12. Воевода посылает отряд против воров

Николай Костомаров

Между тем в Саранске воевода успел озлобить против себя посадских. Он собственноручно избил плетью по лицу посадскую женку за то, что она на рынке рассказывала, как знахарка толковала народу, что явилась на небеси звезда простому народу к добру, а боярам к худу; а один из служилых, любимец воеводы, говорил на посаде: «Вы, посадские, будьте ниже травы, тише воды, хоть видите, да не смотрите, а то так плюнут в глаза, что и не протрете!» – «Добро! – отвечал один смелый посадский. – А как у нас глаза протрутся прежде, чем вы на них плюнете?» За эту дерзкую речь воевода, которому все пересказал затинщик, приказал посадскому всадить в рот палочку стоймя и, завязав руки, посадить в тюрьму. Каждый день воевода ездил по посаду и встречного и поперечного бранил изменником. После всего этого посадские очень были нерасположены к воеводе.

В таком положении было настроение умов в Саранске. Трое бывших служилых явились туда и рассказывали воеводе небылицы, уверяя, что воров человек сто, не более, что между ними пошла поголоска, будто саранский воевода хочет идти на них в Атемар, и что они поспешили поскорее убраться и направились на Пензу, потому что там между служилыми людьми измена и их зазывали туда, обещаясь сдать город; в заключение рассказывали служилые, что самих их воры приневолили идти с собой, но они убежали и явились к воеводе рассказать всю правду. Все это говорено было так естественно, так непринужденно, что воевода совершенно поверил им и собрал в дом свой на совет дворян и детей боярских, которые съехались из поместий в Саранском уезде, услышав об опасности. Служилых призвали и заставили повторить свой рассказ перед всеми.

Один из храбрецов, дворянин, предлагал отправиться за ворами в погоню. Другие представляли, что это не совсем будет благоразумно. Воевода прибавлял, что если служилые все почти выйдут из города, то посадские могут пакостей наделать.

– Надобно подумать, – заметил один из дворян, – о наших братьях помещиках, а паче о женах их и детях. Нас сотня, да и те врозь живут, а наипаче то, что сами хозяева на царской службе, а жены с детишками одни остались. Надобно скликать их заранее в осаду.

– Ну, я не думаю, чтоб это вышло хорошо, – сказал воевода. – Пока еще беды не случилось, а мы станем ее на себя накликать. Пока в поместье либо вотчине сам государь, воровские прелестники все-таки побоятся расхаживать; а как государи уйдут, тут своя воля – и всякая сволочь пойдет по селам подговаривать народ на дурно.

– Нет, воевода, – возразили ему, – коли каждый будет сидеть у себя в поместье да свое добро оберегать, так и своего не убережет, и чужому не пособит. А пусть лучше воевода разошлет бирючей сбирать помещиков в осаду на дальний случай, а теперь же пошлет погони за ворами: коли с божьей помощью сами их побьют, тогда такой страх найдет на мужиков, что никто не посмеет ничего дурного делать, скажут: «Нет, плохо! Ворам удачи нет, надобно и нам сидеть тихо! А коли новые воры появятся, так у нас помещики будут!» В городе-то и людно, и безопасно, и вылазки чинить можно. А тем временем посылай, воевода, отписки в Инсару, и Керенск, и в Алатырь со станицами, что воры проявились и город Атемар взяли, да, убоявшись, к Пензе пошли, и чтоб все сбирали помещиков, дворян и детей боярских идти на воров, коли опять придут.

– Все это хорошо рассказываешь ты, государь, – говорил воевода, – да нельзя оставить теперь город без обороны: ну хорошо, коли Бог пособит да побьем мы воров; а коли только что наши выйдут, а другие воры нападут с иной стороны?

– Как другие? – возражали ему. – Других, говорят тебе, нет. Да что ж, коли рати бояться, так уже это последнее дело! Да после этого с веретенами за печкой сидеть, что ли? Подумай, воевода, ведь князю Долгорукому не полюбится, что Атемар отдали; а царю-государю напишет, гляди, как бы за то не досталось! Скажут на Москве, как же это они там сидели, и у них под носом город взяли, а они и на бой не выходили! А будет мы их побьем, так хоть и Атемар взят, и в том нам вины не будет.

С этой стороны убеждение подействовало на воеводу. «А и впрямь, – подумал он, – а что скажут на Москве?» И он молчал, повеся голову… И все молчали, на него глядя.

– Так вы знаете, – сказал наконец воевода, обратившись к прибывшим из Атемара стрельцам, – наверное знаете, что воров человек со сто, не больше?

Те клялись, призывая кару божью на свое потомство.

– Ино быть по-твоему! – сказал воевода к тому из дворян, кто настаивал больше всех посылать погоню. – Твоя речь к делу.

И так воевода согласился отправить погоню за ворами, которые, по словам атемарских стрельцов, ушли из Атемара к Пензе, а сзывать дворян и детей боярских с их семьями в осаду не велел, чтобы оставить за своею головою хоть какое-нибудь распоряжение.

Воевода отобрал двести пятьдесят человек служилых и стрельцов, да прибавил к ним человек сорок пушкарей, и, выстроивши их на своем дворе, проговорил им наставление, что им делать и как отличиться на царской службе. «Как же им не одолеть воров, когда их почти триста, а тех только сто?» – думал воевода. Но тут вышла помеха: у стрельцов лошадей не было. Воевода велел им забрать лошадей у посадских, у кого из них только найдется. И стрельцы рассеялись по всему посаду по дворам. Иной, вбежавши во двор, не только саморучно выводил из конюшни лошадь, но требовал еще и седла, да в прибавку кричал, чтоб ему дали съестного на дорогу. «Я слуга царский! – покрикивал служилый. – Вас, дураков, иду охранять!» И хозяйка собирала ему в мешки все, что находила у себя в клети.

– У меня одним-одна лошаденка, – говорил другому посадский, – вороти, родимый, коли Бог принесет здорового!

– Эка дурачина! – отвечал ему стрелец. – Чего просит! Убьют меня, все равно лошадь не воротится! За что ж я тебе стану ее отдавать, коли жив вернусь и ее живую приведу? То мое счастье, не твое. Нет, брат, попрощайся да поцелуйся с ней. Хоть и вернусь, так не отдам ее: продам и деньги пропью!

Были и такие, что требовали, сверх съестного, еще и денег, и когда хозяин заупрямился и божился, что нет, то стрелец отбивал замок от скрыни или разрубливал крышку и брал оттуда, что ему нужно.

Так обходились в этот день служилые с посадскими, и посадские от злости плакали, зубами скрежетали, судорожно кулаки сжимали, а прямо не смели ничего вымолвить.

Перед солнечным закатом воевода отправил погоню и дал отряду три пушки, которые повезли вслед за ним на колесах. Провожая их с отеческим вниманием, воевода стоял на башне и глядел им вслед, пока они не скрылись из вида, а потом снял шапку, перекрестился и сказал: «Спаси, Боже, люди твоя и благослови достояние твое!»

– Теперь, – прибавил он, обратясь к стоявшим возле него детям боярским, – нам следует обойти весь город да осмотреть всяческое утверждение.

И воевода с оставшимися отправился кругом стены из наугольной башни, на которой стоял, провожая глазами отправленных в погоню. Крутом, по извилистым отрогам городской стены, от башни до башни тянулись деревянные мосты, поддерживаемые толстыми столбами, которые упирались в низшие мосты, а от них в землю. В некоторых местах бревна, из которых они были сложены, прогнили и образовали щели; в других подгнили колки, которыми приколочены были их оконечности к оконечностям бревен, следующих за ними в длину, так что когда ступали по ним, то они поднимались вверх и угрожали стать вертикально. Там и сям черное их однообразие нарушалось мхом и травою.

Воевода обращался с замечаниями о такой неисправности к служилым и сопровождал свои замечания крупной бранью, а те отвечали, что об этом они уже много раз докладывали, после чего воевода жаловался на разряд, куда он писал уже не один раз, да ему не разрешили починять города и высылать людей на городовое дело. Вдоль мостов, по которым совершал свое начальническое шествие воевода, торчали пищали в некоторых оконцах, и подле них лежали кучи ядер. Дошедши до другой высокой башни, воевода по узкой лестнице взошел на верхнюю площадку под пирамидальной крышей; там стояли обращенные на три стороны три пищали.

Воевода осмотрел их дула, приглянул к лежавшей на полу куче кирпичей, припасенных для того, чтобы в случае осады метать ими на неприятеля; заглянул в маленький чуланчик, пристроенный к площадке для того, чтобы пушкарям можно было укрыться от дождя и снегу, и, сделавши два шага вниз, пошел по крыше городовой стены, где, при соединении двух кровельных полос, была сделана аршина в два шириною колея, по которой можно было ходить так же, как и по мосту. Воевода, прошедши несколько по такому пути, должен был перешагивать через большие коты или толстые колеса без спиц, которые скатывались на осаждающих.

Дошедши опять до высокой башни, он снова осмотрел на площадке пищали, по лестнице сошел вниз, прошел несколько саженей по мосту и потом отправился по низшему мосту, едва поднятому от земли: тут отверстия вдоль моста по стене были шире, и пушки, называемые тюфяками. Многие только недавно были расставлены по местам; прежде того лежали в пушечном амбаре. Везде неусыпное попечение воеводы назначало места для пушкарей и затинщиков. При этом воевода счел нужным говорить в каждом месте, где отводил посты, некое примолвление, то есть доброе слово.

Так окончив осмотр стен, воевода прибыл в свой двор. Проходя через ту комнату, где сек Осипа, воевода невольно вздрогнул: он уже знал о смерти двух служилых и был уверен, что доведенный до отчаяния Осип убежал к ворам. Совесть воеводы в отношении его была покойна: он сделал дело хорошее – наказал непочтительного сына, и притом по воле отца, при самом родителе; в невинности Капитона Михайловича он не сомневался, но тайное предчувствие говорило ему, что этот молчаливый, затаенный юноша не простит ему своего поругания.

Отправившись в другую комнату, воевода сел, придвинул огромную медную чернильницу, вынул из ящика бумагу, держа ее на колене, а не на столе, начал писать на ней, поднимая беспрестанно глаза кверху, как будто что-то припоминая. Он писал распределение служилых, где кому назначалось быть. Собственно, это была должность дьяка; но сегодня загорелась в нем сильная деятельность: ему хотелось что-нибудь сделать самому. Окончив дело свое, воевода положил бумагу и отправился в сени, а оттуда в другую половину своей воеводской избы, где жила его семья, состоявшая всего-на-все из жены и шестнадцатилетней дочери.

Воевода был человек не суровый, никогда не дулся на жену и обращался вообще с семьею ласково, и только иногда расхаживался и подымал кутерьму, причем не обходилось и без побоев, за которые жена недолго на него сердилась. Вообще воевода наш был человек незлой, хоть и принадлежал к таким повседневным характерам, которые редко могли сказать поутру, что они намерены делать вечером.

Он мог оказать кому-нибудь благодеяние, мог кого-нибудь и оскорбить и не раскаивался в этом после. Он легко запечаливался, легко развеселялся, любил пошутить, иногда покутить; впрочем, по своему воеводскому положению, в последнем случае всегда оставался в выигрыше. Давал ли он пир – гости его, подначальные или во всяком случае от него зависевшие, будь это дворяне и дети боярские, будь это посадские, всегда давали ему дары, поевши и попивши у него; приглашали ли его на пир – и тут его дарили, по общему обычаю: в первом случае надобно быть признательным за почет пировать у воеводы, а во втором за почет к себе принимать воеводу.

Иногда и дома, в кругу своей маленькой семьи, разгуливался воевода, выпивал зелена вина, пива пьяного, меду сладкого и заставлял выкидывать перед собой разные затеи дурачка, ходившего по Саранску и кормившегося за счет людского смеху, либо приказывал рассказывать себе сказки старой жениной няне, которую всюду с собой возила жена его. Как с радости, так и с тоски воевода всегда прибегал к зелену вину. Теперь его охватила такая тоска, что он готов был уйти от нее хоть под лед.

Женина половина состояла всего из двух покоев: просторной светлицы с тремя окнами и комнаты с одним окном; в последней стояла кровать; позади были обширные сени, назначенные для прислуги: там и спали, и обедали сенные девушки и молодые служанки. Дочь спала в светлице. Когда воевода вошел, жена перед двумя свечами вышивала шелками колпак мужу; дочь разматывала матери клубочки; против нее сидела служанка и шила.

– Верушка! – сказал воевода. – Давай-ка выпьем мы с тобой, тоску-горе размыкаем!

Верушка вынула из шкафа сулею и налила ему водки в серебряную чарку. Выпив, воевода налил и подал жене.

– Пей, женушка! Пей, голубушка!

– Что сегодня за праздник? – сказала жена.

– Эх, Верушка! Не праздник, а воры меня сокрушили. Пей, матушка!

– Ах ты балагур! – сказала жена и выпила.

– Вот так, моя разлапушка, моя сожительница. Богом данная, моя голубушка сизокрылая!

И воевода поцеловал ее в губки.

– Ну, теперь я еще хвачу, – продолжал он. – Ударим о землю головой тоску-привередницу!.. А сердце мне, право слово, не добро вещает.

– Пошли-ка за ворожеей Феклушей, – сказала жена, – она ух как отгадывает! Всю правду скажет и пособит. Приключится ли в доме беда какова: только в воду посмотрит – и сейчас скажет. Хошь, я позову ее?

– А, женушка, грех! Богу молиться надо да терпеть, коли Бог искушает. О Господи! Не введи нас во искушение! Ну, а ужинать будем? Что у тебя припасено, все давай! Поужинаем сегодня вместе, а то за делами мне и с семьей-то некогда хлеба-соли съесть.

Он сел; жена пошла приготовлять ужин. Воевода подозвал к себе дочь, погладил ее светло-русые шелковые кудри, поцеловал в голубые глазки и потом загрустил…

– Боже наш, Боже наш! Что-то моей дочке, моей милой Настюшке, на свете какую судьбу Бог судил!

Между тем служанка расставила на столе три оловянные мисы и положила в них три деревянные ложки круглого вида с точеными рукоятками. Хозяйка поставила деревянную солоницу с подъемной крышкой, перечницу, нарезала большими ломтями ржаного хлеба; служанка принесла большой горшок щей и налила в мисы. Помолившись Богу, принялись все за щи, потом подали кашу, а потом принесли на блюде изрезанную на куски баранину, пропитанную запахом чеснока. Ели руками.

По окончании трапезы принесли в медной ендове меду; хозяйка вынула из шкафа большую серебряную стопу с разложистыми краями и с выпуклыми изображениями зверей и птиц по стенкам; потом достала кружку с рукоятью, которая была меньше стопы, и достакан, который был еще меньше. Стопу поставила мужу, себе кружку, дочери достакан. Обычай ставить перед женой и детьми хозяина сосуды поменьше величиной, чем перед самим хозяином, означал то, что жена была ниже мужа, а дети ниже отца и матери. Хозяин налил пенистого белого меду и, подняв стопу, возгласил:

– Подай, Господи, силу мышцам воинов царских, благо-поспеши на искоренение врагов святые церкви Христовы и его царского величества нашего государя!

Когда все выпили, воевода, встав из-за стола, начал усердно креститься перед образами, слегка прикасаясь пальцами дубового пола, потом позвал семью в большую комнату, где принимал гостей и где сек Осипа. Там в углу стояло двадцать два образа; из них четырнадцать были привезены воеводою с собой и поднесены на месте духовными лицами, следовательно, принадлежали воеводе; остальные находились при воеводском доме.

Образа Спасителя, божьей матери и трех святых, соименных воеводе, жене его и дочери, были в серебряных окладах; из других некоторые с позолоченными венцами кругом головы на изображении, а прочие написаны на позолоте или на празелени или составляли металлические складни. Главные, стоявшие в самом углу, были в позолоченных киотах с убрусами внизу из атласа, на котором вышиты были херувимы; от угловых по обе стороны до окон размещались другие верхними и нижними рядами.

Весь этот угол с иконами закрывался пеленой, которая задергивалась по железному пруту. Там висела пелена зеленого цвета, несколько полинялая, с крестом, вышитым посредине золотом, и с узорами по углам в виде листьев. В большие праздники, как, например, Пасху, Рождество Христово, переменяли пелену и навешивали бархатную, обыкновенно красного цвета, а в пост черную. Пелена была обыкновенно задернута, чтоб иконы не зрели всяких мирских треволнений Отдернув ее, воевода зажег три свечи, стоявшие в медном паникадиле, висевшем посредине. Дочь принесла огня в жаровне с крестом на рукояти, и воевода насыпал ладану, покадил и поставил жаровню на полочку перед образом, взял с этой полочки святцы и стал читать молитвы на сон грядущий.

Семья и прислуга крестились, клали поклоны и шепотом произносили: «Господи помилуй! Господи помилуй! Господи Исусе Христе, спаси мя грешного!» По окончании молитвословия все разошлись: воевода лег в той комнате, где у него стояла чернильница и скамья с деревянным изголовьем, на которое дочь положила ему две подушки, набитые лошадиным волосом; на скамье не было матраца, а лежала полость и на ней ковер: воевода довольствовался таким немягким ложем; зато женина постель состояла из трех перин, положенных одна на другую.

Примітки

Инсара – місто на річках Інсарі та Іссі; в середині XVII ст. – фортеця, потім – повітове місто Пензенської губернії; нині – райцентр в Мордовській АРСР.

Керенск – місто на річках Керенка, Чангар, Вад; відоме з 1658 р.; 1671 р. захоплене повстанцями С. Разіна.

Подається за виданням: Костомаров М.І. Твори в двох томах. – К.: Дніпро, 1990 р., т. 2, с. 63 – 71.