда батенька задумывали поднять банкет, то заблаговременно объявляли маменьке, которые, бывало, тотчас принимаются вздыхать, а иногда и поплачут. Конечно, они имели к тому большой предлог. Посудите: для одного банкета требовалось курей 50, уток 20, гусей столько же, поросят 10. Кабана непременно должно было убить и также целую яловицу. Все же это в сажах кормленное, упитанное зерном отборным. Ах, какие маменька были мастерицы выкармливать птицу или в особенности кабанов! Поверьте моему честному слову, что, когда, было, убьют кабана, так у него, канальи, сала на целую ладонь, кроме что все мясо поросло салом! А птица! пальцем можно было разделять, а жир с нее во рту не помещается, так и течет!

Вот, объявивши маменьке, сам пошлет в город за «городским кухарем», так всеми назывался человек в ранге чиновника, всеми чтимого за его необыкновенное художество и искусство приготовлять обеденные столы. Этот кухарь явится за пять дней до банкета и прежде всего начнет гулять. Известно, что три дня ему должно было погулять прежде начатия дела. И чего бы он в эти три дня ни спросил, должно все ему поставить; иначе он бросит все, уйдет и ни за что уже не примется за дело.

Отгуляв три дня, приступит к работе. Узнав от батеньки, сколько предполагается перемен при столе, он идет с маменькой в сажи, где кормится живность, и выбирает сам, какую ему угодно. Помню и теперь, как маменька стоят у дверей сажа и, приложа руки к груди, жалостно смотрят на выбор кухаря. Когда же он заметит жирнейшую из птиц и обречет ее на смерть, тут маменька ахнут, оботрут слезку из глаз и не вытерпят, чтобы не шепнуть: «Самая жирнейшая! Самую жирнейшую взял, теперь весь саж хоть брось!» Впрочем, маменька это делали не от скупости и не жалея подать гостям лучшее, а так, любили, чтоб всего было много в запасе и чтобы все было лучшее. На завтрашний день убылое место опять наполнится птицами, которые по времени также будут выкормлены, а о взятых все-таки жалеют. Неизъяснимо сердце, непостижим характер хозяек, подобных маменьке!

Кухарь при помощи десятка баб управляется с птицею, поросятами, кореньями, зеленью; булочница дрожит телом и духом, чтобы опара на булки была хороша и чтобы тесто выходилось и булки выпеклись бы на славу; кухарка в другой кухне с помощницами также управляется с птицею, выданною ей, но уже не кормленою, а из числа гуляющих на свободе, и приготовляет в больших горшках обед особо для конюхов гостиных, для казаков, препровождающих пана полковника и прочих панов; особо и повкуснее для мелкой шляхты, которые приедут за панами: им не дозволено находиться за общим столом с важными особами.

Дворецкий, выдав для вычищения большие оловянные блюда с гербами знаменитого рода Халявских и с вензелями прадеда, деда, отца папенькиных и самого папеньки, сам острит нож и другой про запас для разбирания при столе птиц и других мяс. Ключник разливает в кувшины пиво и мед из вновь початых бочек, из которых пробы носил уже к папеньке, и, по одобрению их, распределяет: из каких бочек подавать панам, из каких шляхте, казакам, конюхам и проч.

Из бочонков же, особо стоящих и заключающих в себе отличные меда, паточный, сахарный и т. п., будет он выдавать к концу стола, чтобы «уложить» гостей. Конюха на конюшенном дворе принимают лучшего овса и ссыпают его в свои закрома; заботятся о привозе сена из лучшего стожка и скидывают его на конюшню, чтобы все это задать гостиным лошадям немедленно по приезде их, дабы люди после не осуждали господ: такие-де хозяева, что о лошадях и не позаботились.

Одним словом, всем и каждому пропасть дела и забот, а батеньке и маменьке больше всех. Они за всем смотрят по своей части, все наблюдают, и беда конюху, если он принял овес не чисто вывеянный, сено луговое, а не лучшее из степного; беда ключнику, если кубки не полно нацежены, для меньшего стола худшего сорта приготовлены напитки; беда булочнице, если булки не хорошо испечены; кухарке, если страва (кушанье) для людей не так вкусно и не в достатке изготовлена.

Один «городской кухарь» не подлежит осмотру: ему дана полная воля приготовлять, что знает по своему искусству, и делать, как умеет и как хочет. Зато уже чего требует, все в точности спешат ему выдавать, хотя маменька и не пропустят, чтоб не поворчать:

– Какую пропасть потребовал масла! рыжу! родзынков? Видимо-невидимо! Охота же Мирону Осиповичу поднимать банкеты! Шутка ли? четыре раза в год! Не припасешься ни с чем; того и смотри, что разоримся вовсе.

Последние слова маменька произносили шепотом, чтоб батенька не слыхали; а то бы досталось им! Батенька хотя и были очень политичны, но когда уж чего захотевалось им, так уж поставят на своем. Маменька, не знавши их натуры, лет пять назад, бывало, принимаются спорить против них; так что же?.. Ну, не наше дело рассуждать, а знает про то кофейный шелковый платок, который не раз в таком случае слетал с маменькиной головы, несмотря на то что навязан был на подкапок из синей сахарной бумаги.

Пожалуйте, о чем, бишь, я говорил? да, о банкете; так.

Вот в этот торжественный день, прежде всего, утром еще, является команда казаков для почетного караула, поелику в доме будет находиться сам пан полковник своею особою. При этой команде всегда находятся сурмы (трубы) и бубны (литавры). Команда и устроит свой караул.

По прошествии утра, днем, попозже, так часу в десятом пополуночи, съезжаются званые гости. А кого только батенька не звали на банкет к себе? Верст за пятьдесят посылали, никого не пропустили, да все же и собрались. Невозможно же было такому вельможе не сделать чести и не быть на банкете. Кто не имел на чем приехать, тот пешком пришел с семейством, принеся с собой нарядное платье, потому что тут в простом невозможно было бы показаться.

Да посмотрели бы вы, как все гости разряжены, разубраны! Мужчины в славных суконных черкесках темных цветов, рукава с велетами, т. е. назад откидными; под ними кафтан глазетовый, блестящий. Много-много, когда уже на ком моревый, пояса блестят, точно кованые; за поясом, на золотой или серебряной цепочке нож с богатою оправою; сапоги сафьяна красного, желтого или зеленого; а кто пощеголеватее, так и на высоких подковах; волоса красиво подбриты в кружок, усы приглаженные, опрятные, как называли тогда «чепурные».

А женщины в свою очередь – это прелесть! Кунтуши богатейшей парчи, такой что и не согнешь; на стану перехвачено, сутою сеткой выложено; корсеты глазетовые; запасочки заморских пестрых материй. На головах кораблики или очипки парчи сутой, как жар горят! На шее намиста, намиста! дукатов, еднусов, крестов!.. Господи, твоя воля! Девушки иные для полегкости без кунтушей, в одних юпках, т. е. корсетах без рукавов; но зато какие рукава их рубашек – это заглядение, тонкого холста, кисейные, какие можно вообразить! Да все это вышито преискусно разных цветов шелками, золотом, серебром.

Головы убраны на удивление как прелестно! Косы заплетены мельчайшими пасмами, свиты венком и уложены на макушке, а по лбу положены, одна на другой, разных цветов ленты, а поверх их – золотой газ сутой… Ну, это прелесть! Ножки в суконных чулочках, белых или синих; башмачки красные на колодочках. Из-под шелковой плахты виднеется подол сорочки, таким же узором вышитый, как рукава…

Так этакая краля невольно обратит глаза на себя одна – а тут их собралось десятками! Не подумайте, что это они изубыточилися и делали себе наряды для нашего банкета? Совсем нет! Каждая все это получила от матери и часто от бабки, носит сама и передаст будущим своим дочерям и внукам. Теперешние сборы на банкет не стоили им ничего более, как кружки ключевой воды, чтобы умыться; а оделись во все готовое. Да как же они хороши! Какой здоровый цвет в лицах! Какой яркий живой румянец в щеках! Какая свежесть в прелестных глазах! Немудрено: они ложатся спать ввечеру и с солнцем встают; они…

(Тут все, написанное мною, моя невестка, второго сына жена, женщина модная, воспитанная в пансионе мадам Гросваш, зачернила так, что я не мог и разобрать, а повторить – не вспомнил, что написал было.)

Вот такие-то гости собрались и сидят чинно. Так уже к полудню, часов в одиннадцать, вдруг сурмы засурмили, бубны забили – сам полковник едет.

Батенька с маменькою вышли встретить его ясновельможность на крыльцо. Батенька бросились к берлину, в котором он приехал цугом, на коренной сидел машталир и, хлопая долгим бичем, управлял один передними лошадьми, черными как смоль; шоры на лошадях зеленые, на машталиру наряд зеленый, почему-то и берлин выкрашен зеленою краскою. Тут батенька поцеловали его руку, а он, вылезши, обнял батеньку. Это, право, я сам видел и никак не лгу. Маменька очень низко поклонились пану полковнику, когда он взошел на рундук, и бросились было также целовать его руку, но он отхватил и допустил маменьку поцеловать себя в уста.

За такую отличную честь маменька ему пренизко поклонились и униженно просили его ясновельможность осчастливить их убогую хижину своим присутствием. Но маменька вперед его не пошли: они слышали, что пан полковник изволили бывать не один раз в Петербурге и присмотрелся светских обычаев, что видно из того, что не всякой чиновнице даст свою руку поцеловать; знали все это, но долг свой соблюли и пустили его идти вперед.

В сенях встретили пана полковника все мужчины, низко кланяясь; при входе же в комнату все барыни и барышни встретили его у дверей, низко и почтительно кланяясь. Хотя пан полковник, по тучности своей, скоро уселся на особо приготовленное для него с мягкими подушками высокое кресло, однако женщины, несмотря и на неоднократные убеждения пана полковника, никак не хотели садиться и уже не скоро уважили его настоятельную просьбу; когда же он объяснил, что в Петербурге женский пол и при самом губернаторе сидит, сел и наш женский пол, – но себе на уме: когда пан полковник изволил которую о чем спрашивать, тогда она спешила встать и, сделав его ясновельможности ответ, кланялась низко и уже садилась.

Пан полковник изволил быть весел.

Услышав громко и приятно поющего чижа в клетке, он похвалил его; как тут же батенька, низко поклонясь, сняли клетку и, вынесши, отдали людям пана полковника, чтоб приняли и бережно довезли до дома, «как вещь, понравившуюся его ясновельможности».

Пан полковник, разговаривая со старшинами, которые стояли у стены и отнюдь не смели сесть, изволил закашляться и плюнуть вперед себя. Стремительно один из бунчуковых товарищей, старик почтенный, бросился и почтительно затер ногою плеванье его ясновельможности – так в тот век политика была утончена!

Немного сгодом (часом), по прибытии пана полковника, дворецкий внес большой поднос, кругом установленный серебряными позлащенными чарками; а на другом подносе хрустальные карафины, наполненные разных сортов, вкусов и цветов водками, нарочно для сего маменькою приготовленными. Водки не подносили никому, пока батенька и маменька из своих рук не просили пана полковника. Когда он изволил принять в руки чарку, тогда только начали подносить гостям, и каждый наливал себе желаемой водки, а батенька не переставали упрашивать каждого, чтобы пополнее наливали.

Пан полковник был политичен. Он, не пивши, держал чарку, пока все не налили себе, и тогда принялся пить. Все гости смотрели на него: и если бы он выкушал всю чарку разом, то и они выпили бы так же, но как полковник пил, прихлебывая, то и они не смели выпивать прежде его. Когда он изволил морщиться или цмокать губами, любуясь вкусом водки, то и они все делали то же из угождения его ясновельможности.

Пан полковник, выкушавши водку, изволил долго рассматривать чарку и похвалил ее. В самом деле, чарка была отличная: большая, тяжеловесная, жарко вызолоченная и с гербом Халявских. Политика требовала и чарку отдать пану полковнику, что батенька с удовольствием и исполнили.

После выпития водки пану полковнику пожелалось прогуляться по двору: такова была их натура. Когда он только лишь встал, то весь женский пол приподнялся, т. е. встал, а пан полковник в сопровождении батеньки, вышед в сени, закричал караульным: «А нуте ж, сурмите, сурмите; вот я иду» – и разом на сурмах и бубнах отдавали ему честь до тех пор, пока он не возвратился в покои.

По возвращении пан полковник прошел по другой чарке и с приговоркою: «По первой не закусывают, пане полковнику!», на сей раз полковнику поставили другую, таковую же; он уже более не хвалил чарки, а просто вкушал, чему последовали и все гости, разумея мужеский пол один: женщинам не смели и подносить; они очень чинно и тихо сидели, повертывая только пальчиками один около другого или кончиком вышитого платочка махали на себя, потому что в комнате было душно от народа.

Еще немного сгодом вдруг засурмили и забубнили уже в сенях, в знак того, что пора к обеду и первая перемена стола поставлена. Немедленно принесли по третьей с приговоркою: «Без троицы дом не строится». Иногда подавали и по четвертой, дабы употребить приговорку: «Поставивши тарелки, надо выпить еще горелки», и потом пан полковник, а за ним и гости прошли к столу.

Стол был приготовлен в противной комнате, т. е. расположенной чрез сени, насупротив той, где находились. Под стенами были лавки и перед ними стол длинный, покрытый ковром и сверх скатертью длинною, вышитою по краям в длину и на углах красною бумагою разными произвольными отличными узорами. На столе стояли часто большие оловянные мисы, – и все с гербами Халявских, наполненные борщами разных сортов.

Для сидящих не было более приборов, как оловянная тарелка, близ нее большие ломти хлеба белого и черного, ложка деревянная, лаком покрытая, – и все это чрез всю длину на обоих концах покрывало длинное полотенце, так же вышитое, как и скатерть. Оно служило для вытирания рук вместо теперешних салфеток. Стол, кроме мисок, уставлен был большими кувшинами, а иногда и бутылями, наполненными пивами и медами различных сортов и вкусов – и какие это были напитки!..

Ей, истинно, не лгу: теперь никому и не приснится вкус таких напитков; а чтоб сварить или приготовить, так и не говорите: никто и понятия не имеет. Вообразите себе пиво тонкое, жидкое, едва имеющее цвет желтоватый; поднесите же к устам, то уже один запах манит вас отведать его, а отведавши, вы уже не хотите оставить и пьете его, сколько душе вашей угодно. Сладко, вкусно, приятно, усладительно и в голове не оставляет никаких последствий!..

А мед? Это на удивление! Вы налили его, а он чистый, прозрачный, как хрусталь, как ключевая вода. «Что это за мед?» – сказали бы вы. Да подите же с ним! начните его кушать, т. е. пить, так от третьего глотка вы именно не раздвинете губ своих: они так и слипнутся. Сколько сладости! А аромат какой! теперь ни от одной барыни теперь ни от одной барыни нет такого благоухания, – а откровенно сказать: приятные запахи они имеют, выехавши в люди, – точно нет, как прежде бывало от такого меда, называемого «сахарным». Вот же, изволите заметить, что такие пива и меды стоят по всему столу. Увидите же, что из этого после выйдет.

Промежду кувшинами или бутылями стоят кружки, стопы – и все серебряное, тяжеловесное, вычеканенное различными фигурами и мифологическими, т. е. ложными божествами – и все заклейменные пышным гербом Халявских, преискусно отработанным.

Его ясновельможность пан полковник изволил садиться, по обычаю, на самом первом месте, в голове стола; подле него не было приготовлено другого места, потому что никому же не следует сидеть наравне с такою важного ранга особою. Женщины замужние садились, по чинам своих мужей, на лавках у стены. Хозяин должен был крепко наблюдать, чтобы пани есаулова не села как-нибудь выше пани сотниковой; если он заметит такое нарушение порядка, то должен просить пани есаулову пересесть пониже; в противном случае, ссора вечная у мужа униженной жены с хозяином банкета и с есаулом, мужем зазнавшейся; а если он ему подчинен, то мщение и взыскание по службе. После усевшихся женщин садились девушки, также по чинам отцов своих.

Мужчины, и все же по чинам, садились на скамьях, или «ослонах», против женского пола. Хозяин банкета садился в самом конце стола, чтобы удобнее вставать. Хозяйка же не садилась вовсе; она распоряжалась отпуском блюд и наблюдала за всем ходом банкета. Несколько девок дворовых, прилично случаю убранных, в своем национальном наряде, стояли в углу, близ большой печи, в готовности исполнять требования гостей.

Хозяйкин глаз наблюдал и за ними – и беда девке, прозевавшей поднять уроненное, принять подаваемое или что-нибудь неисполненное! Маменька, было, тотчас кивнут пальцем на виновную, а иногда им и покажется, что она будто виновата и схватят ее за косы и тут же ну-ну-ну! да так ее оттреплят, что девка не скоро и к разуму придет. Потом, оправив косы и все расстроенное, опять является на свое место и стоит как свеча. По щекам же, в таком случае, маменька не били девок из предосторожности, чтобы ляск. необходимо происходящий от пощечины, не дошел до гостей.

Вот, как уселися – и все смотрят на пана полковника. Он снял с тарелки ручник, или полотенце, положил к себе на колени – и все гости, обоих полов, сделали то же. Он отрезал своим ножом, бывшим у него за поясом на цепочке, кусок хлеба, посолил, съел и, взяв ложку, хлебнул из миски борщу, перекрестился – и все гости за ним повторили то же, но только один мужской пол. Женщины же и девушки не должны были отнюдь есть чего-либо, но сидеть неподвижно, потупив глаза вниз, никуда не смотреть, не разговаривать с соседками; а могли только, по-утреннему, или пальчиками мотать, или кончиком платка махаться; иначе против них сидящие панычи осмеют их и расславят так, что им и просветка не будет, стыдно будет и глаза на свет показать.

С первой ложки пошли гости кушать, как и сколько кому угодно. Против четырех особ ставилась миска, и из нее прямо кушали, выкидывая на тарелку, перед каждым стоящую, косточку, муху или другое, что неприличное попадется. По окончании одного борща подавали другого сорта. И скольких сортов бывали борщи – так на удивление! Борщ с говядиною – или, по-тогдашнему, с яловичиною; борщ с гусем, прежирно выкормленным; борщ со свининою; борщ Собиеского (бывшего в Польше королем); борщ Скоропадского (гетмана малороссийского).

Опять должен сделать ученое замечание: по истории нашей известно, что эти особы сами составили особого рода борщи, и благодарное потомство придало этим блюдам имена изобретателей. рыбный борщ печерский; борщ шарый; борщ с кормленною уткою… да уже и не вспомню всех названий борщей, какие, было, подают!

Когда оканчивались борщи, то сурмы и бубны в сенях возвещали окончание первой перемены. При звуке их гости мужеского пола вставали с своих мест и становилися в сторонке. Гости мужеского пола вставали с своих мест и становилися к сторонке, чтобы дать кухарю свободно действовать. Он забирал опорожненные миски, а девки, по слову маменьки, из другой комнаты сказанному им: «Девчата! а ну-те, заснули», – опрометью кидались к столу, собирали тарелки, сметали руками со стола хлебные крошки, кости и проч., устраивали новые приборы и, окончив все, отходили в сторону. Туг являлся кухарь с блюдами второй перемены и устанавливал стол мисками с новыми кушаньями. Когда он все оканчивал, сурмы и бубны, во все продолжение перемены гремевшие, замолкали, и гости мужского пола садились по своим местам.

Тут подносилась водка; пан полковник и гости прошены были выпить перед второю переменою.

Вторую перемену составляли супы, также разных сортов и вкусов; суп с лапшою, суп с рыжем и родзынками (сарацынское пшено и изюм) и проч. и проч. Все супы вообще были с птицами кормленными.

При начале второй перемены пан полковник, а за ним и все гости, все же мужеского пола, облегчали свои пояса. При первой и второй переменах пили пиво или мед, по произволению каждого.

Несмотря на то, что у гостей мужеского пола нагревались чубы и рделися щеки еще при первой перемене, батенька, с самого начала стола, ходили и, начиная с пана полковника и до последнего гостя, упрашивали побольше кушать, выбирая из мисок куски мяс, и клали их на тарелки каждому и упрашивали скушать все; даже вспотеют, ходя и кланяясь, а все просят, приговаривая печальным голосом, что, конечно-де, я чем прогневал пана NN, что он обижает меня и в рот ничего не берет? Пан Чупринский, кряхтя, пыхтя и тяжело дыша, силится съедать положенное ему на тарелку против силы, чтобы не обидеть хозяина.

Мясо разрезывалось на тарелке имевшимся у каждого гостя ножом, а ели – за невведением еще вилок, или виделок, – руками.

Третья перемена происходила прежним порядком.

За третьею переменою поставлялися блюда с кушаньями «сладкими». То были: утка с родзынками и черносливом на красном соусе; ножки говяжьи с таким же соусом и с прибавкою «миндалю»; мозги, разные сладкие коренья, репа, морковь и проч., и проч., все преискусно приготовленное. При сей перемене пан полковник снимал с себя пояс вовсе, и батенька, поспешив принять его, бережно и почтительно несли и чинно клали на постель, где они (т. е. батенька) с маменькою обыкновенным образом опочивали.

Гости мужеска пола, сняв свои пояса, прятали их в свои карманы или передавали чрез стол своим женам, а те уже прятали их у себя за корсет или куда удобнее было. При третьей перемене поставлялись на стол наливки: вишневка, терновка, сливянка, яблоновка и проч., и проч. Рюмок тогда не было, и их бы осмеяли, если б увидели, и потому наливки пили теми же кубками и стопами, что пиво и мед.

С прежним порядком поставлена и четвертая перемена, состоящая из жареных разных птиц, поросят, зайцев и т. п., соленые огурцы, огурчики, уксусом прилитые, также с чесноком; вишни, груши, яблоки, сливы опошнянские и других родов горами навалены были на блюда и поставлены на стол. Чем стол более близился к концу, тем усерднее батенька упрашивали гостей побольше кушать и пить, чтоб их после не осуждали, что они не умели угостить.

Уже на блюдах мало чего оставалось, но батенька и остатки подкладывали почетнейшим гостям, упрашивая «добирать все и оставить посуду в чистоте». Наконец, чтоб заставить гостей долго вспоминать свой банкет, батенька упрашивали пана полковника и гостей уже обоих полов выпить «на потуху» по стаканчику медку. Тут же, пожалуйте, какая штука выйдет: в продолжение питья наливок, как уже к пиву и меду не касалися, искусно был подменен мед медом же, но другого свойства.

Прошенные гости, чтобы сделать хозяину честь и доставить удовольствие за его усердие, помня, что мед был отлично вкусен, охотно соглашались приятным напитком усладить свои чувства. Мед на вид был тот же – чистый, как ключевая вода, и светлый, как хрусталь. Вот они, наливши в кубки, выпивали по полному. Батенька, уклонясь пану полковнику и всем гостям, вежливым образом просили извинения, что не угостили, как должно, его ясновельможность и дорогих гостей, а только обеспокоили их и заставили голодовать.

Пан полковник, быв до того многоречив и не умолкая в разговорах с старшиною, после выпития последнего кубка меда онемел как рыба; выпуча глаза, надувался, чтобы промолвить хотя слово, но не мог никак; замахал рукою и поднялся с места, а за ним и все встали… Но вот комедия! встать встали, да с места не могли двинуться и выговорить слова не могли. Это – надобно сказать – батенькин мед производил такое действие: он был необыкновенно сладок и незаметно крепок до того, что у выпившего только стакан отнимался язык и подкашивалися ноги.

Проказники батенька были! И эту шутку делали всегда при конце стола и хохотали без памяти, как гости были отводимы своими женами или дочерьми; а в случае если и жены испивали рокового напитка, то и их вместе проводили люди.

Пана полковника, крепко опьяневшего, батенька удостоились сами отвести в свою спальню для опочивання. Прочие же гости расположились где кто попал. Маменьке были заботы снабдить каждого подушкою. Если же случались барыни, испившие медку, то их проводили в детскую, где взаперти сидели четыре мои сестры.

Примітки

Уреченные дни – Квітка-Основ’яненко так пояснює значення цього виразу: «уреченные дни, как-то: в этот сочельник, под Новый год, в страстную пятницу, в родительские субботы» (див. «Панна сотниковна», с. 511).

Регула – правила, статут.

Велеты – відкидні рукава старовинного одягу.

Глазет – парча з витканими золотими чи срібними узорами.

Моревий – пошитий з дорогої шовкової одноколірної тканини.

Кунтуш – верхній чоловічий і жіночий одяг заможного українського населення в XVI – XVIII ст.

Сута сітка – сітка з шовку, шерсті чи золота, якою оздоблювали сукні.

Єднус – дукач.

Берлин – карета.

Машталір – візник.

Форейтор – кучер, який сидить верхи на передньому коні при виїзді четвіркою чи шісткою і управляє передньою парою.

Бунчуковий товариш – почесне звання, яким українські гетьмани нагороджували синів генеральської старшини та полковників. Бунчукові товариші були підлеглі самому гетьману і супроводжували його в походах. У XVIII ст. це звання надавалось козацькій старшині при відході у відставку.

Собеський Ян (1629 – 1696) – польський полководець, король Польщі під ім’ям Ян III (1674 – 1694).

Скоропадський Іван Ілліч (1646 – 1722) – гетьман Лівобережної України (1708 – 1722).

Уконтентовать – задовольняти, пригощати

Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1979 р., т. 4, с. 13 – 24, 474 – 478.