7. Оля Воронова и Владимир Саханин
Марко Вовчок
Михайловское было в Н-ском уезде, недалеко от маленького городка, где сбиралась каждый год людная и богатая ярмарка. На эту ярмарку ездили и издалека, а изблизка и подавно. Все ездили, кто мог: кто продавать, кто покупать, кто людей посмотреть, кто себя показать. Кому на ярмарке побывать не удалось, те себя величали домоседами, всегда молили бога сохранить их от ярмарочных непоседов и почему-то думали, что их дразнят обновами и рассказами: все обновы были на их глазах с изъяном, а в рассказе ни в одном не было на волос правды.
Например, в тот год, о котором теперь речь идет, один помещик рассказывал, что он выиграл на ярмарке семь тысяч, и сам удивлялся, как выгодно там сбыл серых лошадей и бричку, а между домоседами ходил слух, что он воротился домой с одним кнутиком в руках, не евши, не пивши во всю дорогу. Одна помещица показывала покупок на две тысячи, а домоседки считали, что она брала на ярмарку всего-навсего девятьсот рублей. Одним словом сказать, сколько у одних было хвалы и похвалок, столько у других хулы и насмешек.
Да это не самое главное, – что есть на свете, за что люди не ссорятся и о чем не спорят? А главное то, что на этой ярмарке заводились новые знакомства и даже так случалось, что повезет мать на ярмарку трех дочерей, а с ярмарки привезет только одну. Не только тамошний соборный священник от свадеб разбогател, – и дьячки разжились, и пономарь выстроил себе домик в четыре окна.
Вороновы были на ярмарке, накупили обнов и завели новые знакомства. Приехали домой, кроили и шили обновы и вспоминали знакомых.
Особенно вспоминали они одного вдовца, Владимира Андреевича Саханина – какой он был красавец, как мчался по улицам на вороных лошадях в серебряной сбруе, как у него глаза блестели, какой у него голос звучный, как его радостно встречали везде и всегда, что в церкви он стоял выше всех, а в собраниях был лучше всех и что он обещался приехать в Михайловское.
– Да он не приедет, – говорила Оля, а сама все поглядывала в окно; а как-то Варя позвонила в колокольчик позвать ключницу, она ахнула, кинулась и чуть не сбила с ног ключницу на пороге; не сказала, чего она испугалась, покраснела, как малина, и села читать книгу, – и страх как прилежно читала.
С самого приезда с ярмарки Оля скучала. Жаловалась на боль в голове, больше спать не стала, и жаловалась на дурные сны. Через три дня после приезда, вечерком Оля совсем разгрустилась, ударилась в слезы и призналась Варе, что она грустит по вдовце, спросила совета, как ей быть и что ей делать. При таком признании Варя вся побледнела, потом молча обняла ее, но Оля, обнявшись, стала пуще плакать. Она спрашивала у Вари: «Хороший ли человек Владимир Андреевич? Любит ли ее? Полюбит ли? Приедет ли? Скоро ли? Как с ним говорить? Как ему отвечать?»
– Мне страшно, Варя; я не знаю, что мне делать и как мне быть… Ты мой друг, – на тебя моя надежда…
Как поверила Оля сестре свое горе и подошла под сестрину защиту, она поуспокоилась, досыта наговорилась и уснула. А Варя целую ночь напролет проходила по комнате и продумала. Думала о вдовце, о сестре, их любви, их счастьи, о том, что им будет, да, верно, думала и о себе, о том, что было, – а иные воспоминанья только затронь, так от них не отобьешься, не отмолишься и не отплачешься.
Утром Оля пришла сказать, что видела во сне Владимира Андреевича, и призналась, что он ей часто-часто снится.
Призналась тоже, что за день до отъезда, вечером она сидела под окном – вдруг он подошел под окно, схватил ее руки и целовал, – что при прощаньи особенным взглядом на нее глядел – точно ему жаль было, что тихо ей сказал что-то, только она не расслыхала, что сказал.
Вспомнилось потом еще то и другое; еще о нем поговорили, еще его похвалили, поговорили тоже о жизни, о счастьи, о боге и о терпеньи.
Ввечеру все три сестры сидели в гостиной – кто за книгою, кто за работою; вдруг послышался колокольчик; не успели переглянуться и вскочить, застучали колеса и зафыркали лошади под крыльцом. В открытые окна блеснула серебряная сбруя, и услышали знакомый звучный голос. Оля выбежала из гостиной, Варя за нею; Соня встретила гостя.
Он вошел – высокий, молодцеватый, красивый, точь-в-точь Иван-Царевич, удалой, добрый молодец, что ему все нипочем и все легко, стоит только крикнуть молодецким голосом, свистнуть соловьиным посвистом; что от него злые колдуны прячутся, а добрые люди его побаиваются, товарищи и сверстники с ним тягаться не станут, а прекрасные царевны заветными перстнями дарят.
– Здравствуйте, Софья Васильевна! Как вы поживаете?
Пока проговорил эти слова, быстрые его глаза блеснули по всем углам и дверям, – искали, где прекрасная царевна.
Соня завела речь о том, о сем; но Владимир Андреевич ей: «да» да «нет» да «не знаю», и то часто невпопад; и вертелся он, точно его комары кусали.
Оля стояла давно перед дверьми, прислушивалась, что говорят, и шептала Варе, что она войти не смеет. Прошло с час, пока она осмелилась и вошла за Варею следом, как виноватая; и пора было войти, потому что Владимир Андреевич уж встал со своего места, ходил по комнате и, как говорится, рвал и метал. Он бросился к Оле мимо Вари: морщины на лбу сейчас же у него пропали; глаза другими искрами засверкали, он заговорил живо, весело, громко.
Прошел вечер, давно было за полночь, а все еще не расходились. Сколько времени сбирались разойтись, а собравшись, сколько еще простояли и посеред комнаты, и в дверях, пока простились до утра; да потом еще сколько сестры меж собой проговорили, а Владимир Андреевич по своей спальной из угла в угол прошагал, пока все стихло и заснуло.
Владимир Андреевич пробыл в Михайловском два дня. Как быстро эти два дня пролетели! Зато на третий день, когда его проводили, стало тихо и пусто! День был долгий-предолгий. Ввечеру Оля поплакала около Вари, отвела немножко душу разговорами и со вздохами заснула.
Впрочем, не бог знает как долго пришлось по нем тосковать, – через неделю он опять приехал. Еще веселей было с ним, чем в первый раз, и еще скучней стало после его отъезда. Не только под вечерок, а утром и днем Оля тужила, ночью просыпалась, чаще да чаще к Варе за советом приходила, как тоску избыть, чем помочь горю. Варя сама с ней горевала. Время в том проходило, что они обнимались, толковали, угадывали, предполагали; приезжал Владимир Андреевич, привозил радость – радовались, уезжал, оставлял тоску – тосковали.
Раз, проводивши Владимира Андреевича, Оля печально сидела подле окна. Только что они с Варей говорили, но и разговоры перестали помогать; Оля сидела и вздыхала. Вдруг колокольчик. «Кто бы это?» – подумала Оля, безучастно выглянула в окно, – но едва выглянула, вся вспыхнула; по улице мчался Владимир Андреевич.
Сердце у Оли замерло. «Господи, что это значит? Что это будет?»
Она побежала было к Варе, но в двери ей навстречу Владимир Андреевич, бросился ей в ноги и страшным голосом грозил, если она его не любит, так он застрелится или голову себе разобьет. Он то шептал, то кричал; «Любите ли вы меня?» Оля ему шепотом ответила: «Да».
Тогда радости его не было пределов. Он целовал ее руки и платок, что она держала в руках, и ковер, по которому она прошла; называл ангелом, очаровательницей, спрашивал, чего она хочет, – не хочет ли она его смерти? Он сейчас умрет!
Пришли Варя, Соня; все обнимались, смеялись, плакали. Владимир Андреевич стал на колени и молил сейчас же послать за священником, послать его лошадей, – у него рысаки.
Владимир Андреевич выскочил на крыльцо, бросил кучеру на радостях десять рублей и приказал лететь за священником и прилететь со священником, а то голова у него на плечах не уцелеет; опять прибежал к Оле и опять пошло: «Любишь или не любишь? Жить или умереть?»
А кучер спрятал рубли в шапку без особой радости и выслушал слова барские без особой робости.
Кучер этот был выбран за свою красоту, за высокий рост и за статность, и одет отлично: темно-зеленый плисовый кафтан на нем, пояс с серебром и с чернью, шапка бархатная с павлиными перышками… и был он хорош, когда был румян и здоров, когда глаза глядели живо, да усмешка веселая была, – теперь румянец у него пропал, глаза потускнели, он исхудал – его и щегольская одежда не красила.
Одно время Владимир Андреевич до того пристрастился к лошадям, что наяву и во сне подбирал то вороные, то рыжие масти и вихрем скакал во все стороны, – в ту пору он не одну тройку загнал и так закатал молодого кучера, что тот уж не мог поправиться и понемножечку чах. Он давно уж сказал своим друзьям и приятелям, чтобы помянули его хорошенько, если он умрет где на дороге, без покаянья. «Помяните хорошенько, – говорил он, – за то, что я никому ни худа, ни зла не сделал».
Конечно, веселье в нем не играло, да и не убивался он: напасть не сегодня нагрянула, знакома, неизбежна, и он с нею освоился. Он обед бросал без ропота, просыпался без ворчанья, целую зимнюю ночь стоял на морозе, или в летний жар на солнце, не шевельнувши и бровью. Была у него невеста, – он с ней разошелся. «Полюби иного, лучше тебе будет», – сказал ей и на память надарил ее всем, чем мог.
В зале уж стояли образа и лежали кольца; все ждали священника; из всех дверей видно было много разноцветных голов, простоволосых и повязанных. Все тихо говорили, тихо ходили, только Владимир Андреевич то и дело метался к окнам, кипятился, что не едут, и встретил отца Илью громкими упреками за промедление.
После обрученья заставили жениха с невестой поцеловаться и тут же ключница обозвала Владимира Андреевича серым коршуном. И Владимир Андреевич вправду немножко по-коршунски сделал: сейчас после обрученья он схватил невесту, увел в гостиную, потом и в гостиной тесно ему показалось – увел ее в сад. Кто кликал его или заговаривал, – он на всякого сверкал глазами и от всякого уводил ее дальше.
Примітки
Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1964 р., т. 2, с. 281 – 285.