I

Марко Вовчок

Уж нигде нету такой широкой степи, веселого краю, как у нас. Таки нету, нету, нету, да и нету!

Где такие тихие села? Где такие величавые, стройные люди? Где девчата с такими бровями?

Вспомянуть любо, увидать мило – только что жить там трудно.

Так вот в нашем краю был маленький хуторок, Божовка. Хуторок стоял около дубового леса – всего-то пять хаток белело по горе. Гора зеленая, низкая, а под горою тихая речка, и такая чистая, прозрачная, что хоть щеголихам в нее смотреться. От хуторка одна дорога вилась, уходила в дубовый лес, а другая стлалась далеко, далеко по степи в село Рокочи.

Лучшая хуторская хата стояла ближе всех к лесу. Хорошая была хата. Около нее славный сад и отличный огород.

Жил в той хате Иохим Чабан; слава шла о нем, что человек достаточный и умный. Жена у него давно померла; ему оставила дочку Марту.

Дивчине уж насчитали семнадцать лет, и такая расцвела дивчина, что хоть рисуй, хоть целуй.

В Божовке хаты не стояли одна против другой – там стояли хаты врассыпную: одна хата влево, другая далеко вправо; одна ниже – на полгоре, другая выше – на самой вершине. От каждой хаты разбегалися тропинки, спутанные и перепутанные, словно нитки у нерадивой и нетерпеливой хозяйки.

Самая близкая соседка у Чабана была Рясничка, вдова, с сыном, парубком: подальше жили Кожушки, старые, одинокие люди, а еще подальше, в сторону, коваль Гарбуз ковал, а за ковалем бедовал отставной москаль, что отслужил правую ногу, не зная на что, и выслужил крестик, не зная за что.

Одним весенним днем Чабан сидел около своей хаты на завалинке, отдыхал да печалился, что прошлого года у него пшеница не уродила, и размышлял, уродит ли она в этот год.

Чабан был человек пожилых лет, крепкий, высокий, плечистый. Шея у него была длинная, голова небольшая, гордая. Он подбривал волосы и седоватую чуприну закручивал за ухо. Брови у него чернели, как пиявки, взгляд был соколиный, а ус такой, что ветер развевал его, как ковыль-траву. На Чабане была рубашка полотняная, белая, – дочка расстрочила ее узорами, – и белые полотняные шаровары. Чабан сидел немножко склонившись, да не так, как клонятся хилые люди, а так, как отдыхающая сила, – сидел и размышлял, и поглядывал вокруг себя на степь, на поля, на лес. Все зеленело, все развивалось и расцветало. Солнце не выходило из-за бело-дымчатых тучек, а было тепло-тепло, – будто слышалось, как трава из земли вырастает. Пахло словно сладким медом и первыми, свежими листьями.

Никого не было видно, а слышно было, как Марта пела «Провожала козака в войско», хозяйничая в хате, да слышалось – коваль ковал, а за лесом отдавалось.

Стукнули дверями в соседской хате; соседка Рясничка вышла из дому – проворненькая, щеголеватенькая, курносенькая, глазастенькая женщина, – а за ней вышел парубок большого росту; свежий да здоровый, он только что не говорил: хорошо ем, хорошо сплю, хорошо работаю.

Чабан их завидел и заслышал, хоть глазом не глянул и ухом не повел.

Рясничка быстро очутилась около Чабановой хаты и поздравствовалась.

– Доброго дня, сосед, как вас бог милует?

– Спасибо, – ответил ей Чабан и поздравствовался с Рясниченком.

– Вот как Марта поет! – сказала Рясничка. – Пташка моя, здорово живешь!

Марта услыхала голос и привет, выглянула из окна, поклонилась соседям.

– А мы уж в лес это идем, а вы еще не собрались? – заговорила опять Рясничка. – Вот и Кожушки опоздали; да и коваль не идет, и москаля нету, – не пошли ли прежде нас? Не видали вы их, сосед? Ох, посижу я немножко около вас.

И села подле Чабана.

– Марта, выходи же, пусть мы на тебя поглядим, выходи! – выкликала она Марту.

Марта вышла из хаты и села около соседки. Она сидела вольно, как настоящая пташка. Рясниченко, поздоровавшись с Чабаном, как стал против него, так и стоял, закинувши топор за плечо, а глаза его все поводило к Марте.

– Вот какая весна теплая! – заговорила Рясничка. – Хлеб уродит. Вчера ходила я смотреть жита – такие, что и уж не пролезет. У меня в огороде все так-то хорошо всходит! Только вот скотина у меня хиреет! А у иных скотина гора горою! Что ж делать! Такая моя доля! На чужое счастье не мухою пасть! А помните, какова скотина у меня была, когда мой покойничек муж держался на свете? Жил муж, то и роскоши были, да муж умер. Все мы помрем, а пока еще надо жить!

У Ряснички речи были скорые, прерывистые, торопливые; речи у ней были словно оборванное ожерелье, что раскатывалось во все стороны и на все боки.

– А что, ваш наймит еще не пришел? – спросила Рясничка Чабана. – Отчего ж его до сих пор нету?

– А вот придет, так скажет отчего, – ответил Чабан.

– Уж эти наймиты! Все они одинаковы; не даром говорится: «Наймит, наймит, зачем рано встаешь? – Ничего, я надолужу то умываньицем, то одеваньицем». – Слава тебе господи, что у меня свой парубок!..

Марта промолвила:

– Вон коваль идет, за ним и москаль идет.

– Да, да, идут оба! – сказала Рясничка. – Смотри, как коваль шагает, как дорожку меряет! А закоптился-то как, свет ты мой небесный! А этот бедолаха за ним ковыляет. Бледен лицом, и скоро ему умереть. Что за несчастные эти москали, то сохрани мать божия!

Коваль дошагал до Чабановой хаты, со всеми раскланялся, стал около Рясниченка и на Марту пристально поглядел. Коваль хорошо светил очами. Из себя он был сухой, как перец, горбоносый, белокурый и будто мрачный от мысли или от заботы, а может, еще больше его омрачала ковальская сажа.

– А мы вас ждем, – сказала Рясничка ковалю. – Вот Кожушки опоздали, – известно, старые люди охаючи идут на работу. Сегодня рано-рано, чуть свет, я видела, к вам приводили пегого коника подковывать, славный такой коник! Знакомый человек у вас был?

– Знакомый, да еще и кум, – отвечал коваль.

– А вот я своего кума давно-давно не видала. И куму не видала, ажно мне скучно…

Москаль подошел и поклонился. Больной был человек, слабый, к земле клонился. Он оперся на свои костыли и тяжело отдыхал. Его спросили о здоровье.

– Какое здоровье, – ответил он тихо и глухо. – Мучительно болею. Голова очень болит и глаза болят. Было у меня когда-то здоровье, да истрачено.

– Надо бы вам людей спрашивать, лекарств искать, – советовала Рясничка. – Я слышала, что от головы…

Москаль только рукой махнул.

– Видите, какие вы! – упрекнула его Рясничка, – вы сами не…

Тут подошли старики Кожушки. Рясничка заговорила с ними.

Кожушки были оба люди тихие, добрые оба, и муж и жена, хозяйство свое держали в порядке, и не то что на жизнь, про смерть все у них было наготовлено.

Чабан взял из хаты свой топор, и все пошли вместе в лес, мужчины на рубку, а женщины сбирать сухие ветки – одна Марта осталась дома.

Она села с шитьем близко от своей хаты, под вербою, шила и пела.

Время проходило, а жар не спадал, прохладою не веяло. Солнце все не выбилось из-за тучек. Марте казалось, что только покажись солнце, да заблести жарко, так свялит, сожжет ее, как тоненький цветок.

Марта уж и петь не пела, и шить бросила, – начала ее клонить дремота. Как вдруг кто-то подошел к ней – она встрепенулась.

Подошел парубок – гибкий, стройный, смуглый молодой человек. Он был хорош очень, но печален; он дивчине не усмехнулся и поздравствовался с ней без всяких шуток. Он спрашивал ее об Чабане.

– Это мой батько, – ответила дивчина. – Батько пошли в лес. Вам их надо сейчас?

– Я наймит.

Тогда Марта вспомнила, что отец договорил наймита и ждал его еще с вечера.

– Батько вас дожидали, – промолвила она.

– Я и пришел, – ответил наймит.

– Вы, верно, еще не обедали? – спросила Марта.

– Спасибо, я не хочу. Если ваша ласка, то я бы воды напился.

Марта проворно вынесла из сеней холодной воды наймиту. Она ему: «Доброго вам здоровья пивши», а он ей: «Спасибо», да и полно, ни слова больше. Наймит сел на завалинке и сидел, как каменный, глядя в землю.

Марта взялась за шитье, да и нашила вместо полюховки ляховку… Все ее мысли играли около наймита; она видела, что рубашка и шаровары у него поношенные, с заплатами, что красный пояс полинял, белесый стал…

Марте вдруг пришло на мысль, – что, если бы богато нарядить этого наймита? И тотчас же она его в мысли своей нарядила богатейшим образом. Стал он пригожей в щегольском наряде? О, нет! напротив, как будто что-то утратил даже. Марта поглядела на наймита и словно как-то обрадовалась виду убогой его одежды, и опять у нее зароились мысли, да мысли уж не об наряде, а об самом наймите, и думая о нем, она не украшала его, а только глядела на него и… и точно любовалась им.

Он сидит такой сумрачный. Какие у него мысли? Какие думы?

Хотела она, да не знала, что сказать ему, каким ему словом угодить.

Наймит ни разу на нее глаз не поднял.

Марта забегала мыслями все дальше; угадывала она, не покинул ли кого-нибудь наймит и где покинул, в каком селе, и какова его доля будет? И спрашивала, какова ее, Мартина, доля вынется у бога? Как будет жить она и с кем, и как она умрет? Отчего наймит не разговорится? Отчего бы это не знать человеку наперед, что с ним на веку случится?

Беспорядочно роились у нее мысли, тысячи совершенно разнородных, не похожих предположений, видений и вопросов вдруг представлялось.

Начало повевать прохладою, а тучки синели; в лесу зашумело; сбирался дождь итти. Молния изредка поблескивала, и гром погромыхивал вдалеке глухим грохотом.

– Гроза будет, – промолвила Марта.

Наймит не ответил, только поглядел на тучи.

Гроза приближалась. Марта посматривала вокруг себя, словно хотела мысли свои приложить к тому, что ее окружало, к ежедневным и к обычным занятиям и заботам, и вспомнила, что от дождя надо спрятать зерно, что сушилось на дворе, а в саду надо снять полотна, что белились.

– Ой, лихо, а на дворе зерно, в саду полотно! – сказала она и побежала.

Наймит тотчас встал и за ней пошел, как наймит за хозяйкой – служить и помогать. Они вместе зерно спрятали, вместе полотна сняли. Тут послышалися смешанные голоса – это из лесу спешили домой, от дождя бежали в хаты.

Дочь встретила Чабана, он ей сказал:

– Ушли от дождя. – Увидал наймита и сказал ему: – Здорово, Максим, садись.

Все сели. Наймит от хозяина подальше, как след наймиту, Марта в уголку.

– Ты опоздал, Максим, – промолвил Чабан.

– Опоздал, добродию, – отвечал наймит.

Дождь уж лил ливнем, а за дождем град сыпнул, как из кошика.

– Ге-ге-ге! – сказал Чабан. – Пропал хлеб!

Примітки

Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1965 р., т. 3, с. 565 – 570.