11. Мишель делает предложение Варе

Марко Вовчок

В последние годы в глухом Н-ском уезде, по соседству с Вороновыми, появились помещики и помещицы, у которых карточные и танцевальные вечера заменялись литературными и музыкальными. К этой партии «чтецов и музыкантов», как ее саркастически обзывали сторонники карт и танцев, давно примкнули бы Варя с Соней, но покойная мать считала подобное новшество прямо во вред желательному пристройству замуж: сумасбродная Варя недалеко уйдет со своими музыками и чтениями, а на бале ее стройная фигура чрезвычайно выигрывает – особенно в розовом ее плечи кажутся белее и прелестные карие глаза (эти глаза одно, что она заимствовала от матери!) еще прелестнее…

Значит, долг матери не тратить денег попусту, а купить два-три лишних платья – что поймет когда-нибудь даже сама сумасбродная Варя, от которой мать вправе требовать если не дочерней любви, то хоть не заводить споров и не сбивать с толку ребенка Соню…

После матери мешала Оля. Олины хорошенькие глазки смотрели на дело точно так же. Прямо Оля старшей сестре не только не перечила, но даже находила нужным угождать ее вкусам – в угоду ей и почитает, и послушает серьезную музыку, – но, принимаясь за книгу, всегда посмотрит, много ли в ней страниц, а читая, отсчитывает, сколько прочла и долго ли до конца; прослушает вдохновенную сонату и вспомнит свою любимую кадриль «Муху»: «Ах, прелестная мушка! Так и зовет понестись по зале!» – и, напевая, закрывает глазки, качает головкой, очевидно, носясь мыслею в танце.

В подобных случаях нередко у пылкой Вари вырывались чересчур резкие замечания, и кроткая Оля начинала источать такие обильные слезы, так жалобно сетовала на свое сиротство, что Варе приходилось каяться и в утешенье везти ее танцевать или звать к себе на танцы.

Наконец, после замужества Оли, Варя изгнала карты и танцы и завела в родовом гнезде новые порядки, что преобразило и самое гнездо. Недоумевающая ключница Агафья должна была приютить в кладовой фарфоровых пастушек, серебряные кубки, малахитовые ларчики и проч. и проч., что прежде красовалось в гостиной на этажерках, теперь заваленных книгами и нотами; великолепные люстры утратили значенье при свете скромных ламп с зелеными абажурами, из зала новый рояль загнал в дальние комнаты атласные козетки на тет-а-теты, мешавшие резонансу, а книжные шкафы вытеснили ненужные теперь ломберные столики.

Но Варя и не подумала устроить у себя что-либо похожее на литературные или музыкальные вечера, а затворилась от всех, как в келье, что раздражало не только любителей карт и танцев, но заставило пожимать плечами и сторонников музыки и чтения, которые, конечно, не замыкались в своем углу, а собирались читать и музицировать вместе, наслаждаясь обменом мыслей и впечатлений.

– Варенька совсем сбрендила, – говорила одна дама, – вообразите, у них въездные ворота на запоре! «Чтобы гости не мешали читать и играть» – так приказано… Это верно-верно-верно! Моя ключница видела у обедни вороновскую Агафью…

– Прекрасно, что читают и музицируют, – отвечала другая, – жаль только, что все это делается без системы, без строгого выбора… Сумбур, говорят, какой-то… Она, например, совсем не понимает Бетховена…

Желчный сосед, нарочно заезжавший повысмотреть, «как это у них там читают и играют», уверял, что казачок, прежде спешивший снять с гостей калоши, теперь, при новых порядках, – книжка в одной руке, ноты в другой, – хотел его, соседа, поцеловать; что в гостиной до того опустошено, что он, сосед, должен был сидеть на каком-то торчке, на груде книг, «на этих ее писателях и музыкантах».

– Весьма прискорбно, что Варвара Петровна заболела книжно-музыкальным запоем… ха-ха-ха! – повторял записной остряк.

– Именно запой! Ха-ха-ха!

Варин «запой» не нравился и ключнице Агафье. Встречаясь после воскресной обедни с приятельницами, она осуждала замкнутую жизнь своей госпожи:

– Ни мы в гости, ни к нам гостей, – читает да играет, играет да читает! И как глаза не помутятся, как руки не одеревенеют! Придешь к ней по хозяйству или насчет кушанья, а она глядит на тебя, точно ты эфиоп неизвестный. «Изюму, Варвара Петровна, надо купить», – точно не постигает, какой такой изюм. Сызмалу она такая – во всем пересол. Вот хоть бы теперь с Соней носится: не знает, где посадить, во что лучше нарядить… При покойнице Соню, конечно, не обижали, а все-таки держали в скромности, а теперь Соне первое место! «Ты мое утешение! Ты моя радость!» – говорит. И все: «мое – твое!» Наверно ей настоящую сестринскую часть определит, а то и все отдаст.

– Соню-то, поди, теперь и рукой не достанешь! Коготки-то повыпускала!

– Ни-ни, ни чуточки, – заявила строгая, но справедливая Агафья, – какова Соня была, такова Соня и осталась.

– Ну-ну! Погодите – увидите!

– Не увижу… Знаю ее: в скромности держали, ни перед кем не лебезила, и на первое место попала – не зачванилась, только, может, поприветливей стала…

Время, между тем, шло. Соседи оставили Варю с Соней в покое, и их уединение нарушалось только приездом Оли с мужем, и чем дальше, тем нарушалось реже, пока, наконец, и они перестали бывать. Варя этим не тревожилась и считала вполне простительным невнимание счастливых людей – пусть их наслаждаются!

Как вдруг пришло от Оли письмо, переполненное жалобами: она начинает мужа бояться, она готова бежать от него на край света, – она молит дать ей совет, что делать, как быть…

Варя тотчас поспешила в Сахановку успокоить, помирить, – ведь он так страстно Олю любит!

Но в Сахановке при воротах стояли два гайдука, которые не пустили во двор, угрожая, что им велено стрелять во всякого, кто пожелает туда проникнуть…

Не успела смятенная Варя доехать домой, как ей было доставлено второе письмо от Оли. Оля заклинала ее всем на свете больше не приезжать, ни во что не вмешиваться, – даже не писать ей…

«Иначе ты навеки погубишь свою несчастную сестру», – заканчивалось письмо.

Много и долго волновалась Варя, но, в конце-концов, решила ни во что не мешаться и терпеливо ждать, что будет дальше.

К концу года в уезд пришел полк, и военные небольшими отрядами начали ездить знакомиться. Раз и во двор к Вороновым влетел экипаж, полный такими визитерами.

Вошел полковник, плечистый и довольный, а за ним стройно вступило восемь офицеров. Полковник представлял офицеров, словно ими потчевал.

– Позвольте представить вам, – говорил он.

– Очень приятно, – отвечала Варя.

– Нет, вы еще не знаете, что это за молодой человек, – говорил полковник. – Время покажет вам, сударыня.

Когда он всех представил и все сели, какой-то беленький, смеленький офицер начал:

– Наш полковник нас балует…

– Полковник чрезвычайно хорошо людей знает и до крайности добр… – подхватил другой глазастый офицер.

Третий стал рассказывать, как полковник храбр и как ядром ранен в ногу, четвертый, пятый, шестой, седьмой, восьмой – все восхваляли полковника; а полковник сидел в кресле, наклонял голову, закрывал и открывал глаза, улыбался, и лицо его без слов ясно выражало: «Все, что говорят эти люди, совершенная правда!»

Затем полковник всецело завладел разговором и рассказал кучу анекдотов, которые ему, очевидно, очень нравились. Офицеры, крутя или гладя усы, умело и старательно подавали реплику.

Расшаркиваясь на прощанье, полковник обнадежил, что не замедлит посетить снова и представит своего племянника Мишеля: поэт и вообще человек… (теперь в отпуску, иначе не преминул бы…) человек поэтический…

Представленный дней пять спустя Мишель, очень красивый молодой офицер, отличался необычайно мрачным видом и порывистыми жестами, то и дело морщил брови, нервно вздрагивал, сжимал губы, что, вместе взятое, могло наводить профанов на предположенье зубной боли или желудочных спазм. Безмолвно раскланявшись, он безмолвно просидел около часа, пока полковник весело тараторил (в этот раз анекдоты касались преимущественно богатых и умных девиц, искавших не золота, им ненужного, а поэзии, в лице того или другого военного, хотя и в небольшом чине). Наконец, когда полковник перешел уже на Кавказ, к Пятигорску и Варя спросила о могиле Лермонтова, Мишель проговорил:

– Отрадно мыслить о великих людях!

И в упор поглядел на Варю.

– Да, – сказала Варя.

Он на Соню обратил глаза.

– Да, – сказала Соня.

Он вздохнул и задумался.

Прерванный полковник оставил пятигорский анекдот, приложил палец к губам, прелукаво улыбнулся и спросил:

– Что такое любовь?

Мишель встал, принял трагическую позу и заговорил о любви.

Полковник был предоволен и поглядывал на хозяев: так поглядывают фокусники, когда удивляют своими фокусами.

Мишель сказал, что любовь – рай, ревность – ад, разлука – погибель, измена – могила.

– Я не хочу обыкновенной любви, не хочу, не хочу! – говорил он и отмахивался обеими руками, словно к нему приставали с чем. – Я хочу… – он зашептал и вытянул шею, – я хочу любви вечной, до гроба и за гробом!..

Он быстро вышел в другую комнату. Полковник улыбался, Варвара Петровна хотела что-то сказать, но полковник опять приложил палец к губам и промолвил:

– Терпенье!

Из другой комнаты послышались аккорды, и Мишель запел с унылым завываньем:

Любовь, небес святое слово,

Лишь для тебя воскресну вновь!

И примирит меня с вселенной

Одна любовь, одна любовь!

Полковник потер руки от удовольствия и, когда пенье смолкло, покликал:

– Мишель, а Мишель!

Мишель вошел.

– Зачем вы меня кликали? Мне было так хорошо! – сказал он.

– Я не знала, что вы поете, – промолвила Варя.

Полковник моргнул, будто сказал: «Мало ли вы чего не знаете!», – а Мишель вздохнул.

– Не споете ли вы еще что-нибудь? – спросила Соня.

– Я повинуюсь, – отвечал Мишель.

Он пел очень долго и разные слова, но все на один голос.

Позвали к чаю.

– Это не моя стихия, – сказал Мишель.

Тем не менее выпил мрачно, но не без аппетита, два стакана.

– Нет, я так к чаю пристрастен, – сказал полковник, – и всегда скажу, что китайцы хорошо сделали, что его выдумали.

После чаю Мишель, отойдя к окну, вырвал листок из своей записной книжки, исписал его и подал Варе:

– Позвольте вам посвятить.

– А, посвященье! – вскрикнул полковник. – Позвольте послушать!

На листке было написано:

Наполеон и купидон –

Маленькие дети,

Но берегись,

Не попадись

В золотые сети!

Их строил он,

Наполеон,

И злой мальчишка-купидон!

– Браво, браво, браво! – вскрикнул полковник.

И добавил:

– Сударыни, если купидон к нам заберется, то купидону, подобно Наполеону, будет у вас Бородино!

На прощанье полковник любезно заспокоил:

– Мы скоро будем иметь честь вас посетить.

Полковник с Мишелем повадились ездить часто. Полковник был всегда весел, словоохотлив, одобрительно глядел на Мишеля и значительно на Варю. Мишель становился все унылее, почти перестал говорить, а только все пел.

Через три недели после первого знакомства полковник приехал один.

– Мишель не может быть, – сказал он. – Он ранен стрелой… стрелой купидона… А вот позвольте вручить…

Он подал Варе письмо.

Удивленная Варя посмотрела: конверт голубой, на объемистой печати изображен человек, схватившийся руками за голову, а кругом вырезано прописью: «Ах, как я расстроен!»

Пока Варя читала, полковник ходил по комнате, весело на нее поглядывал, посмеивался, время от времени останавливался и звенел шпорами.

Письмо было от Мишеля. Сначала он писал о природе, потом признавался в вечной любви и сватался.

– Ах, боже мой! – сказала Варя.

– Успокойтесь, – сказал полковник. – Подойдите к окну, освежитесь; выкушайте стакан воды; будьте счастливы!

– Я прошу вас…

– И не просите! Я сейчас лечу и все устрою…

– Нет, нет! Выслушайте! – закричала Варя. – Скажите вашему племяннику, что я не могу… Или я, лучше, сама ему напишу…

– Как не можете? – выговорил полковник.

У него глаза остановились и брови поднялись.

– Я не пойду замуж… никогда…

– Ну, вот! Полноте! Полноте! – увещал полковник, придя немного в себя.

– Никогда!

– Ну, как можно! Выкушайте стакан воды… Счастье от вас в тридцати шагах…

– Да поймите меня…

– Я всех барышень понимаю, – барышни робки!

– Я повторяю – не пойду замуж. Прошу вас передать это вашему племяннику.

Варя выбежала из гостиной. Полковник оторопел, постоял, подумал и вдруг рассердился.

– Ни на что не похоже! Ни на что не похоже! – проговорил он. – Не хочу больше знать! Не хочу прощаться!

И, рассерженный, уехал.

– Кто бы думал, откуда горе придет! – говорила Варя со смехом и с волненьем.

Спустя недели две, ввечеру, сестры вместе читали. Вошла горничная девушка и доложила, что какой-то человек хочет видеть Варвару Петровну, – зашел через сад и не говорит, кто он такой.

– Кто бы это, Соня? Ах, не от Оли ли? Зови его, Катя, зови скорей!

Катя отворила двери, и появился полковников племянник Мишель.

– Простите, я возмутил ваш мир, – проговорил он трагически, – я ухожу… Я вас не буду преследовать своим присутствием. По велению мятежного сердца я забрел взглянуть в последний раз на мирные места… Я перевожусь в другой полк… навсегда ухожу… прощайте… Сама природа против меня, – посмотрите…

Он показал в окно на потемневшее небо и, наконец, занял место в кресле.

Смущенная Варя молчала. Соня спросила, как он время проводил, где был…

– Не знаю. Я был везде и нигде!

Она спросила, где именно и у кого.

– И вы хотите знать имена? Я постараюсь припомнить эти бедные имена…

Он стал высчитывать разные фамилии.

– Да это вы были в чужом уезде, – сказала Соня.

– Может быть. Для меня различья нет!

Соня спросила, не слыхал ли он о Владимире Андреевиче Саханове, не встречался ли с ним.

– Да, я был у этого человека, – отвечал он.

– Были? – вскрикнула Варя.

Мишель мрачно на нее поглядел.

– Владимир Андреевич наш родственник, – сказала Соня.

– Видели вы Олю – его жену, мою сестру? – добивалась Варя.

– Да, я видал бледную женщину в черном платье, но на миг; увидавши меня, она скрылась. Она плакала; волосы у ней вились в беспорядке…

– Господи! Боже мой! – вскрикнула Варя и зарыдала.

– Послушайте, – сказала Соня, – она точно плакала? Скажите, точно плакала? Это наша сестра… Скажите нам правду!

Он смутился, утратил трагизм и, заминаясь, сказал:

– Да, я видел… Я точно видел – она плакала. Мы все приехали туда, входим и слышим крик… Мы идем: Владимир Андреевич кричал, а она плакала… Она убежала, а Владимир Андреевич стал нас принимать… Она не худа… и… прекрасно причесана… и, кажется, платье на ней розовое, а не черное… Кажется…

– После она не выходила?. – спросила Соня.

– Нет, она никогда не выходит. Наши бывают там очень часто, но ее не видят.

– Соня, поедем к ней! – вскрикнула Варя. – Сейчас поедем!

– Поедем, – отвечала Соня. – Поможете вы нам, Михаил Петрович? Проводите нас?

– Моя жизнь вам принадлежит! – воскликнул офицер. – Прикажите, что делать, – прибавил он совсем уже просто, от души.

Он оказался премягким, предобрым человеком: огорченье сестер до того его разжалобило, что он заморгал, почуяв выступившие слезы. От последующего доверчивого разговора он заморгал еще пуще и весь отдался доброму желанию помочь и утешить. Он предложил сейчас же проводить сестер в Сахановку: туда звана полковая компания на карты, значит, Владимир Андреевич до двух-трех часов утра не отойдет от карточного стола и не помешает свиданию.

Ему доставило огромное удовольствие согласье сестер воспользоваться его экипажем (он «по веленью мятежного сердца» собственно не «забрел» взглянуть на мирные места, а, говоря определеннее, приехал в тарантасе тройкой, которая ожидала его за садом) и он полетел за ним птицею. Ах, этот тарантас! Отчего он не из чистого золота, а такой заезженный! Немногим получше того, в котором старый ротмистр Чук ездит в баню… Ничем его не скрасить!

И все-таки он нервно встряхивал подушки, стукаясь в темноте лбом, обмахивал носовым платком стенки и подножки, впопыхах задел пугливую левую пристяжную и чуть не попал под колесо.

Эта суета, в связи с позднею поездкой барышень при находившей грозе, конечно, не ускользнула от денщика-кучера, заподозрившего господскую романтическую историю, мало, впрочем, его заинтриговавшую. Пустив тройку по дороге в Сахановку, первая его мысль была о сахановской кухне: дадут ли ему там поесть, как в прошлый раз, или, как в позапрошлый, повар позабудет? Затем ему представились сахановское кухонное меню и хлеб – хорош хлеб! Затем вспомнилась солдатская мука и сколько от нее остается на решете червей, затем… многое, что, при солдатском режиме, занимательнее романтических историй.

Примітки

Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1964 р., т. 2, с. 298 – 306.