4. Ссора матерей

Марко Вовчок

Прошел месяц, – за этот месяц Варя досыта натосковалась и много бумаги исписала. От жениха часто приходили письма, но чем дальше, тем, так сказать, водянистее, чего Варя не замечала. Он больше всего расспрашивал ее о здоровьи, поминал, что земное счастье непрочно, что люди слабы и переменчивы. Варя ему отвечала, что по нем тоскует, что любит его, как свою душу, что без него все немило… Варя утешала его, что люди постоянны и хороши, как утешала в этом тогда, когда они с ним прятались по уголкам, чтобы поговорить о любви да о злых людях.

Потом пришло от Николая Семеныча письмо, что лучше свадьбу отложить до весны. Он просил Варю не огорчаться, писал, что сам он больше страдает, чем она, и не писал ничего о том, когда приедет.

А уж третий месяц был на исходе: уж Варя вздрагивала от всякого шума, от всякого громкого слова и выбегала навстречу каждому приезжему; она уж ждала: «Вот-вот увидимся». Сердце сжалось у Вари: она опять письмо перечитывала, долго это письмо целовала и стала весны дожидать.

В это самое время Марфа Павловна начала у них бывать чуть не каждый день, и начались у них с Марьей Алексеевной частые споры. Споры у них выходили за все и, чаянно или нечаянно, Марфа Павловна не тушила, а словно поджигала всякий спор.

После последнего письма от Николая Семеныча, того письма, где была речь свадьбу отложить, – вышла уж настоящая ссора.

Марфа Павловна приехала в Михайловское рано утром, на целый день. Все ее приезды бывали тошны Марье Алексеевне, а приезд на целый день хуже ножа острого.

– Я к вам на целый день приехала, – сказала Марфа Павловна, – и весело так сказала, – рады ли мне?

Марья Алексеевна переменилась в лице и отвечала:

– Очень рада, Марфа Павловна.

Марфа Павловна посадила Варю к себе на колени, принялась ее гладить по головке и по лицу, целовала ее в глаза и приговаривала:

– Сокровище мое! Что ты все у меня худеешь да бледнеешь! Какая стала худенькая да бледненькая. Погоди, дружок, не все тучи на небе!

Она не спускала Варю со своих колен, называла ее птичкой приунывшей, цветочком поблекшим; обещалась, что скоро птичка вылетит из клетки и запоет; что цветочек опять развернется при солнышке, – чем больше теперь горя, тем будет больше радости после.

Варя привязалась к Марфе Павловне верно и пылко, ее слова и ласки были Варе дороги, но иногда тяжко было Варе сидеть у нее на коленях. Варя сама не знала, почему тяжко, а бывало тяжко. В этот день Варе особенно хотелось вырваться и убежать подальше. Она себя переламывала, как бы не рвануться, как бы не убежать.

Марья Алексеевна сидела со своим вязаньем и молчала; а когда уж у ней совсем не хватало терпенья, она уходила из комнаты, пила холодную воду для успокоения и рада была сорвать сердце хоть немножко на чем-нибудь или на ком-нибудь. После этого она опять возвращалась; Марфа Павловна все держала Варю на коленях, и все точились ее медовые речи.

Всякий в доме видел, что гроза сбирается и что грозы не миновать. Марфа Павловна становилась все веселей и разговорчивей; у Оли уж был испуг в глазах и навертывались слезы. Показалась догадливая Соня в дверях и сказала :

– Варя, иди сюда поскорей!

Варя быстро высвободилась от Марфы Павловны и выбежала. Она и не спросила, зачем Соня ее выкликала, – мимо Сони пробежала в свою комнату. Соня, будто сделала свое дело, села было за книгу, но ей не читалось. Она походила по комнате. Зимнее солнце било в ее окошко; куда ни обрати глаза, белый снег блестел. Она взялась за шитье. Личико у ней было такое печальное.

А Марфа Павловна тем временем спрашивала с участьем :

– Что это, Марья Алексеевна, или вы нездоровы?

– Я здорова, Марфа Павловна.

– Вы нездоровы, душа моя! У вас сегодня лицо какое-то…

– Какое же у меня лицо? Такое, какое мне бог дал!

– Нет, нет, мой друг! Вы и смотрите совсем иначе сегодня…

– Стара стала – глупа стала, – умирать давно пора!

– Ах, Марья Алексеевна, какой ропот! Ведь это грех!

– Я не ропщу, Марфа Павловна!

– Марья Алексеевна, душа моя, вы ропщете! А не лучше ли покориться?

– Кому ж мне покоряться, чему, Марфа Павловна?

– В жизни много горя, но без нашей собственной вины горе не приходит.

– В чем же я виновата?

– Я не осуждаю вас: люди все одинаковы, – святых не сыщешь.

– Да я-то в чем виновата?

Марья Алексеевна все добивалась, в чем ее вина, а Марфа Павловна все рассуждала о людских ошибках, о накликанных бедах, о том, что как кто сеял, так и жать будет, и о том, что кто проживет совестливо на свете, по том и память будет добрая. Долго так шло, пока дошло до положенной свадьбы; – тут Марфа Павловна спросила: зачем Марья Алексеевна огорчается этой свадьбой? Огорченье ведь не помогает, а только крушит.

Марья Алексеевна не у места громко сказала, что она родная мать Варе, на что Марфа Павловна понизила голос и заметила:

– Варя теперь уж отрезанный ломоть – отрезанный ломоть не приставишь.

– Вы, кажется, хотите у меня родную дочь отнять! – закричала Марья Алексеевна.

Да и пошла, и пошла, и пошла… Столик опрокинулся, хрустальный любимый стакан разбился, вода с малиновым сиропом пролилась… Оля подходила к ней, она отталкивала Олю; за дверями столпились домашние. Марфа Павловна приказала подавать себе лошадей.

– Я вас знать не хочу! – крикнула Марья Алексеевна.

– Опомнитесь, Марья Алексеевна, что вы говорите! – сказала, и как будто весело, Марфа Павловна.

– Я помню, что я говорю, – я говорю, что знать вас не хочу!

Тут оба голоса слились и загремели вместе.

– Я все вижу! – кричала Марья Алексеевна.

– Я все знаю! – кричала Марфа Павловна.

Марфе Павловне подали лошадей, и она, ни с кем не прощаясь, уехала домой.

Варя не знала, что произошло. Одной в своей комнате ей не стало легче – сердце точно еще пуще защемило… И нехорошо оставлять гостью такую… милую и добрую… Она поспешила в гостиную и застала мать и Олю в слезах.

– Я дожила, что меня в моем доме унижают! Ах, до какого я дожила униженья! Спасибо, Варя, спасибо! Наградила ты меня, друг мой, радостями!

Долго Варя ничего не могла добиться. Наконец, она узнала, что ссора вышла, что Марфа Павловна уехала в гневе. Варя без позволенья велела запречь лошадей и, никого, ничего не слушая, вскочила в сани.

– Прикажете скакать? – спросил у ней кучер.

– Да, да, – поскорей, пожалуйста!

Кучер поправил шапку, крикнул на лошадей, и лошади помчались.

Духом долетели они до Пороховки. На крыльце Варю встретила Дарья и сказала, что ни барыни, ни барина дома нету, и что без них нельзя в комнаты войти, – комнаты заперты.

– Где ж они?

– Уехали.

– Когда? Куда?

– Только что уехали, а куда – не сказались. Какая им нужда сказываться!

– Когда будут?

– Через неделю, говорили, а может, через две.

– Куда ж это они поехали? – с отчаянием сказала Варя. – Где они?

– Небось, не за горами! – ответила на это Дарья.

– Дарья, голубушка моя, как они приедут, дай мне знать! Дарья, пришли мне сказать… Я хочу их видеть… Дарья, милая, дорогая…

У Дарьи лицо вдруг сделалось из красного темное и преобразилось из сердитого в доброе; она свела Варю с крыльца, посадила в сани, сказала, что рада бы угодить, если б угода ее в силе была, – пусть Варю бог хранит, а святые заступят.

Варя в тревоге и печали воротилась домой. Дома опять пошло… Пошли жалобы на непочтенье, на неблагодарность, да выговоры за любовь, да укоры за заботы, – пошла докучная сказка, что так сказывается: у меня болит, у тебя болит, – сказать тебе докучную сказку? – «Скажи!» – Я скажи, ты скажи, – сказать тебе докучную сказку? – «Не надо!» – Я не надо, ты не надо, – сказать тебе докучную сказку? – «Полно! Прошу!» – Я прошу, ты просишь, – сказать тебе докучную сказку?

Когда Варя стояла на пороховском крыльце, Марфа Павловна была дома и глядела на Варю из-за оконной занавески; на другой день она точно уехала с мужем в губернию.

– Что делать? Что делать? – говорила Варя. – Ах, что делать? Не поехать ли к нему? Он не хочет, он уговаривает ее не приезжать; не раз она просилась: «Я приеду к тебе!» – и всегда отвечал: «Нет, нет!»

Варя написала жениху, что вышло, и ждала от него ответа, как больной ждет сна: придет сон, боли уймутся, и забудется на то время, что болезнь еще долго томить будет. Пришел ответ. Николай Семеныч начинал свое письмо тем, что его предчувствия сбылись, что несчастный он человек – много Варе горя наделал, – но ничто в мире не помешает ему всегда Варю любить и уважать, несмотря ни на что, что он с нею будут друзьями навеки.

– Господи! Что ж это такое? – подумала Варя. – Что с ним? Или он на меня сердит? Пишет: «горя мне наделал», – какого ж горя? Вот уж весна скоро, – скоро увидимся, вместе будем…

Она подошла к окну, – двор был весь в проталинах, снег почернел, дул резкий, но теплый ветерок, и солнце светило; такое было время, что того вот и слушай, зажурчит полая вода, того и гляди, налетят хлопотливые птички, того и жди, запахнет разрытой землей и молодой травкой. Варя долго стояла у окна и плакала.

Вдруг ей пришло в голову, что Николай Семеныч хочет ее видеть, что прежде отговаривал, жалея ее, оберегая, что ей надо самой догадаться – поехать и обрадовать… Она пошла и сказала матери, что поедет к жениху.

Марья Алексеевна руки подняла в ужасе.

– Вели же меня отвезти, мама, а то я пешком пойду, – сказала Варя.

Примітки

Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1964 р., т. 2, с. 264 – 268.