X

Марко Вовчок

Нельзя утаить ни сильного кашлю, ни верной, доброй любви ни от кого, – всякому это известно, – так не в диво, что Рясниченко, простоватый парубок, заметил, что как-то темнеют и сияют очи у Марты не по-прежнему, что голос звенит как-то иначе, что словно зацвела она полным цветом; не в меру залюбовался он девушкой, не в меру начал думать об ней и стал больше ухаживать, чаще приближаться и заводить речи. То и дело встречался он ей, куда бы она ни пошла; «добрый день», «добрый вечер», «добрая ночь», «помоги боже» и «будьте здоровы», «счастливы» – на все это он так щедр был, что если бы только исполнилось по его слову, так было бы некуда девать девушке добрых дней, вечеров и ночей; на три века стало бы здоровья и счастья.

Начавши усердней ухаживать за Мартою, он долго не замечал, что Марта берет другие тропинки, чем он, и только заботился о том, как бы ей попасться навстречу, да, наконец, должен был заметить, что Марта просто, завидевши его, в сторону свертывает. «Зачем? За что? – спрашивал себя бедный парубок, дивясь. – Может, за что-нибудь она разгневалась? Ну, как только насмелюсь, так и спрошу у нее…» Насмеливался он, может, с неделю, уже не подходя близко к ней, а следя издалека, мало хозяйством занимаясь, не находя вкусу в варениках, по ночам вертя подушку под головой.

У Ряснички на ту пору было пропасть дела и в огороде, и в доме, возня с нитками, с полотнами, с ягодами, с овощами, с плодами; можно было кое-как устеречься от ее пытливого и проницательного разуму.

– Что это ты, будто прихварываешь? – спросила она раз, быстро поглядывая на сына, в то же время проворно разбирая мотки, махая в окошко на воробьев, которые покушались клевнуть сушившиеся на солнце снизки яблоков, окруженная ворохами перьев и пуха, горками молодых огурчиков, срезанными подсолнечниками, новыми кадочками, – всего не перечтешь, – сын воротился с поля, – дело было под вечер, – и сел на лавке.

– Ты будто прихварываешь, а? – спросила она.

– Голова немножко болит, – ответил парубок, – известно, как спокон веку отвечают парубки тогда, как болит у них у левого боку.

– Напейся свеженького молока, сыночек. Сейчас напейся! Вон Кожушок говорит: как, говорит, свеженького молока напьюсь, так головную боль словно рукой снимет.

И сейчас же она принесла целый глечик свежего молока и подала ему.

– Пей, сыночек, пей сколько можешь, побольше пей; это, верно, у тебя от зною да от усталости, – сказала она, гладя его по головке. – Пей, пей, мой сокол сизый!

Парубок стал тянуть молоко, как молоденький бычок, не отрываясь, пока не увидал донышка в глечике.

– А что, полегчало? – спросила мать.

– Немножко полегчало, как будто, – ответил сын. – Пойду еще прогуляюсь.

И пошел из хаты.

Сами, добрые люди, должно быть, ведаете, помогает ли свежее молоко от страданья любви, и поскорбите за бедного парубка, который, вышедши из хаты, остановился и закручинился, и не знал, что ему делать, и не умел совладать ни с чем.

– Ну, уж теперь, как только насмелюсь, так и пойду, и спрошу все, – громко проговорил самому себе горемыка, когда все стихло и стемнело совсем, и он ворочался домой, тоскливо побродивши, и молодые слезы заросили ему лицо, как сильный дождь…

Примітки

Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1965 р., т. 3, с. 596 – 598.