16. Саханина уже никто не боится

Марко Вовчок

– Отчего Оля не йдет до сих пор? – спросил Владимир Андреевич у Авдотьи Семеновны. – Или вы оглохли? Отчего нет Ольги Петровны?

– Ольги Петровны дома нету, – ответила ему Авдотья Семеновна и отошла от кровати подальше.

– Что? Где она? – закричал Владимир Андреевич.

– Поехала к сестрам.

– К сестрам? Поехала?

Больше он долго не мог ничего вымолвить.

– Чтобы она сейчас же была здесь! – крикнул он опять. – А! Теперь меня никто не боится!

Голос у него оборвался, и слезы потекли по лицу. Авдотья Семеновна подбежала к нему, он ее отталкивал от себя, отвертывался и плакал. Он плакал так громко и так горько, что у Авдотьи Семеновны румяные ее щеки побледнели и глаза затуманились.

– Ну, прибейте меня, голубчик, лучше прибейте, может, вам полегчает, – уговаривала она Владимира Андреевича.

Она его и крестила, и целовала, и отирала ему слезы своим платком. Потерялась Авдотья Семеновна ненадолго, – скоро она оправилась и стала утешать, успокаивать и ободрять больного:

– Вот вы поздоровеете, – говорила она.

– Нет! – вскрикнул Владимир Андреевич.

– Ну, ну, я не буду об этом говорить. А вот когда приедет Ольга Петровна…

Владимир Андреевич махнул рукой.

– Погодите, погодите, не то… Я поеду и ваш приказ… Опять-таки не то хотела сказать! Я вот думаю Гришу уведомить… Погодите! Завещала мне покойница Наталья Николаевна завет: «Пусть он, – завещала, – моего Гришеньку любит…» Да сейчас, сейчас перестану! Она, бывало, покойница, какой спор за вас поднимала с дяденькой, за вас стояла горой всегда. Дяденька-то ведь ваш враг… Ну, ну, бог с ним!.. А покойница ему раз сказала: «Коли вы моего мужа порочить, так я от вас ничем не нуждаюсь; я уеду от вас да и забуду об вас, как об летошнем снеге…» Вы дяденьку-то потормошите, стоит он того, право… Что, бишь, такое? Да! Еще хотела я вам сказать, что я вашу Дианку бить буду. Воля ваша, буду! Экая негодная собака! На что вы ее держите?

Авдотья Семеновна договорилась до того, что Владимир Андреевич опять рассердился и раскричался.

– Посердись, покричи, – все лучше, чем плакать, – бормотала она, слушая его крики.

Ночью с больным сделался жар. Он бредил. Авдотья Семеновна не спала до утра, к утру стало лучше, и на другой день еще лучше. Он не раз весело и смеючись говорил в этот день Авдотье Семеновне:

– Что, Авдотья Семеновна, никто теперь меня не боится?

У Авдотьи Семеновны на лице словно написано было:

«Не обманешь! Не с чего тебе веселиться-то!» Но Авдотья Семеновна этого вслух не говорила. Она шутила тоже и смеялась.

– Как не боится никто? – говорила она. – Да я первая вас до смерти боюсь.

– Не морочьте, Авдотья Семеновна! – отвечал ей больной. – Вы-то меня от роду не боялись! Сколько раз на веку вы меня провели?

– И, и! Что это вы, Владимир Андреевич! – сказала Авдотья Семеновна.

Она пристально поглядела на него украдкой и качнула головой.

– Не проживет он долго! – говорила она потом ключнице. – Прозревать стал, – это смертный знак!

Ольга Петровна часто присылала нарочного узнавать о мужнином здоровьи. Нарочный чаще всего привозил ей в ответ, что «Приказали Авдотья Семеновна кланяться и приказали доложить, что, слава богу, все по-прежнему»; а иногда Авдотья Семеновна писала, что больному получше или похуже.

Через три месяца после того, как Ольга Петровна переехала к сестрам, вот какое письмо пришло ей от Авдотьи Семеновны:

«Дражайшая и бесценная Ольга Петровна!

Честь имею вас поздравить с приятным днем вашего рождения, и пошли вам отец небесный всяких благ земных и небесных. И извольте принять розовую шапочку в знак моего уважения и в знак подарка.

У нас, слава богу, все благополучно, только Владимир Андреевич день ото дня слабеют. Теперь час покричат, а три часа молча пролежат. Сделались нраву больше тихого и печального, от этого жалче на них глядеть. Прежде они вас часто поминали, а поминаючи гневались, либо храбрились смеючись, а теперь поминать вас совсем перестали. И я, матушка, не поминаю вас при них, берегу их покой. Ни о вас, ни о покойнице Наталье Николаевне я не веду теперь с ними разговоров, потому что они молчат, а потом слезы проливают.

Мы с ними больше разговариваем об охоте, а то я разные им сказки сказываю и всякие чужие были и небылицы, да в карты играем. Только часто на них тоска нападает; вот это недавно играли в карты, и к ним все козыри шли, и утешались они, вдруг швырнули карты и залились сильными слезами и сказали мне: «Прирежьте меня, Авдотья Семеновна!» Перетревожили меня. А от Гришеньки письмо пришло; пишет – просится приехать проведать. Не чаяли, видно, того Владимир Андреевич, и лихорадка с ними сделалась. Дожидаемся теперь Гришеньку, и все посылают меня к окошку глядеть, какая погода.

Прощайте, матушка, Ольга Петровна. Дай вам бог здоровья, а я всегда ваша покорная слуга.

Авдотья Петрова».

– К Владимиру Андреевичу сын его приедет, – сказала Ольга Петровна сестрам.

– Слава богу! – ответила Варя, а Соня ничего не сказала.

Ольга Петровна начала вышивать бисером новую картину; в комнате у ней пели канарейки и цвели цветы; она призывала к себе бедных и обделяла их, а обделивши и проводивши их, говорила: «Бог помог облегчить несчастье!» При этом она вздыхала и прибавляла: «Это сладко!»

Ольга Петровна вставала поздно, ложилась рано и часто отдыхала. Ей стали все сниться небеса, рай, мешки, – большие полные мешки, – а на них написано золотыми словами: добрые дела и ее имя. Она такие сны записывала в особенную тетрадку и тетрадку эту хранила. Она говорила: «Все грешны – я грешница, но бог ведь и разбойников прощает. Одно доброе дело перевешивает много грехов».

Примітки

Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1964 р., т. 2, с. 323 – 326.