2. Варя Воронова и Николай Порохов
Марко Вовчок
Марья Алексеевна заметила, что ее старшая дочь на балах то и дело танцует с Николаем Семенычем Пороховым; с ним беспрестанно говорит, а если говорит с другими, так его глазами ищет.
Николай Семенович был не очень богатый помещик, но он не мотал и слыл за человека прекрасного. Он одевался всегда отменно хорошо, ездил верхом в черкеске и бурке; у него был большой лоб, красивые синие глаза и русые кудри; он все о чем-то задумывался и все о чем-то вздыхал. Много молоденьких помещиц питали к нему тайную любовь. В окружности богатые помещики были пожилые, давно женаты, а молодые богачи в отчины и глаз не показывали. «Порохов добрый человек и хороший человек, – думала Марья Алексеевна, – он годится в женихи Варе».
Есть разные люди на свете. Есть такие люди, что упади им в ноги – так они все свое именье отдадут, а обойдись без них – так они и долга не заплатят. Марья Алексеевна была не совсем из таких, а немножко на них похожа.
Марья Алексеевна спросила у Вари, о чем она говорила с Николаем Семенычем. Варя покраснела, как вишня, и ответила:
– Обо всем.
– Да о чем же обо всем, разве сказать нельзя?
Варя молчала.
– Разве матери нельзя сказать? У матери есть право знать!
Варя не сказала.
Марья Алексеевна повернулась, точно уколотая, помянула несчастных матерей, добрых дочерей: Николай Семеныч стал негоден в женихи.
Расспрос этот был перед отъездом в гости, где встретили Николая Семеныча. Марья Алексеевна ни слова с ним не сказала, только раскланялась; она не выпускала из виду целый вечер Варю, подзывала ее к себе, подходила сама к ней – всячески их разлучала; приехав домой, она призвала Варю в спальную. Оля тут же сидела, как робкий благородный свидетель при уголовном деле: и жалко, и страшно.
– Это ни на что не похоже, Варя, как ты себя ведешь! – сказала Марья Алексеевна. – Что это за беспрерывные разговоры у тебя с Пороховым? Только у вас с ним и речи, что la vie да l’avenir – это ни на что не похоже!
Варя стояла и молчала.
– Я прошу тебя; эти разговоры прекрати, – я приказываю тебе!
Варя все молчала.
– Уж поздно, идите спать.
Варя быстро вышла из спальной, еще быстрее воротилась, спросила у матери: «Отчего мне не говорить с ним?» – не дождалась ответа и опять ушла. Она даже испугала Марью Алексеевну и Олю. За испугом сейчас последовало огорченье. Марья Алексеевна огорчалась, а Оля просила: «Не огорчайся, мама», – пока Марья Алексеевна не легла в постель и не стала засыпать; тогда Оля потихоньку пробралась из спальной к сестриной комнате и хотела туда войти, но дверь была заперта.
– Варя! Варя! – покликала она.
Варя не откликнулась.
– Варя, отвори мне! Варя, ты спишь или нет?
Никакого ответа. Оля еще постояла перед дверью, потом прошла в свою комнату, раза два вздохнула, проговорила: «Боже мой!» – и легла спать.
С этого дня Марья Алексеевна все стала видеть в черном цвете, но о Порохове пока помину еще не было.
Сосед-князь, что давал Соне золотообрезные книги читать, затеял на свои именины домашний театр и созвал к себе весь уезд, – приехали многие и из чужих уездов.
Князь был толстый, лысый, веселый вельможа; он держался прямо, был учтив, как маркиз, и низко кланялся дамам. С женою они были в разводе; с князем жила его дочь, – дочери было четырнадцать лет и она умела танцевать качучу.
Княжеский дом стоял на пригорке, над рекою, в саду. Дом – каменный, большой, снаружи белый, а внутри обитый весь красными материями, устланный красными коврами; зеркала и картины в золотых рамах, чужеземные деревья в зеленых кадочках.
Уже две недели княжеский дом был полон гостей; суета, шум, говор с утра до поздней ночи: там слышался смех, там говорили обиженным голосом, там сердитым; то были слышны увещанья: «Полноте, полноте», – то слышны были успокоенья и утешенья: «Не беспокойтесь, все отлично пойдет». Сцена была уже готова; в зале устроили помост, расставили декорации и спустили красный занавес; готово было место музыкантам и кресла зрителям; во всех почти комнатах или примеривали костюмы, или костюмы шили, или кроили; в гостиной сидели и разговаривали будущие зрители; по саду, по всем дорожкам ходили избранные актеры и актрисы с тетрадками – учили роли; слышалось беспрестанно: «А вон князь идет»; князь являлся то на сцене, то в саду, то в гостиной.
– Ах, князь, вы, точно солнце, везде появляетесь! – сказала одна дама.
Князь ей низко поклонился и улыбнулся – так улыбнулся: «Что ж, мол, такое! Это ничего!»
Князь был очень-очень озабочен. Хлопот было по горло, а тут еще между актрисами выходили несогласия. Они лучше всего играли королев, и всякой хотелось играть королеву; королевы только и были здоровы; а у остальных – у кого голова болела, а кто чувствовал себя просто нехорошо, – хоть отказаться от театра. Князь всячески примирял.
– Бросимте жребий, кому играть королеву, – предлагал он мягким голосом:
Но ему на это отвечали:
– Ах, князь, вы шутите!
Князь предложил вставить в драму, что к главной королеве приезжают другие королевы на совет, – ему отвечали:
– Ах, князь, полноте!
Всякая говорила, что все равно, какую роль не играть, что споры тут смешны, что претензии странны, а все-таки князь бился целых четыре дня, пока взялись за роли.
Перешли к другой драме, – вдруг пять актрис захотели играть сумасшедшую девушку с распущенными волосами и говорили: «Надо ту роль брать, которую можешь сыграть. Я чувствую, что эта роль по мне – я ее выбираю».
– Вы хотите, чтобы я плакал, – я буду плакать! – говорил князь.
Но до слез не дошло: кое-как все примирилось и уладилось.
Помещики были сговорчивее: они брались играть пустынников, шпионов, рыцарей, старух, разбойников, шутов, – и во всех ролях очень старались.
Марья Алексеевна с дочерьми тоже гостила у князя: Варя и Оля играли. Играл и Порохов, Марья Алексеевна была постоянно не в духе и жаловалась, что ей шестой десяток идет.
Варя не только не попросила прощенья, но и разговоров с Пороховым не прекратила. Она вставала очень рано, ложилась очень поздно, спала вместе с другими девушками, кругом были чужие люди, так что Марья Алексеевна никак не могла уловить часочка наедине с нею, а намеки и взгляды только даром пропадали.
– Варя, учи свою роль тут: ты целый день в саду, – это вредно: сядь вот тут, подле меня, – говорит Марья Алексеевна.
Варя сядет, а через две минуты:
– Ах, как жарко! Я не могу тут сидеть!
И уйдет.
Случалось, что Марья Алексеевна ее воротит или пошлет Олю ее воротить, и опять посадит около себя.
– Где такая-то, или такая-то? – спохватится Варя вдруг. – Мне надо о том-то или о том-то спросить.
И уйдет опять.
Нельзя было ее присадить, ни углядеть за нею. Пойдет Порохов в жасминную беседку роль учить; глядь – Варя явится к обеду с жасминами на груди; разбредутся под вечер все гулять попарно, – глядь, Варя в паре с Пороховым. Горе да и только!
В день именин в саду горели вечером плошки и цветные фонари; по саду рассыпались гости. Марья Алексеевна тоже ходила по саду – искала Варю; Вари в саду она не нашла; искала в уборной и за кулисами – и там Вари не было, и Порохов ни разу не попался. Марья Алексеевна пошла в гостиную отдохнуть, подходит и вдруг слышит – поминают ее имя. Она приостановилась в дверях, за дверной занавесью.
На диване сидела старая генеральша; две молоденькие дамы глядели в глаза, как два копчика, что ждут себе по кусочку живого мясца.
– Марья Алексеевна глупа, – вот и все! – говорила генеральша. – Как это не уметь внушить дочери приличия!
Генеральша помолчала с минуту, потом перевела на другое: «Дурак этот князь! Из чего он бьется?»
– Какой у его дочери огромный нос! – сказала молоденькая дама. – Князь говорит: выравняется! Никогда такой нос не может выравняться!
– Разумеется! – воскликнула другая молоденькая дама.
Марья Алексеевна вошла и села против генеральши.
– Что вы, больны, что ли, Марья Алексеевна?
– Я здорова, – отвечала Марья Алексеевна и отвечала так, словно ее только что пробовали отравить.
Генеральша поглядела на нее, обернулась, поглядела на дверную занавеску, догадалась, видно, в чем дело, – поднялась и ушла.
Зазвенел колокольчик; все сели по местам; занавес стал подниматься, – поднялся четверти на две от полу и зацепился; видно было, как за занавесом бегали ноги в больших сапогах, потом пробежали княжеские ноги в лаковых сапогах, – и занавес поднялся.
На сцену вышла прегордая королева, в золотой короне и в белой мантии. Королева хмурилась, протягивала руку вперед, поднимала глаза вверх, откидывала мантию, грозилась. Потом пришла ее наперсница – Оля, потом соперница – Варя, а потом любимый принц – Порохов. Королева не без основания роптала на свою наперсницу, – наперсница была смущена, путалась в голубом шлейфе, и чем дольше говорила, тем глаза у ней делались круглее, а щеки краснее. Не без повода королева и принца ревновала, а соперница так кругом была виновата. Она так вымолвила: «Отнимите у меня жизнь – любви моей вы не отнимете» – что королеве нечего было делать, как только заколоться маленьким кинжалом – и занавес опустился.
Но Марье Алексеевне было что делать – она была сама не своя. Ее глаза видели, что творилось на сцене; в ее ушах еще звучали слова генеральши, а ко всему этому подле нее сидела помещица с маленьким носиком, всегда говорившая что-нибудь, за что ее надо благодарить, – она ей жужжала: «Я люблю вас, Марья Алексеевна; я к Варваре Петровне на свадьбу приеду; я рада, что брак будет по любви».
После драмы Варя опять пропала; Марья Алексеевна взяла Олю, и они вместе пошли на розыски.
Ни Вари, ни Порохова они не поймали; но для Марьи Алексеевны было вернее смерти, что нежный мужской голос в жасминной беседке был Порохова голос, а белая фигура, что там плакала и смеялась, была Варя, что они оба Марью Алексеевну узнали и заодно от ней убежали.
Марье Алексеевне стало нехорошо, потом хуже, потом еще хуже, потом еще и еще хуже. Она собралась домой. Напрасно князь молил и просил, напрасно говорил, что завтрашние представленья пропадут и что у него есть лекарства против всяких болезней, понапрасну гофманские и мятные капли принес, – Марья Алексеевна с дочерьми уехала, даже до утра не подождала.
Дорогой Марья Алексеевна охала; Оля спрашивала, не лучше ли ей. Варя молчала.
Дома Марья Алексеевна сейчас же легла в постель и велела позвать Варю.
– Довольно я за тебя краснела, Варя! Спасибо тебе – утешила ты меня! В последний раз тебе повторяю: не говорить с Пороховым!
– Отчего же?
– Оттого, что я мать ваша, Варвара Петровна, – вам добра желаю! Я хочу для вас выбрать не такого мужа, как Порохов…
– Я его выбрала.
– Выбрала ты! Так ты мать ни во что не ставишь? Ты против материнской воли идешь?!
– Ты…
– Я тебя растила девятнадцать лет, заботилась о тебе, нежила, – чтоб горе видеть? Заплатила ты мне за материнскую любовь!
– Мама, зачем ты за свою любовь требуешь платы? Зачем попрекать заботами? И мне надо попрекнуть, что я тебя люблю?
Пошло дальше да дальше, больше да больше.
– Не говори с Пороховым! – было последнее слово Марьи Алексеевны.
– Я буду с ним говорить, – был все тот же непокорный ответ.
После этого ночного разговора был утренний и вечерний, не считая послеобеденного, – и так целая неделя прошла. Марья Алексеевна жаловалась на судьбу, у Оли были глаза заплаканы, а Варя не пила, не ела, побледнела и исхудала. Соня все узнала из этих разговоров, – она сидела в своей комнатке и раздумывала или вдруг входила к Варе, как девочка наготове – пошли ее хоть в огонь, хоть в воду. Но никто ее не примечал: не до Сони было.
Когда на девятый день Марья Алексеевна приказала позвать к себе Варю, – Варю нигде не нашли, а к вечеру пастух принес от нее письмо. Варя писала, что идет к своему жениху, потому что ей тяжко стало дома.
Наделало это письмо суматохи! Кто вздохнет, кто ахнет, кто охнет, – никак не могут опомниться.
Опомнившись, Марья Алексеевна велела заложить коляску и грозилась на кучера, что он медлит; принималась плакать; призывала всех домашних и расспрашивала, кто последний видел Варю, что Варя сказала. Оля разливалась рекою, а Соня в тревоге все слушала и на все глядела из уголка.
Наконец, Марья Алексеевна села в коляску и приказала скакать в Пороховку.
Примітки
Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1964 р., т. 2, с. 250 – 256.