VII

Марко Вовчок

Наймит Максим был очень работящий, к делу внимательный человек. Никому б не привелось ему напоминать, когда что делать: никому б не пришлось его учить, как что делать: золотые у него были руки на всякую работу в доме ли, в дворе ли или в поле. Но для житья вместе, для речей, для приязни Максим был тяжелый человек: ни говорит, ни засмеется, где там! Даже отвечает он так как-то, что и у тебя слова прерываются и замирают на устах, и сам не решаешься вымолвить ему ни ласкового, ни горького привета. Сначала Рясниченко потчевал его своею трубкой, спрашивал три раза: не сирота ли он, не умер ли у него кто? Наймит два раза не дослышал, а в третий ответил, что у него все померли; за трубку поблагодарил, но не взял попользоваться.

Рясниченко все-таки присосеживался к нему с разговорами: как в селе у них? да велико ли село? да хорошие ли люди живут там? Наймит давно свое село покинул: ничего не знает, Рясниченко после всего этого начал обходить наймита и согласился с матерью своею, что наймит недобрая душа, и Чабан наберется с ним лиха, а может, еще и все хуторяне от него беды примут, а что одно то верно: не будет никому от него почтения, ни угодливости. Он перышка не поднимет ни для кого, будто бы так отдался хозяйской работе! Он «здравствуй» не скажет, если с ним встретишься так, что приходится лбами удариться, – будто не видит!

И старые Кожушки заметили, что наймит не отрадный человек, и скоро перестали они его останавливать, когда он мимо проходил, и перестали с ним советоваться, что завтра будет, ведро или ненастье.

Москаль у наймита ничего не спрашивал и ни о чем его не просил, но если к кому-нибудь показывал наймит какое-нибудь внимание, так это к москалю. Вероятно, по состраданию христианскому.

Коваль поглядывал на Максима искоса.

Чабан не нарекал на своего наймита: работа была спорая и спешная, а хозяину с наймитом дружбы не водить, детей тоже не крестить. Однако и Чабан иногда как глянет, так и отвернется от этого мрачного, понурого лица.

Этим мрачным лицом одна только Марта любовалась. Не могла она на него наглядеться, не могла она об нем надуматься. Дни у бога как-то вдруг покорочали, время нехватало ей. Она начала поздней спать ложиться и мало спала, все о нем заботилась, да все допытывалась, отчего, откуда эта мрачность берется, все было его жалко; она раньше начала вставать, дожидала и желала увидать его поскорей, и пугалась его взгляда, и боялась его слова, и не было, кажись, ничего у ней такого заветного на свете, чего бы она не отдала за это единое его слово, за этот единый его взгляд. Как она быстро научилась узнавать, когда ему тяжелее, и когда больней; когда ему грустней, а когда горче! Его мрачное лицо, для других всегда одинаково мрачное, сколько для нее представляло теней и оттенков!

Иногда казалось, что вот он еще не бывал таким грустным, иногда казалось, что прежде не глядели его очи так пристально, иногда казалось, – никаких еще между ними не было речей, кроме речей о хозяйстве, о работе, – иногда, говорю, казалось, что слова его про хозяйство, про работу, а голос звенит как-то не так, и что-то такое вот-вот он скажет и что-то такое вот-вот будет…

А весна чудесная. Сады сильно цвели и далеко белели; степь искрилась цветами и травами; в лесу гудело и звенело от птичьего пенья и щебетанья, от стрекотанья и жужжанья насекомых; зеленые ветви шумели, густые листья шелестели.

День за днем идет. Хуторяне день за днем отсчитывают, трудятся, замышляют и загадывают. К наймиту Максиму все понемногу привыкли. Бирюк он, нелюдим, может, безбожник, да пусть себе остается таким, как есть: что кому от того за вред? что за печаль? У всякого свое есть, что сердцу поближе, и всякую голову мучит своя дурь.

Уплыл целый месяц, уплыл и другой. Марта все еще не разговорилась с наймитом. Наймит все ходил пасмурный и недотрогою, как в первый день своего прихода в их хату. Марта все думала да гадала, что у него за горе, и не вникала, как сама горюет, – не брала ее ни работа, ни гулянье, ни отдых. Сколько, сколько раз у ней внезапно прерывалась запетая песня, когда все кругом нее пело и сияло блистающим, свежим утром! Сколько-сколько раз, когда вечерняя заря разгоралась и видные кругом леса пронизывались пурпуром, она стояла долго-долго, замирая и ожидая, ожидая и замирая, не разумея, что с нею…

Раз она встретила его пристальный взгляд, и такой пристальный, что он ее в жар кинул; раз он был так угрюм и печален, как прежде никогда его не видала она; раз он усмехнулся, и она почуяла, что сердце ее встрепенулось и усмехнулось. Это было так: он ворочался из степи ввечеру, а она стояла под вербою, около хаты, и издалека его завидела, подумала: уйду! и осталась, а он приблизился и усмехнулся.

Максим ходил мрачен, Марта грустна – так они встретились одним ясным утром, взглянули друг на друга, да и остановились, словно из темной темницы вышли на свет божий: благодать, ясно, тепло и легко, и переполненное сердце трепещет. Ничего они друг другу не сказали, слова не перемолвили и разошлись. Как-то чудно и счастливо было на свете им, и сколько раз на день они приходили на то место в зеленом огороде, на узенькую тропинку под высоким тополем, где встретились утром, точно чего там искали, или что вопрошали, или приветствовали. Господи! Что это у тебя за день был! Какой день! Как зашумели леса, зазеленели травы, засверкали цветы, загремела речка! Как ветер повеял! Да что! даже каждый листок особо, всякая былинка точно смеялась и ликовала. Узнали они с этого утра, что за дни у бога, что за ночи, узнали, что это за сердце у них в груди, что это за свет и что за люди, потому что кто не любит, тот ничего хорошего не знает!

Если они друг друга полюбили, какое ж диво, что они в лесу повстречались? А повстречавшись в тихо шумящем лесу, они во всем друг другу признались. Хорошо любить, но сказать, что любишь, еще лучше. Боже мой! Как лучше-то!

Они полюбили друг друга и обещались любить верно всю жизнь.

Надо полагать, многим добрым людям не по себе. Их взгляды, полные упрека, говорят: мы наперед знали, что к этому сведется! И перед их духовными глазами проходят докучные и пугающие образы трудной борьбы, горькой нужды, когда осторожные друзья разбегаются и в смятеньи исчезают, когда смелые враги нападают открыто на всех перекрестках, а мирные враги улыбаются, когда почтенные всякие лица удивляются то опромечтивости, то необузданности, надеются на исправление, на добрый конец или же не ждут ничего путного и навеки отрекаются. Что ж делать, однако, если так вышло – из песни слова не выкидывать, – рассказывается то, что на деле было!

Итак, они друг друга полюбили.

Девушка с парубком сидели под развесистым дубом, радостны, будто обнадежены на вечное счастье. Сколько вещей ненадобных, а для них необходимых, они рассказали друг другу, сколько вещей пустых, а для них несравненных, они припомнили, нельзя рассказать, да и лишнее; тот, кто на себе не испытал, вполне не уразумеет, а тот, кто сам дознал, забудет, может, слушать: столько ему об дознанном своем нахлынет воспоминаний.

Вдруг Максим словно смерть перед собой увидал. Марта его быстро спросила, что с ним? Он ничего не отвечал.

– Ты любишь меня? – снова спросила Марта.

– Из нашей любви не выйдет ни радости, ни утехи, – ответил Максим. – Я наймит, ты – отцова дочка!

Наймит! Да ей наймита и надо!

– Отец тебя любит, – сказала она.

– Любит? – повторил это слово Максим. – И шинкарь пьяницу любит, а дочери своей за него не отдаст! Марта, верно ли ты меня любишь?

– Люблю верно. Нет никого на свете дороже тебя: ты над всеми у меня!

– Я наймит, Марта, невольник… Опостылела мне моя служба! Покуда чужой хлеб есть? Покуда богачам душу запродавать? Нет хлеба горче наймитского, нету, видно, и любви горче его! Любишь ли ты меня истинно? Не изменишь мне? Кому ж и изменить, если не наймиту! Никто не осудит, – всякий похвалит и одобрит, что умная девушка.

– Милый мой, любимый мой! – говорит Марта, – что мне делать? Как быть мне? Скажи, прикажи, мое сердце!

– Люби меня! Люби! Не измени! – проговорил он в каком-то отчаянии.

– Всегда, – ответила Марта. – Чего ты опасаешься, милый! Чего боишься?

– Мне нечего бояться, не за что, у меня ничего нет, – а если нет ничего, так и сам бог не отнимет! Неужели ты полюбила меня? Госпожа своего наймита? Что за грех такой! Как же ты в люди свою любовь покажешь?

– Милый, чем я виновата? – промолвила девушка, и руки ее так жарко, призывно к нему поднялись, что наймит забыл все свое горе наймитское.

– Со всех сторон помехи и препятствия, – заговорил опять Максим, – со всех сторон беды и напасти! Как на зверя, на меня накинутся с посмеяньем, с удивлением, – с угрозами, с пренебреженьем…

А милые руки так крепко и нежно его обхватывали и лелеяли!

– Ты не знаешь еще, каковы люди, ты еще не испытала, каковы они, – проговорил Максим, а слезы проступили в его глазах, да не от мысли об людях, не от муки, нет – просто от счастья, от сладкого, целебного, так сказать, счастья. – Когда ты меня любишь, Марта, все мне хорошо, все добро! – сказал он, вдруг словно просиявши. – Кто ж богаче меня? Кто счастливее на свете? Ах, я не могу взять тебя, завести, занести с собою! Свет широкий и великий передо мной, а нет у меня приюта, где дорогую голову приютить! А тебе не тяжка бесприютность со мною? Не надобна роскошь? Тебя не пугають беды, люди и несчастья? Я тебе милее всех? Я тебе дороже всех?

– Никого, ничего не надо мне, только тебя; никого и ничего не боюсь с тобою; ты и милей и дороже всех в мире! – промолвили милые уста, но и без слов разве не ясно выразили любящие глаза?

– Моя ясочка! Моя дорогая дивчина! Как мне уберечь тебя, как оборонить от всякого лиха? Где деться нам с тобою? Куда пристать? Как почнут люди самовольно терзать нас… Если я утрачу тебя! Если тебя отнимут у меня! Лучше бы на свет не родиться мне! Марта, отец доведается, так скажет мне: иди вон из моего двора!

– Я его буду просить…

– Он не послушает, он прогонит меня! Я не буду тебя видеть, не буду тебя слышать! Я буду терзаться, что ты забываешь меня! Я буду с ума сходить, что ты иному, достанешься! Я буду один…

– Я пойду за тобою, любый!

– Пойдешь, Марта? Сердце мое, любимая моя, да ведь я хуже перелетной птицы! Я пройди-свет, мне негде убогой головы приклонить, негде тебя приютить, моя бесценная девушка, слышишь? Подумала ли ты об этом? Хорошо ли знаешь все?

– Я знаю все…

– И пойдешь за мною, вот так в путь, без дороги, не надеясь на лучшее?

– Да! Я бы за тобою по бурному, безбрежному морю поплыла: только прикажи, милый. Я буду плыть и не буду пугаться, куда бы ни вынесло…

Она умолкла, приклонилась головой к его плечу, призадумалась и улыбнулась, будто видя перед собою какой-то путь впереди. А он слова не мог долго промолвить от полноты своего счастливого, не привыкшего к счастью сердца.

Надо ли рассказывать дальше, как часы летели для них быстрою птицею? Сегодня чего бы они не дали, чтобы приостановить время, еще хоть минуткой поживиться! Они дали бы то же самое, что дали бы на другой день за то, чтобы время бежало, унесло с собою ясный, медлящий день, чтоб потемнела земля, чтобы дожить скорее до встречи, до свиданья, до речей, до всего дорогого счастья, А тогда пусть бы время стояло и стояло… Познали и вкусили они неведомый рай, да тоже познали и попробовали неведомый ад. Узнали они, что за речь сердечная и какова на свете людская докука. Пришли к ним эти ни на чем основанные упованья, явились на всем основанные страхи« То казалось, что небо и земля прейдут, а любовь и счастье уцелеют, то пролетевшая порошинка их тревожила и беспокоила.

Но в тревоге или спокойные, в радости или в думах, они блаженны были. Каждый день они сходились в лесу, никогда не приходили позже, всегда раньше; никогда не прощались в пору, всегда опаздывали. Да кроме этих встреч положенных, будто законных уж, сколько еще встреч беззаконных, для них самих словно неожиданных! И около хаты, и в огороде, и на всех дорогах взад и вперед, и на всех тропинках вправо и влево! Сколько радостей, быстрых как огонь, нетерпеливых сетований, сладких горестей, а сердцебиения, жажды жизни! Боже мой, боже в высоком небе! Много ли лучше там у тебя?

Примітки

Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1965 р., т. 3, с. 586 – 592.