6. Капитон рассказывает об убийстве
Николай Костомаров
Вечерело. В хоромах, где жил Капитон, холоп зажигал лампаду перед образом и лежавшим на столе павлиньим пером обмахивал пыль. Капитон вышел из другой комнаты в синем поношенном кафтане, в туфлях, похожих на валенки, сделал крестное знамение и сказал:
– Позови ко мне Герасима.
В ожидании Герасима Капитон ходил взад и вперед по комнате. Вид его был задумчив; его бегающие во все стороны глаза блистали чем-то зловещим.
Вошел Герасим.
– Герасим, – сказал Капитон, – наделали мы беды! Истинно беды! Вот до чего лукавый доводит! Только поддайся ты ему, а он тебя как раз в пропасть заведет! Мало того, что бедная Наталья Андреевна подвернулась… еще и сынок на беду приехал. Что ты с ним будешь делать! Нельзя же, чтоб он свою родную мать забыл. А что с того? Хоть бы корысть какая!.. Ох, Неонила Филипповна, Неонила Филипповна! Все через тебя. Что нам за корысть, за радость? Неонилушка все-таки моя не будет…
Капитон заплакал.
– Ах, Герасимушко! – продолжал он. – Не жизнь мне без Неонилушки! За нее не то что один грех, сто грехов принять рад – коли б она, моя голубушка, зазнобушка моя, со мной неразлучна была. Эх, лучше бы мне смерть была вместо Натальи!
– Не кручинься, кормилец! – говорил Герасим. – Еще и наша голова не бедна, и мы умом повернем да дело склеим. За семь бед один ответ. Коли в воду по колени, так хоть и по шею. Найдем тебе Неонилу Филипповну. Не то что тайком учнет ходить к тебе: век будет с тобой жить, нашей государыней станет! Эх! То-то радость будет! То-то на свадьбе вина напьюсь!
И Герасим, говоря это, прищелкивал да подпрыгивал, потом, упершись руками в колени, нагнулся и вытянул голову к Капитону, засматривая ему в лицо.
– Как же это? – говорил Капитон.
– Боярин, любишь Неонилу Филипповну?
– Я ли не люблю ее! В огонь и в воду пойду! Что жену! – отца родного, душу отдам за нее!
– Не тужи, не грусти, не кручинься! – продолжал ключник. – Твоя будет Неонила Филипповна. Сумели приворожить, сумеем и женить. Все в наших руках! Жена моя недаром ведунья…
– А муж?
– Пойдет за Натальей Андреевной.
– Как! Зелья дать отравного?
– Не то чтоб зелья отравного, а ведовство. Что ж делать! Грехом спознался с ней, тем же грехом и получишь. А без греха такому делу не быть.
– Эх, коли грешить, то грешить! Я без нее не жилец на свете. Что хотите творите, лишь бы мне с ней, моей лебедушкой белой, в неразлучности быть. Иссушила меня эта любовь!
– Вот жена сама, – сказал Герасим, и вошла жена его, стоявшая за дверьми. – Она тебе, государь, лучше расскажет.
Жена Герасима была женщина лет тридцати пяти, одетая в синем опашне с медными пуговицами сверху донизу, с длинными, собранными в складки рукавами. Подол опашня был опушен красною полосою, а из-под него выглядывал пестрый подол летника бумажной материи, называемой киндяком, желтого цвета; ноги обуты были в сапоги. На груди у ней было множество крестов, сердечек и ожерельев. Голова была сверх волосника обвита белым повоем, которого концы завязывались под бородою. У ней было жирное лицо с выдувшимися вперед щеками; серые глаза имели в себе что-то особенно неприятное.
– Ну, Маланья, – сказал ключник, – сделаешь так, чтобы Неонила Филипповна стала супружницею нашего государя?
– Можно, коли боярину угодно, – сказала Маланья, – это в наших руках.
– А с мужем, Мироном Малафеевичем, что станется?
– Да что станется? – сказала Маланья. – Что со всеми нами станется; вдова после него останется, а пойдет за Капитона Михайлыча, за нашего государя.
– Маланья! Ведь это ты убивство замышляешь?
– Зачем убивство! Я зелья ему давать не стану; я просто смерть на него нашлю по ветру. Я такое слово знаю, что куда хочу, туда смерть и направлю, и на кого озлюсь, на того ее и нашлю. Мне можно только троче так насылать. За каждый раз с моего века десять лет скотится; положит мне бы судьба шестьдесят лет прожить на свете, так за первый раз мне придется только пятьдесят прожить.
– Что ж, ты насылала на кого-нибудь прежде смерть? – спросил Капитон.
– Насылала, батюшка, один раз, нече греха таить!
– На кого?
– Этого уж твоя милость не допытывай. Хоть ты мне и боярин, а я того тебе не скажу, хоть ты режь, хоть ты жги меня. А вот коли хочешь возобладать Неонилой Филипповной, так это можно. Я сослужу тебе службу, сама за то десять лет своей жизни утеряю, да тебя, мой свет, с дружком обвенчаю.
– Ах, делай, делай, что хочешь делай! – сказал Капитон. – Лишь бы Неонилушка моя была.
– Сделаю, батюшка; покоен будь, сделаю.
И она вышла.
– Герасим! Дружище мой! – сказал Капитон. – Если твоя жена правду говорит, если вы меня жените на Неонилушке – чем тебя и ее наградить?
– Мы всем твоей милости довольны, – сказал Герасим.
– Волю тебе дать, что ли? Я и без того тебе готов даты ты и так много послужил. Нет, этого мало; я хочу тебя наградить… чем? Говори.
– Боярин! Ничего нам от тебя не надо. Мы и сыты, и одеты, и пьяны… Что нашему брату! Живем как у Христа за пазухой. Ничем от тебя, света нашего, кормильца, не обижены. Твоей милости счастье сложить – это нам всего охотнее.
– Ну, пошли-ка сына: я хочу поговорить с ним.
– Как же ты думаешь говорить с ним? Что про мать скажешь?
– Сперву я было думал ничего не говорить: на то я отец, власть имею, и не смеет он с меня спрашивать; а после раздумал: хуже станет, его раздоришь. Эх, нехорошее дело! Скверное дело! Причинное дело! А, право слово, не думал, не помышлял! Так вот склалось! Воля божия, видно.
– Так и говори, боярин, так и говори! Всего бы лучше ласкою спровадить его куда-нибудь, а то как Неонилин муж-дурак умрет, да затеем мы свадьбу, так оно нехорошо.
– Да, подумаем… вот оно что: надобно сперва приласкать его, а потом пошлю его к своему приятелю в Нижний. А у него дочка есть. Вот мой Оська, того и гляди, там и останется. Лишь бы старый хрен не прятал дочки, чтоб Оська ее увидел.
– Лучше и придумать ничего нельзя, – сказал Герасим, – сын женится и горе позабудет!
После такого домашнего совета Капитон приказал позвать сына.
Осип между тем собирался было с Первуном ночью уехать; но оба увидели, что это трудно, ибо ворота на ключ запираются. Решились лучше переждать еще день, и на третий день, когда будет поминовение по матушке и трапезное учреждение, тогда и махнуть. В это время холоп позвал его к отцу.
Когда Осип из своей повалуши переходил к отцу с холопом, несшим перед ним свечу, то не без ужаса вошел в те сени, где поутру видел мертвую мать. Из этих роковых сеней дверь вела в две разные комнаты: в одной жила его мать, и там совершилось убийство. Дверь была полуотворена; Осип взглянул туда и задрожал. Месть просилась сильнее из сердца наружу. Холоп растворил другие двери и ввел Осипа туда, где Капитон только что беседовал с ключником. Осип вошел бледный, с посинелыми губами, но старался придать себе вид спокойствия и бесстрастия, чтоб отец ничего не мог прочесть на его лице.
– Здравствуй, Оська, сын мой любезный! – сказал Капитон и, схватив его, начал целовать в обе щеки.
И казалось Осипу, эти поцелуи походили на прикосновение змеи. Когда он поцеловал отца – еще отвратительнее показался ему собственный поцелуй.
– Садись, сынок, садись.
Сынок сел.
– Дай посмотреть на тебя, дитя мое! Девять лет не видались. Расскажи-ка про житье-бытье, как Богу и государю служил. Какие напасти, чай, переносил! Ох, воинское дело, воинское дело! Слава всемилосердному Богу, что не лишил меня на старости лет радости тебя увидеть. Ох, никто, как Бог! Ох, Господи, помилуй, Господи помилуй!
Осип молчал.
– Ну, сынок! Видишь, у нас-то, у нас какое горе приключилось! О, великое несчастье! Божие попущение, сынок! Давеча, как ты только приехал, я не мог тебе ничего сказать – сам знаешь! Такое горе – и чужие люди кругом… Ты же в беспамятстве, в ярости… что делать! Не виню я тебя. Никто, как Бог; на все божие попущение! Теперь же все тебе расскажу, дитя мое милое! Ничего от тебя не скрою. Ты, любезный сын мой, мое единое утешение в скорбях!
Он поцеловал его в голову. Осип молчал и глядел вниз.
– Теперь я тебе всю правду скажу. Хоть кляни меня, сынок. Оно, конечно, Бог свидетель – не думал, не помышлял – рукам воли и тут не давал… Ох! Враг силен, заводит и в синем! Двадцать девять лет прожили вместе, душа в душу, по божьему закону жили; дай, Господи, всем добрым людям так согласно жить, как мы жили: не бранились, не дрались… а на старости пришлось…
Ох, ох! Никто, как Бог! На все божие попущение! Говорится недаром: хмель. О хмель! К добру не приведет! Известно, в хмелю как в бреду: не помнит человек, что речет, что творит. На все божие попущение! И влас с главы нашей не спадет без воли его! А с чего сталось? Стали мы счеты сводить по хозяйству; покойница сосчитала; я говорю: не так! Она говорит: так! Я говорю: не так! А она на меня: ах ты такой-сякой! Что, я разве мало тебе управляла домом! Ты, говорит, шатаешься всюду, а я одна всему порядок даю, да ты ж меня учить хочешь!..
А нече греха таить, стала покойница прихлебывать, и на тот час была в подпитии. А я, сынок, ух как этого не люблю! Уж давно и многажды журил ее, и из святого письма уговаривал и призывал священника в чувство приводить, а напоследок она перед образом мне поклялась, что не возьмет вина в рот: пусть, говорит, материнское мое благословение побьет меня, если хоть раз напьюсь! После всего этого, вижу, опять напилась и бранится.
Я сперва лаской ей говорю: «Натальюшка, друг мой! Ты опять за проклятую дьявольскую воду берешься! Как же тебе не стыдно? Клятву свою вспомни, что ты сказала: материнское благословение тебя побьет! Вот оно, погляди!» А она… известно, пьяный человек свечки не поставит, а свалит – прямо к образу, да и говорит: «Что мне материнское благословение! Я сама себе госпожа, а ты мне не указ!»
Тут я не вытерпел и ударил ее, памятуючи, яко мужу подобает жену учити и наставляти. Она же, чем бы покориться мне, прямо с кулаками ко мне; я стал от нее отмахиваться да как-то ненароком зацепил по виску: она, голубушка, тут так и упала! Уж чего-чего мы не делали! Нет, ничего не помогло. Слава создателю, хоть священник успел исповедать и причастить святых тайн, по-христиански скончалась. Вот до чего хмель проклятый доводит! Знаю, сынок; знаю, тяжело тебе: приехал через девять лет в родной свой уголок, да матушку застал на столе. Разве оно легко! Да ведь и мне, сынок, она жена законная; двадцать девять лет прожили!..
Капитон закрылся обеими руками и всхлипывал. Ему казалось, что он притворился искусно, но сын получил к нему в эту минуту еще более отвращение, и еще сильнее в сердце его укоренилось желание возмездия за смерть матери, ибо он не видал и тени раскаяния в этом человеке, который назывался его отцом. Осип не противоречил ему и не поддакивал. Осип молчал, повесив голову. Как ни старался Капитон расшевелить его и вызвать, по крайней мере, хотя бы на какое-нибудь слово, даже неприятное – нет!
Осип стоял бесчувственнее дерева. Не вторил он искренними сердечными слезами притворным слезам убийцы; не прояснилось его лицо и тогда, когда отец уверял его, что за сие невольное прегрешение он всю жизнь будет жить только для ненаглядного сына; наконец Капитон заговорил о необходимости Осипу жениться: Осип и тут молчал. Только тогда, когда Капитон, выведенный из терпенья этой безгласностью, сказал с сердцем: «Да что ж ты стоишь как пень? Говори что-нибудь!», Осип приподнял голову и отрывочно произнес, без всякого чувства: Твоя воля, батюшка!
Отец проводил сына поцелуями и объятиями и возненавидел его вполне. Он бы гораздо менее раздражился, если б сын засыпал его укорами, если б даже поднял на отца руки, чем убивать такою зловещею покорностью. А Осип, пришедши в свою повалушу, еще раз дал волю слезам. Он проплакал до полуночи. Наконец Осип сказал:
– Теперь я оплакал и тебя, приснопамятная родная матушка, и тебя вместе, батюшка! Я теперь круглый сирота; нет у меня ни роду ни племени: матушка в сырой могиле, а батюшка на кару пойдет… Не минешь ты ее! От меня не минешь ты ее!
Примітки
Подається за виданням: Костомаров М.І. Твори в двох томах. – К.: Дніпро, 1990 р., т. 2, с. 29 – 35.