3. Помолвка и разлука
Марко Вовчок
Пороховка была деревня небольшая, и издали, казалось, так ненадежно держится она на горе, что первая буря того и гляди запрудит ею речку, которая глухо шумела под горою в осоках и в ракитовых кустах, – но это издали так казалось, а вблизи деревня была, как деревня, да еще и хорошая деревня: плетни не валились, избы не кривились, а господский дом – хоть бы и тысячным господам – новый, светлый, большой. В комнатах тоже все было как следует: где дивану место, там диван стоял, где надо зеркалу быть, там висело зеркало; ковры на полах, занавески на окнах, хрусталь и фарфор на столиках, картины на стенах и стенные часы в зале.
Жил тут с родителями Николай Семеныч Порохов.
Мать его звали Марфой Павловной, а отца Семен Семеныч. Марфа Павловна была тщеславная старушка: хоть вид у нее был серьезный, а при разговоре о людях даже строгий, – Марфа Павловна любила щегольнуть и домом своим, и своею шалью, и своим хозяйством, и своим родством с разными губернаторами. Прежде она надеялась на мужа, что муж генерала дослужится – служил в военных, – но муж генерала не дослужился; теперь она спала и видела, чтобы чем-нибудь себя отличил сын Николенька.
А Семен Семеныч был старый человек и совсем не похож на военного; он и не поминал никогда о своей службе, и усы у него были не большие, а так себе, и речь у него певучая, и походка развалистая. Он все сдал на руки жене, ни во что не вмешивался, курил трубку, любил из окошка глядеть и часто зевал и крестил рот. Пошлет его жена присмотреть за хозяйством в поле, – он почти всегда с полдороги воротится: то ему жар необыкновенный помешал, то тучи нашли – боялся, что дождь захватит. Лень одолела Семена Семеныча. Марфа Павловна давно это знала и уж не его бранила, а только бранила лень.
Зато Марфа Павловна была неутомима: хлопотала без устали и без отдыху. Иначе и нельзя было. Они жили, как губернаторская близкая родня, и если бы чуть зазевалась Марфа Павловна, так не свела бы после концов с концами. Сын мало ей помогал, – и больше в том, как убрать покрасивей что-нибудь или расставить поискусней. Уж сказано, что он был задумчивый человек.
В тот день, как Варя ушла из дому в Пороховку, Марфа Павловна была в своем цветнике, с лейкою в руках. Цветник был разбит сердцем; на нем пестрели мелкие цветочки, цвели розаны, сирени, пионы, левкои и чахли два олеандра; в саду ни сухого сучка ни репейника; ни одна яблоневая ветка не стлалась по земле; трава росла ровно; садовые дорожки были чисто прометены и усыпаны песком; – как в доме всегда можно было принять губернатора, так и по саду не стыдно было его поводить.
Недалеко от цветника стояла раскидистая старая груша, под грушей скамейка, а на скамейке лежал Николай Семеныч с книгою. Направо от скамейки смородинные кусты то и дело качались и колыхались, точно в них возился какой-нибудь сердитый зверь или человек.
– Дарья! – громко сказала Марфа Павловна. – Дарья, а Дарья! Ты опять резеду не прополола!
– Не прополола-с, – вышел из-за смородинных кустов почтительный и сердитый голос; а за этими словами вышел другой поглуше. – Когда мне было полоть? И ягоды обирай и поли!
– Непременно прополи, – приказала Марфа Павловна.
– Слушаю-с! – опять вышло из-за кустов и опять за этим поглуше. – Чтоб тебе пропасть!
– Дарья, – сказал Николай Семеныч, – что ты там ворчишь?
– Кто ворчит? Никто не смеет ворчать, – отвечала Дарья и закачала кусты.
Николай Семеныч встал со скамейки и побрел по боковой дорожке. Он шел все дальше и дальше, то пристально глядел по сторонам, словно искал цветов сорвать, то было развернул книгу и будто читать собрался, но книгу закрыл, а вынул из кармана тоненькую записочку, перечел ее и задумался. На лице у него видно было, что ему кого-то или чего-то жалко, и он все чаще стал вздыхать.
Вечерние тени все больше набегали, – набегали и длиннели; без всякого ветерка посвежело в саду.
Он прошел до садовой опушки задумчиво и со вздохами, как вдруг услышал вблизи шум и треск веток в вишневой чаще; он обернулся в ту сторону, увидал Варю и глазам своим не поверил, – растерялся…
Варя говорила:
– Это я! Это я! Я пришла к тебе… дома нехорошо…
Николай Семеныч стал целовать ее руки. Варя ему быстро рассказала, что вышло.
– Как это ты пришла! – стал удивляться Николай Семеныч.
– А я тебе писала, что приду, если…
– Да я думал, что ты это так… Отчего ты не дала мне знать? Я бы тебя встретил.
– Некого было послать… долго ждать… Посмотри, сколько на мне пыли… Сядем, я устала. Какой у тебя сад славный! Знаешь, когда о тебе заговорят дурно, у меня в глазах темнеет… Знаешь, я давно уж пришла, хотела прямо войти, а потом побоялась…
– Чего ж боялась? Маменька тебя любит… Я тебя люблю больше всего на свете…
Николай Семеныч стал рассказывать, как он ее любит больше всего на свете; рассказывал, а потом спохватился:
– Надо маменьке все сказать: побудь здесь, я ее приведу.
Он шибко дошел до цветника и шепотом передал вести Марфе Павловне. Марфа Павловна обрадовалась.
Она давно уж все видела и все знала, давно ждала, не раз сыну рассказывала, как вон тот-то невесту увез, да как вот этот-то тайно обвенчался.
– Пойдем к ней поскорее! – сказала она, сбросивши с рук замшевые перчатки.
В это время хлопнула садовая калитка.
– Ах, кто это? Это Дарья! Дарья, куда ты ходила? Зачем ты сюда пришла?
– Ягоды относила. Резеду пришла полоть, – ответила сердитая и полная Дарья.
– Затвори калитку хорошенько, не пускай никого в сад.
Марфа Павловна ушла с сыном, а Дарья заперла калитку, села полоть и браниться с резедой.
– Надо вам обвенчаться, не откладывая! – решила Марфа Павловна. – Надо поскорей…
Она Варю обняла, поцеловала, благословила, пожалела, что «милочка» устала, потом опять обняла, поцеловала, благословила и пожалела, и опять, и опять. Варя к ней крепко прижалась, хотела что-то говорить, да голосу у ней не хватило, а голос Марфы Павловны при благословеньи, где следует, повышался, а при участливых словах она его понижала.
– Пойдем в комнаты, отдохни! – сказала Марфа Павловна Варе. – Полно, дружочек, не расстраивайся!
Она взяла Варю за руку и повела ее в комнаты. Когда они все трое вышли из саду, Дарья громко проговорила: «Нелегкая носит!»
– Ну, Николенька, вели-ка чай подавать, сегодня у нас чай разольет молодая хозяйка, а мы пока пойдем, прихорошимся.
Марфа Павловна говорила и другие разные добрые шутки; она часто улыбалась, часто целовалась – всем себя выручала, чем выручаются такие люди, у которых на языке медок, а на сердце ледок. Она сама подала Варе умыться, сама ее причесала и сама с нее пыль отряхнула.
Самовар уж кипел на столе; Николай Семеныч ходил по комнате и ждал.
Наконец Марфа Павловна вывела Варю в гостиную. Пока Николай Семеныч успел спросить у Вари, когда же их свадьба, а Варя ему успела ответить, что все в его власти и сама она в его воле, – Марфа Павловна сходила в спальную и вывела оттуда в гостиную мужа. Он до сих пор ничего не знал и не ведал, все ему рассказано было наскоро, – он вышел с удивленьем на лице и стал, как велела супруга, Варю благословлять. Варя взяла его руку и поцеловала. Старик покраснел, отшатнулся, но Варя опять поймала его руку; тут он ее обнял и поцеловал. Слезы так и закапали у него из глаз. К нему подошел сын, он сына тоже обнял и перестал плакать. Марфа Павловна тоже перецеловала детей и просила всех приниматься за чай.
Варя разливала чай в чашки и на стол, а что она не пролила его кому-нибудь на колени, так это честь Марфе Павловне, ее зоркости и проворству.
– Пей сама, Варя, друг мой! – говорила Марфа Павловна.
– Молодая хозяйка у нас скупа: чай без сахару наливает, с такой хозяйкой беда придет! – шутил Семен Семеныч.
Ах, как хорошо говорили, как хорошо глядели все! – казалось Варе.
Старику, видно, Варя сразу мила стала.
Николай Семеныч сидит около нее, вот тут близко, и он радостен… Господи! Сколько вдруг счастья собралось!
Все сидели за чаем довольны, счастливы; у всех, как говорили, золотые мухи в глазах мелькали, – вдруг застучали колеса, и подъехала под крыльцо Марья Алексеевна в коляске.
Золотые мухи улетели… Все встали со своих мест; у всех глаза перебегали от тех дверей, в которые можно было уйти, на те, в которые ждали, что войдут.
Марья Алексеевна вошла и остановилась при входе.
– Мама, – сказала Варя, – если хочешь, я поеду к тебе с женихом, а без него я не поеду…
Марья Алексеевна не ждала такой встречи. Она ждала коленопреклоненья, ждала просьб о прощении, о благословеньи. Она взглянула, на кого бы ей напасть, – все стояли бодро: Николай Семеныч около Вари, как правый; Марфа Павловна за ними, как праведница, а за Марфой Павловной ее муж, хоть не храбрился, да и не трусил. Видно было, что никто не уступит. Марья Алексеевна заплакала и сказала:
– Бог с тобою, Варя, – будь счастлива!
Тут Марфа Павловна пододвинула Марье Алексеевне кресло; Марья Алексеевна села плакать в кресле. Потом Марфа Павловна толкнула легонько сына в плечо, он подошел и стал на колени; за ним Варя бросилась на колени; Марья Алексеевна все плакала; ее брали за руки, целовали и просили перестать; потом Марья Алексеевна, наконец, благословила; потом обнялась с Марфой Павловной; потом с Семеном Семеновичем; потом все сели по местам и… все почувствовали, что вместе им не совсем ладно.
Говорили о взаимном уважении, о будущем, о свадьбе, об усталости, о погоде. Трудней всех было, кажется, невесте. Она вдруг встала и ушла в сад, Николай Семеныч ушел за нею. Они ходили в темном саду, пока Марья Алексеевна не собралась ехать домой.
Прощаясь, все обнялись. Николай Семеныч поехал невесту провожать. Дорогой было молчанье; сидели в коляске, точно воды в рот набрали. Переступив свой порог, Марье Алексеевне понадобились разные капли и соли, – поднялась общая суматоха. Оля была в слезах, со слезами она и поцеловалась с сестриным женихом; Соня поцеловала Николая Семеныча живо и крепко, а за ним так же живо и крепко поцеловала Варю. Домашние люди шептались, и из всех дверных скважинок выглядывали глаза.
Наконец Марья Алексеевна немножко поуспокоилась, и жених стал прощаться. Марья Алексеевна с ним простилась чересчур чинно; Оля – чересчур печально; Соня проводила его до крыльца, а Варя сказала ему, что он ее жизнь и смерть, он ее счастье и горе.
Варе стали шить приданое. Марья Алексеевна то швеями распоряжалась, то садилась охать да вздыхать; то она жаловалась на Варино непочтенье, то укоряла Варю, что она больше любит Марфу Павловну, чем родную мать; вспоминала, как они сидели без скамеечек, и как Варя подала скамеечку под ноги не родной матери, а чужой Марфе Павловне. Варе от этих укоров приходилось тошно, а Николаю Семенычу казалось, что у будущей тещи все длинней усы вырастают. Да счастливым людям все не беда, – а они были счастливы. То они ждали друг друга, то гуляли вместе, то прощались, то уславливались о свиданьи, и о каком дне впереди ни думали, дни впереди виделись один лучше другого.
Пришел один из этих лучших дней, и приехал Николай Семеныч к невесте с вестью, что у них в гостях близкий родня – губернатор, что сейчас же надо воротиться домой, а завтра всем домом ехать к родне гостить на неделю. Николай Семеныч наскоро рассказал, что родня за ласковый, за умный; какое у него чудесное именье вблизи от Пороховки, и что родня приехал в именье на месяц с дочерью, – простился и уехал. Варя скучала и грустила, ждала его да думала о нем и о тех лучших днях, что впереди.
Хороший был тот день, когда она его дождалась, увидала любимое лицо, услышала милый голос.
Николай Семеныч рассказывал ей, как он у родни пировал, катался на лодке с флагами, ходил по оранжереям, обедал при зажженных лампах; какая у родни дочь умная девушка, какая разряженная, ловкая и незастенчивая, – говорит со всеми, как королева, – как без Вари ему грустилось, не хотелось смотреть ни на картины в доме, ни на природу в саду, как часто вспоминал о Варе.
А Варя ему рассказывала, каково ей без него было: таково-то было, словно он в кармане увез солнце, месяц и звезды.
Однако Николай Семеныч Варе не сказал вот чего: когда родня узнал, что есть у Николая Семеныча невеста, он вскрикнул: «Познакомь нас с нею! Мы…» А дочь его перебила: «Да, это было бы приятно, – жаль, что теперь невозможно: времени осталось мало, надо отложить это удовольствие».
Родня пробыл в именьи не месяц, а два с лишком. Осень стояла славная, теплая; небо было ясное, солнце яркое; береза пожелтела, осина покраснела; уж и на дубах листья утренние морозы прибили, а все еще птички не все разлетелись, – много их в эту осень загостилось. Николая Семеныча родня часто звал к себе, Николай Семеныч часто у него бывал, и так родне полюбился, что родня, отъезжая, спросил: не хочет ли Николай Семеныч с ним в губернию поехать, послужить своей родне чиновником особых поручений. Обрадовалась Марфа Павловна, рад был и Николай Семеныч, да к его радости грусть примешалась: надо было расставаться с невестой – отъезд на дворе, некогда и приготовиться к нему, некогда приучиться к мысли о разлуке.
Да дело было слишком важное и отступать не годилось. Николай Семеныч припоминал, что всякому человеку суждено пострадать на веку, и думал, что последует за чиновником особых поручений; – в думах доходил пока до вице-губернатора.
Когда он сказал Варе о разлуке, Варя вся побледнела и похолодела. Она не просила его остаться, а только попросила: «Возьми меня с собою». Николай Семеныч ответил ей с горем: «Нельзя, Варя!» Она тоже повторила: «Нельзя! Да ведь я и сама знаю!» Что она говорила дальше – всякое слово прерывалось слезами, рыданьями и поцелуями.
Начались сборы в дорогу. Варя притихла; глядя на Николая Семеныча, она часто говорила:
– Вот, ты скоро уедешь.
Николай Семеныч ей отвечал:
– Скоро ворочусь и тебя увезу.
Варя ему улыбалась и говорила:
– Да, увези поскорей!
Старуха-ключница, видя, как Варя тихо проходит по комнатам, называла ее «раненым живчиком».
При прощаньи Николай Семеныч плакал, а Варю без памяти принесли с крыльца.
Свадьба была назначена через три месяца. После свадьбы молодые перебирались на житье в губернию.
Примітки
Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1964 р., т. 2, с. 256 – 264.