12. История Гриши и его матери
Марко Вовчок
Почти год сравнялся, как Ольга Петровна не видалась со своими сестрами. Она считала себя такою же несчастною, но поуспокоилась. Владимир Андреевич был все так же вспыльчив, такой же бурелом, да она стала привычней и осторожней. Она жаловалась на нездоровье и сидела в своей спальной; всегда и во всем с Владимиром Андреевичем соглашалась. Все-таки было не без гроз; при грозах она плакала и просила пощады.
– Володя! Володя! Пощади меня! Прости меня, в чем я виновата!
– В чем ты просишь прощенья? – кричал Владимир Андреевич. – В чем, говори?
– Я не знаю, Володя, я перед тобой ни в чем не виновата…
– Иди с моих глаз! – кричал Владимир Андреевич.
Ольга Петровна бежала с его глаз, запиралась в своей комнате, пила воду с вишневым сиропом и осушала свои слезы. Она и ласковости его боялась. Если она его ласкала, так было похоже на то, как кормят ручного волка.
Чем дальше, она все чаще вздыхала и все реже плакала; пристрастилась к бисерным работам и стала полнеть.
Когда Владимир Андреевич выезжал из дому, Ольга Петровна была рада-радехонька: тогда она пела разные романсы, заводила орган, играла на фортепьяно.
Ее житье еще улучшилось с тех пор, как в доме поселилась Авдотья Семеновна.
Вот как это было.
Раз Ольга Петровна проводила Владимира Андреевича на охоту. Он уехал на несколько дней. Ольга Петровна заказала к обеду свои любимые пирожки и любимое пирожное, завела орган, – орган играл «Лучинушку», а Ольга Петровна сидела в зале под окном, слушала и грелась на весеннем солнышке, что било прямо в окно теплым лучом.
Вошла ключница и доложила ей, что приехала какая-то барыня в старой бричке.
Ольга Петровна вскочила с места, – она ужасно перетревожилась.
– Зачем ее пустили? – шептала она. – Ведь знаешь, что Владимир Андреевич запретил принимать, когда его дома нет! Что теперь делать! Я прямо ему скажу, что вы ее впустили без моего ведома… Откажи ей, не принимай… Скорей, скорей, а то войдет сюда!
Ольга Петровна убежала в свою комнату, заперлась, прислушивалась и ждала. Скоро ключница подошла к ее дверям и сказала:
– Эта барыня не слушается. Она грозится; говорит, что сам Владимир Андреевич ее к вам послал.
Ольга Петровна отворила дверь.
– Так зови ее в гостиную. Зови поскорее. Я сейчас приду. Ах, господи! Что это значит? Кто это такая?
Ольга Петровна с беспокойством вошла в гостиную; посреди гостиной стояла полная, высокая женщина, румяная и черноволосая. Глаза у ней были быстрые, живые, и порядочные усы. Она казалась лет сорока семи. На ней было шерстяное темное платье, на плечах большой платок и на голове тюлевый чепец; на руках вязаные белые перчатки; на правой руке висел большой шелковый ридикюль.
Она вмиг окинула взглядом Ольгу Петровну с головы до ног.
– Здравствуйте, Ольга Петровна. Позвольте представиться: Авдотья Семеновна Петрова, – сказала она. – Давно я желала вас увидать, вот бог привел.
Она говорила звучно и громко.
Ольга Петровна просила ее садиться.
– Если позволите, Ольга Петровна, – сказала она и села.
– Вы видели моего мужа? Он поручил что-нибудь?
– Нет, Ольга Петровна, я вашего мужа не видала.
– Как же вы сказали…
– Обманула, Ольга Петровна. Не хотели без того впустить люди. У меня есть дело к вам.
– Вы, верно, от сестер? – с ужасом вскрикнула Ольга Петровна. – Идите, идите! Я не хочу ничего слушать! Я погибла, погибла! Что со мной будет!
– Я не от сестер. Я ваших сестер не знаю! – говорила Авдотья Семеновна.
Ольга Петровна ее не слушала и рвалась. Авдотья Семеновна придержала ее покрепче и сказала ей погромче:
– Я не от сестер!
– Не от сестер? От кого же вы? Зачем? Все равно, все равно, что бы ни было, я не хочу слышать, я не хочу знать… Владимир Андреевич велел мне никого не принимать без него… Я не хочу… я не могу… Прощайте!..
– Как угодно, Ольга Петровна, а я отсюда не выйду, пока своего не выговорю.
– Боже мой! Что же вам надо!
– Вы одни скучаете, Ольга Петровна, вы без компании: примите меня к себе. Буду вам служить верою и правдою!
– Как же я могу без Владимира Андреевича?
– Да что тут Владимир Андреевич! Вы согласны меня принять?
– Я не могу!
– Ан можете, Ольга Петровна. Что Владимир Андреевич? Я все так обделаю, что Владимир Андреевич сам будет заставлять вас, чтобы вы меня взяли!
– Тогда я буду очень рада…
– А я вам без лести говорю, Ольга Петровна, что с первого взгляда вас полюбила безмерно и буду вам служить всею моею душою и всем помышлением.
– Без Владимира Андреевича я не могу… Это от него зависит…
– Мы с вами Владимира Андреевича спеленаем, погодите! Он у нас станет шелковый!
– Ах, я право не знаю, что вы говорите… Я не могу ничего без Владимира Андреевича решать…
– Да успокойтесь, Ольга Петровна! Слава богу, не горит крыша над нами!
– Ах, я право не знаю, что будет из этого!
– Да ничего, кроме хорошего. Я давно знаю Владимира Андреевича, – знаю я, как с ним ладить. Я ведь жила тут при первой его жене, пока он ее не выгнал из дому.
– Он ее выгнал?
– Как же. Да еще выгнал-то серед ночи, в крещенский мороз. Я как сейчас вижу ее, покойницу. Как он закричал на нее, и как она остановилась и на него поглядела, словно не поверила. Вот в этой самой гостиной все творилось, – я стояла вон там. Он опять закричал, – она стала просить его: «Отдай мне Гришу». – Никого не отдам! – «Так я не пойду!» – «А! Ты не пойдешь? Люди! Люди! Вынесите ее! Двери за ней замкните!» – Люди схватили ее в охапку да и вынесли из дому и двери замкнули.
– Ах, боже мой! Боже мой! – шептала Ольга Петровна.
– Слышу, Владимир Андреевич орган завел, – он тогда орган до страсти любил, – и сам ходит по комнате. Я к окну подошла, посмотрела – месяц-то ясно светит при снеге – вижу, она стоит под окном в одном платьице. Я в потемках нашла ее салоп да большой платок и тихонько прокралась из дома. – Озябли, – говорю, – Наталья Николаевна, – наденьте салоп. – «Спасибо вам, Авдотья Семеновна, – озябла», – отвечает, словно я ей только скамеечку под ноги подвинула.
– Что ж вы делать думаете? – спрашиваю. Промолчала, ничего не сказала. – Вы поскорей ступайте к дяденьке. – «Я не пойду без Гриши». – Для Гриши ступайте, Наталья Николаевна, чтоб Грише не терпеть из-за этого. Он ведь вас не впустит, он Гришу вам не даст; беситься пуще будет, а сердце на Грише срывать… Все это я ей говорю, все причины и законы – и она выслушала и сказала: «Да, это правда!» Потом как вскрикнет: «Гриша! Гриша!»
Я опять уговаривать, – ничем не вразумишь: бьется, как птица. Насилу я справилась. Обещала ей – коли Гришу добром не выручу, так украду. Ну, велела я кучеру санки запречь, – ее был приданый и разбойник такой, что не боялся ничего на свете; он ее и отвез к дяденьке. Уж надо было видеть, как отъезжала! Выпрыгнула из санок да руки мне целует, да слезами обливается прегорючими, да все молит и просит: «Гриша! Гриша!» Разжалобила меня вконец и сна на ту ночь лишила совсем!
У Ольги Петровны капали слезы.
– Владимир Андреевич целехонькую ночь проиграл на органе; на другой день подали самовар на стол, – он ничего об Наталье Николаевне не спрашивает, а только мечется туда и сюда. Долго, одначе, не вытерпел, закричал: «Где барыня?» Все отвечают: «Не знаем». Пошли розыски. Господи, рассвирепел, когда дознался! И трое суток он был в бешенстве. Четвертые сутки пролежал на диване вниз лицом.
– А об Наталье Николаевне, как уехала, то ни слуху, ни духу. Я дивлюсь: кажись, не за горами, – тогда дяденька жил близехонько отсюда, в Белом, – и дяденька ее барин такой важный, любит всех учить: как это он не приехал или хотя письма от себя не прислал. Не добро, думаю себе, не добро там, а сама тем временем Гришу навостряю: «Гриша! Где мама? Бедная мама! Бедная мама!» Он у меня и зальется горючими. В три-то дня я так его навострила, что все свои забавы он бросил и только пристает: «Веди к маме! Где мама?» И кого ни увидит – всех ловит ручонками и просит: «Веди к маме!»
На пятый день, вечером, уж свечи подали, сижу я с Гришей: за день-то он наплакался, побледнел, и глазки мокрые, и дремлет, – вдруг вошел Владимир Андреевич, глянул. – «Что с Гришей?» А Гриша сейчас пробудился, да как завопит: «Мама! Мама! Веди к маме!» У Владимира Андреевича словно дух занялся, побелел совсем, как бумага белая. Я Гришу на руки: «Полно, Гришенька!» А сама ему на ушко: «Бедная мама! Бедная мама!» Гриша так и закатился. Владимир Андреевич то выскочит из детской, то вскочит…
Гриша выбился из сил, забылся. Владимир Андреевич стал над ним и глядит. Я тогда говорю: «Владимир Андреевич, говорю, прикажете Наталье Николаевне ихние платья отослать или не прикажете?» Он сверкнул на меня глазами. «Верно, они нуждаются, – как прикажете?» – Отослать сейчас! – «С кем же, Владимир Андреевич? Я бы и сама отвезла, да Гришу не на кого оставить». – Отвезите, я побуду с Гришей! – Ну, думаю, хороша охрана!
Собралась я вмиг и поехала. Приезжаю, вижу – в доме огни в окнах мелькают; по двору беготня; вхожу в комнаты – шепот; одни говорят мне: «Наталья Николаевна помешалась», другие говорят: «Наталья Николаевна умирает»; одни меня не пускают к ней, другие посылают, – смятенье! Отбилась я от всех, вхожу в гостиную, она тут и лежит на диване. Дяденька, бледный, сидит над нею и уж без всякой важности плачет. Тут и лекарь стоит, заложивши за спину руки. Я вошла, она лежала как мертвец, потом заметалась, заговорила, там опять помертвела. То рвется – бежать хочет, кричит: «Гриша!» – то поминает Владимира Андреевича, то своего папеньку покойного, всякие свои радости и печали видит, – известно, как в бреду.
Я подошла к ней и говорю: «Гриша!» – она так и впилась в меня глазами; большие такие глаза-то у ней стали и дикие. Я не дождалась, пока она опомнится – уехала. Дома застаю, Владимир Андреевич сидит, словно монах, над Гришиной кроваткой. Уж утро на дворе. Я вошла в детскую, вздохнула, села и ни гу-гу. Посмотрит на меня Владимир Андреевич, – я ничего, только вздохну. – «Что же?» – спросил вдруг. – Чего изволите, Владимир Андреевич? – спрашиваю. – «Видели Наталью Николаевну?» – Видела, – говорю, – видела, лучше бы мне не видать! – «Что такое? Что такое?»
Я все будто не смею. «Ради бога говорите!» – крикнул. Гришу разбудил, Гриша заплакал, стал звать маму, а я стала рассказывать. И насказала я ему, что и умирает-то она, и его-то зовет, и с Гришей-то проститься просит, – всего, что ни на есть в свете жалостней. Стоит он предо мной, дрожит весь, как осиновый лист: и Гришу отпускает, и сам хочет ехать, и верит всему, и слушается всего, – совсем тогда потерялся.
Говорю ему: «Сейчас умирает она», – верит. Говорю за этим, что она проживет эту неделю – тоже верит. Говорю: «Не ездите», – послушался, не поехал.
Привезла я Гришу, и только Наталья Николаевна очнулась от забытья, я его и внесла к ней. Гриша закричал: «Мама! Мама!» – Бог ты мой милосердный! Она вскочила, протянула руки да так и грянулась на пол. Привели ее в чувство, посадили к ней ребенка. Так глядеть нельзя было на них. И плачет она, и хохочет, и окликает его, и целует… А Гриша себе бурлит, кричит: «Моя мама!» – обхватил ее ручонками, слезки сохнут у него, а глазенки – как раскаленные угольки. Смотреть нельзя было; вышли все оттуда освежиться.
Вот это поуспокоились. Гриша принялся играть; дяденька стал было говорить, да Наталья Николаевна совсем его не слушает и ничего ему не отвечает: глядит на Гришу и забавляется с ним, палатки ему строит из стульев; я тоже строю палатки. Дяденька ушел. Мы этак забавлялись долгонько; вдруг шум и крик ужасный и Владимира Андреевича голос. Наталья Николаевна схватила Гришу, словно орлица. Я говорю: «Лучше лягте в постель, он пожалеет больную», – куда! Не хочет, и меня-то отталкивает! И Гриша туда ж, ручонками отмахивается! Вдруг дверь отворяется… Ну, думаю…
А это дяденька. Рассказывает, что Владимир Андреевич приезжал, а что он его на порог не пустил. Наталья Николаевна вскрикнула: «Отчего? Зачем?» Дяденька удивился: «Как же, говорит, он тебя прогнал, и то и се, – как же?» Она больше ни слова не вымолвила. Ввечеру написала длинное письмо, видно, к Владимиру Андреевичу, да от Владимира Андреевича прежде посол прибыл и от него письмо привез. Ужасное такое письмо, грозительное: сулил все беды черные! Наталья Николаевна таки написала ему в ответ, как дяденька ее не упрашивал.
Только она не умилостивила Владимира Андреевича: на другой это день, матушка, нагрянул, а за ним вся его деревня, с ружьями, с кольями, с дубинами. Слава богу, коляска была уж запряжена, – издали эту орду завидели, – скорей в коляску все – и дяденька, и я, и Наталья Николаевна с Гришей, да по лошадям ударили, да по другой дороге, околицей, в бегство… С божьей помощью убежали и с той поры уж и жили в Березовке, в другой губернии. Ушли от напасти благополучно, а говорят, было тут жарко: сколько людей покалечили, а уж сколько повредили в доме, окна побили, двери посорвали, стены ободрали…
– И как же вы после всего еще решились приехать сюда? – вскрикнула Ольга Петровна.
– Отчего ж? Ведь Владимир Андреевич все это давно забыл; теперь ему от этого ни жарко, ни холодно. Он вон тогда стращал, что и с лица земли сотру, и то, и другое, а ничего не было. Потом и забыл совсем. Только как померла Наталья Николаевна, так было всполошился, рыдал и терзал себя; говорят, хотел Гришу взять, да так перешло.
– Лучше вы напишите ему прежде…
– Нет, нет. Что он, как с вами-то? Наперекор вам идет во всем?
– Ах, боже мой! Что вы это говорите!
– Наперекор? Ну, так уж я знаю, что ему говорить и как с ним быть. Вы не гневайтесь, что я ему буду плесть из учтивости либо по необходимости, – иначе-то ведь нельзя: надо его ублажить. Мы с вами заживем чудесно!
– Ах, дай бог! Боюсь я очень… очень боюсь… – говорила Ольга Петровна.
– Нечего, совсем нечего! – уверенно отвечала Авдотья Семеновна. – А в котором часу вы кушаете?
Авдотья Семеновна заговорила о пироге с розовой начинкой, об исправничихиных причудах, о мертвецах, о губернаторском сыне, о новых чепчиках, о рукодельях, о пожарах, о кражах, о балах. День с ней пролетел незаметно.
Под вечер Ольга Петровна уж рассказала ей все свои огорченья – и поплакала, и пожаловалась.
– Да вы, как я вижу, ладить-то с ним не умеете, – сказала Авдотья Семеновна.
– Нельзя… нельзя…
– Полного-то ладу точно не добьешься с ним, а ладок будет, погодите! Не надо сокрушаться: что сокрухою поможете? И так все перемелется – все мука будет.
– Что ж делать, когда сердце ноет, когда сами слезы так и льются!
– Не можете преодолеть себя – лягте в постель и почивайте лучше, чем плакать.
– Не спится.
– А вы лягте да все себе столбы представляйте, столб за столбом, столб за столбом… а сами все считайте: раз, два, три; раз, два, три… На четыреста двадцатом всякий засыпает…
– Неужели, Авдотья Семеновна? Да вы шутите – это неправда!
– Истинно, матушка. А то, если кто уж очень страдает бессонницей, так полезней нет, как маковая подушечка. Пух пересыпается маком. Я вам этакую подушечку сделаю.
Ближе приходил день приезда Владимира Андреевича, и Ольга Петровна все больше тревожилась, а когда этот день наступил, она совсем струсила. Напрасно Авдотья Семеновна уверяла ее, что все свалит на себя: Ольга Петровна молила ее уехать и от страху даже слегла. Авдотья Семеновна сидела у ее кровати и уговаривала; в ответ ей от Ольги Петровны все то же нытье, страхи и оханья.
Доложили, что барин едет. Ольга Петровна вскрикнула: «Я пропала!» – а Авдотья Семеновна вышла и стала на крыльце, навстречу Владимира Андреевича. Он ее узнал, удивился и закричал:
– Зачем?
– Явите божескую милость, Владимир Андреевич! Чем я вас прогневала? Чем я вас обидела?
– Говорите прямо, что такое!
– Ваша супруга не хотят меня на глаза принять! За что ж мной брезговать? Я, слава богу…
Тут она, словно желая скрыть свое горе, отворила дверь и вошла в комнаты. Владимир Андреевич за нею с криком:
– Что же такое? Что такое?
– Не угодила я вашей супруге, – начала опять Авдотья Семеновна, перешедши залу.
– Что вы пристаете ко мне с супругою! Говорите, в чем дело?
– Да вся надежда на вас, Владимир Андреевич. Казните и милуйте. Позвольте некоторое времечко побыть у вас, батюшка… Я вашу супругу авось умилостивлю… Заступитесь за меня перед ней…
– Оставайтесь, если хотите, и сколько хотите живите!
– Спасибо вам, батюшка. А супруга-то ваша?
– Какое вам до нее дело? Слышите, я спрашиваю: какое вам до нее дело?
– Владимир Андреевич! Что это вы на старуху-то гневаетесь так? Старухе страшно, батюшка, и прискорбно! Уж я сяду лучше, посижу!
Она села, а Владимир Андреевич заходил по комнате.
– Отчего вы от дяди отошли? – спросил Владимир Андреевич.
– Что ж, батюшка, рыба ищет где глубже, а человек ищет где лучше… Какая мне там утеха без Гришеньки?
– А где ж Гриша? – вскрикнул Владимир Андреевич.
– Давным-давно в ученьи где-то… Умница такой, красавец, что и представить себе не можете! А дяденька-то состарился, совсем из ума выживает. У него поселилась теперь сестра и все в руки взяла. Ревнивая такая, упрямая… Как к ней ни подходи, она шарахает от тебя, как зверь дикий. Я думаю: пойду-ка я лучше к Владимиру Андреевичу, авось, он не забыл старинную дружбу, – да вот и пришла к вам.
Вошла Ольга Петровна, ни жива, ни мертва.
– Я больна, Володя, и только встала, чтобы с тобой поскорей повидаться… Я встала через силу… Здравствуй, Володя…
– Отчего ты не приняла Авдотью Семеновну? – спросил он отрывисто.
– Я не знала, Володя; ты не приказал… Я больна… Здравствуй же, Володя…
– Так это вы, батюшка, не приказываете без себя принимать? А я то сдуру вам жалуюсь! – сказала Авдотья Семеновна. – Извините, Ольга Петровна!
– Извините, Авдотья Семеновна, – проговорила Ольга Петровна.
Владимир Андреевич поцеловал тогда жену и стал рассказывать об охоте. Весело отобедали и мирно; весело и мирно вечер прошел.
– А что я говорила? – шепнула Авдотья Семеновна Ольге Петровне.
– Ах, как я рада! – шепнула ей Ольга Петровна.
Так с того дня Авдотья Семеновна и осталась в доме. Она взяла на себя все хозяйство, забавляла Ольгу Петровну, услуживала ей, утешала ее, – и скоро сделалась ей необходимей всех на свете. Владимира Андреевича она укрощала то шуткой, то хитростью, то смелостью; он часто грозился ее прогнать, а еще чаще дарил ее разными подарками.
Примітки
Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1964 р., т. 2, с. 306 – 315.