17. Осип с казаками в усадьбе отца

Николай Костомаров

Толпа человек во сто прискакала верхами ко двору Нехорошева. Дворня с крестьянами выстроилась перед воротами и держала фонари. Месяц тогда зашел; стало темно. Осип ехал впереди толпы своей, подъехал к воротам и закричал:

– Здравствуйте! Вышли биться со мною или кориться мне хотите?

– Нет, родимый кормилец! – сказала дворня и кланялась в землю. – Коримся! Твоя воля над нами: не губи напрасно своих холопей!

– Какие тут холопи! – закричал Осип. – На то мы идем, чтоб на Руси холопству боле не бывать! Ни холопей, ни бояр не будет: все вольные казаки! Добрым людям – добро, всем обиженным – правда и льгота, а лихим – кара! Подавайте сюда батюшку на расправу!

– Уехал, кормилец, нет его!

– Уехал? Как, вы его спровадили? Прослыхали, что я буду, и спасли его! Так-то вы коритесь! Куда уехал, говорите! Бегите за ним, доставьте мне его сюда! А не то, – он обнажил саблю, – я с вас головы поснимаю, если вы не скажете, где он!

– Не знаем, родимый, свят Бог – не знаем! – кричали дворовые. – Как обвенчались, отвели его в сенник, а ключник тайно вывел из сенника, посадил в колымагу с молодой боярыней и увез, а куда – не знаем. Вот они стояли на заднем дворе, стерегли, как уезжали.

Но те, которые стерегли задний двор, хотя бы и хотели открыть правду, да не могли, только объяснили, что колымага уехала по той дороге, которая идет в лес, а куда повернула – они того не знают… Чают – съехала на большую Арзамасскую дорогу, оттолева версты с три; а может быть, книзу, в Пензу поехали…

– Книзу они не поедут! – сказал Осип. – Пенза уже у наших… Они, наверное, повернули кверху, а не книзу; но тут много помещиков, у кого-нибудь спрячутся, пожалуй… Надобно их перетрясти всех: один конец… А может быть, они поедут прямо по Арзамасской дороге. Теперь бы за ним пуститься, так еще догнали бы.

– Э, каков молодец! – сказал кто-то из воровских казаков. – Больно прыток! Что мы, холопи тебе дались, что ли? Над заповедным твоим делом будем работать, бегать как угорелые? Лошади у нас потомились, чай, надо покормить; да и самим отдохнуть у тебя в гостях; а ты вот хозяин: ты угости-ка нас почестно!

– Что, атаман! – сказал кто-то. – Ты уж своего добра жалеешь на братью?

– Братцы! – сказал Осип. – Не жалею я этого добра: все в дуван отдаю, и усадьбу проклятую зажжем, пусть ее и следу не останется за ту неправду, что в ней делалась. Я больше не дворянин, я просто – вольный казак, как и все вы, братцы!

– Молодец! – сказали другие. – Вишь, здесь свадьба была… Вот и мы приехали попировать. Да где же гости? Что, это они от нас все в лес ушли, видно?

– Все разбежались, – сказал кто-то из дворни, – сын боярской, что был с вами, прискакал сюда и рассказал.

– Это Злоба! – сказал кто-то. – Это он, собачий сын! Кабы поймать, кипятком облить!

– А поп, что венчал, где он? – спросил Осип. – Сыщите его да подайте мне на расправу! Небось батька еще не успел ему заплатить за венчанье, так я заплачу. Ну, братцы вольные казаки, потешайте свои души, пейте, гуляйте, прохлаждайтесь: для вас отец припас яства и питья медвяного. Нежданные веселые поезжане. Пейте, гуляйте, а потом поскачем карать неправедных всех; и кого попадем, что по неправде творил, пощады никому не бывать! Кто неправду творил – кровь ли неповинную лил, век ли чужой заедал, людей подначальных мучил, – всех на расправу! А вы, вы, заячьи души! – сказал Осип, обратившись к холопям.

– Стоило бы вас!.. Вы попустили злодеянию совершиться! А! Зачем, когда отец убил матушку, зачем тогда вы все не побежали с этого проклятого двора? Зачем не ударили в колокол, весь мир зачем не созвали, зачем миром челобитной не подали? Зачем служили злодею? Не памятаете вы, что для вас матушка была, как вас кормила, поила, жаловала? На осину бы вас вздернуть всех, уды гнилые! Да я вас прощаю! Теперь вы все вольные; пойдем вместе с нами другим волю доставать! Ударьте в колокол, сзывайте крестьян… Кто хочет, бери коня, седлай, вьючь, за нами поезжай!

Дворня бросилась опрометью и хватала оружие из кладовой Капитона Михайловича. Осип сошел с коня, приказал его покормить и пошел пешком к церкви. Там молодец уже звонил в один край в колокол. Другие бегали по селу и зазывали нехорошевцев. Осип пришел к могиле матери. Чувство мести сменялось чувством тихой грусти.

– Матушка родная! – говорил он. – Не довелось мне тебя увидеть… не довелось благословиться от тебя, и нет на мне твоего благословения! С небес ты смотришь на меня и проклинаешь. Не проклинай меня, родная! Злой отец отнял тебя у меня, злой отец погубил мою душу… Нет мне возврата и не будет; и не хочу я его. Правды нет на свете: кривда царствует; не хочу служить кривде, буду правду кривдой бить. Знаю, недолго мне на свете жить: не наживется тот, кто против царя идет. Да зачем же с нами его слуги неправедно чинят!.. Матушка, матушка! Не проклинай меня, не проклинай меня! Я за твою обиду пошел, не стерпел твоего лиха! Матушка, слышишь ли ты?.. Сыра земля надавила тебе белые груди! Придет время, встанешь ты, встану и я, тогда Бог рассудит…

Он утер слезы, отошел от могилы. Видит – ведут к нему попа.

– Атаман, – сказали ему, – вот он, попище-то, что тебе нужно! Это он самый!

– Ну-ка, батька, доплатить тебе надобно! Расплачусь я с тобой честью, отче!

Священник повалился в ноги и умолял о пощаде, поминал малых детушек. Осип отвечал ему:

– Коли тебе своих детей жаль, надобно было чужих жалеть! Вы, попы, на то поставлены, чтоб нас, простых людей, на ум наставлять, мир и согласие содержать, а неправду обличать; знаючи, что батюшка обижает матушку, жену свою богоданную бьет, ругается над нею, ты знал и не заступился за матушку… Потом, когда батюшка извел матушку, ты покрыл его злодейство: чем бы самому заявить про это, иск начать, ты повенчал отца и на свадьбе у него гулял; а свадьба была с тою, что сама извела своего мужа. Разве так тебе святые отцы повелели творить по священству! Достоит ли тебе быть попом? Правды, видишь, нет на Руси! Кого обидят, тот управы не сыщет, а обидчик везде подмогу найдет. Невинного попирают, злодея возносят! Нет правды в законе. Мы теперь самовольно и без закона будем правду чинить. Вот за твои дела тебе – смерть. Братцы, вздерните его на колокол.

Казак схватил попа, закинули веревку на колокольню. Поп кричал пронзительным голосом, – его удавили. Осип, не дожидаясь его смерти, пошел снова в усадьбу. По всему двору и около двора лошади ели овес и сено; везде пили и кричали воры. Осип вошел в столовую. На полу лежали две женщины в безобразном положении: кики с них были сбиты, летники на них были разодраны; полуобнаженные, полумертвые от страха и стыда; одна, лет под сорок, жена соседнего сына боярского, была в совершенном беспамятстве. Над ней стоял пьяный молодец и держал камышину, начиненную порохом… Осип догадался, что затевает молодец, выхватил у него из рук камышину и закричал:

– Не делать этой пакости! Я не велю!

– А отчего бы это так? – спросил нагло молодец.

– Грех мучить людей и наругаться. Коли кто винен, петлю ему на шею или камень да в воду – один конец! А мучить не следует! Баба эта ничем не виновата.

– Батюшки, отцы родные! Зарежьте меня, одним разом покончите! – проговорила жалобно другая, лежавшая на полу же, молодая невестка той старухи, что была посаженой матерью у Капитона Михайловича. Муж ее отправился под пьяну руку с женою сына боярского, а свекровь ее всполошилась и убежала в чужой колымаге… Бедная осталась тут. То была женщина лет тридцати, недурна собой, вся в крови и в синяках, волосы были вырваны, зубы вышиблены. Она была связана.

– Пустите их обеих, – сказал Осип, – развяжите их. Коли нам быть с такою жесточью, то за нами не пойдет народ; а нам нужно, чтоб люди правду нашу видели и к нам приставали, мы виноватых, злодеев, грабителей, утеснителей народных казним, а невинных не тронем.

Удальцы стали было сопротивляться, но Осип поглянул на них грозно, ударил рукою по сабле и сказал:

– Коли слов добром не слушаете, так я вас вот этим на разум наставлю! Дайте им прикрыться! У покойницы матушки много было платьев.

Но ему объявили, что все уже подуванили.

– Нечего делать! – сказал Осип. – Приходится им, бедным, идти чуть не нагишом по холоду. Запрягите им телегу, слышите?

Женщин развязали. Они не могли ходить: надобно было их нести. Та, которая была постарше, пришла в чувство и взглянула направо… Там лежали под столом двое мужчин.

– А это кто? – спросил Осип.

Он поднес свечу к лежащим, они были мертвы: у них были размозжены головы… Женщина постарше узнала своего мужа и закричала. Ее вынесли и положили вместе с другою на телегу и повезли со двора.

Осип вышел из столовой и на противоположной стороне двора услышал крики, ругательства и женские вопли.

– Что это? – сказал он и подошел. Там была толпа народа: воры принялись за дворовых баб, а мужья и отцы не давали их на поругание. Тут Осип махнул саблею и закричал:

– Оставьте!

– Да что, оставить… оставить… Не даешь нам погулять, повеселиться! – говорили казаки. – Что, эти дураки баб не дают нам… Целы будут бабы, назад отдадим!

– Эти люди теперь наши! – сказал Осип. – Они в казачество поступили, они нам братья. Ино дело с недругами: можно погулять и поглумиться над ними, а ведь это свои… Что ж, если над вашими женами начнут чинить поругание? Каково будет вам?

– У нас баб не было и не будет, – закричал какой-то пьяница. – Вот еще, с бабами возиться! Да если б у меня была баба, я бы ей голову срезал!

– Да разве мы, – сказал Осип, – на то идем, чтоб людей зря обижать? А знаешь ли ты, как батюшка Степан Тимофеевич наказывал в Астрахани казаков за бесчинства, что творили над женами посадскими, когда их мужья уже пристали к казачеству! Отважься кто тронуть бабу – сейчас изрублю!

– Ой ли? – сказал гордо, подбоченясь, молодец.

– Батюшка родимой! – кричали бабы без кики, с растрепанными волосами. – Обесчестили, опростоволосили! Я мужняя жена, вышла замуж – никто моих волос не видал, а они мои волосы открыли!

– Кто? Кто ее опростоволосил? – спросил Осип.

– А хоть бы я? – сказал тот же удалец. – Что же ты мне сделаешь? А ты дворянский сын – вот что! Ты думаешь, боюсь я тебя!

– Не дворянский я сын! – кричал Осип. – Я от своего дворянского отечества перед вами отрекся. Я у вас по выбору атаман, чтоб ряд держать. Так вот ты когда ряду не знаешь, бесчинствуешь, то я тебя казню за это! Братцы, соберитесь в круг, судить будем; либо с меня атаманство снимите, либо делайте так, как я велю, бойтесь меня, и пока я над вами атаман, буду казнить всякую неправду. За то, что ты опростоволосил бабу – жену не недругову, не супостатову, а такого же казака, как ты сам, – за это ты довелся смерти.

С этим словом он перекрестил саблею казака и разделил его на четыре части… Казаки отшатнулись в страхе и, сознавши, что Осип был прав, не смели сказать ни слова. Отошедши от них и помолчавши немного, Осип сказал:

– Теперь, братцы, садитесь на лошадей, едем в погоню.

– Атаман, – сказал один казак с диким взглядом, – твой ряд, твоя правда; только наш ряд и наша правда в том, что хотим – с тобою ходим и коримся тебе во всем, а не захотим – отойдем от тебя. Вот теперь мы вышли из Саранска до Нехорошева, а у нас не было ряду идти далее лесу; стало быть, теперь кто хочет, пойдет с тобою, а кто не хочет – воротится в Саранск. Я не хочу ходить с тобою; может быть, и другие найдутся, что не захотят. Ты больно грозен: мы вернемся к Харитонову.

– Вы делаете не по правде, – сказал Осип. – Когда вы атаманом меня выбрали, то должны ходить за мною, куда я поведу вас; а не хотите – прежде меня с атаманства сбросьте. Вот что!

– Нет, атаман, не так! Коли ты вернешься в Саранск, мы тебе коримся; а ты в Саранск не ворочаешься, а мы из Саранска идти с тобою не хотим.

Подумавши, Осип сказал:

– Идите, мне насильно вас не удержать. А кто со мной хочет, тот пойдет. А вы, новые казаки, со мною пойдете, что ли?

– С тобой, Осип Капитоныч, с тобой! – отвечала толпа.

Нашлось до сорока человек, которые воротились к Саранску; другие согласились идти за Осипом.

– Теперь, – сказал он, – собирайте свои животы и оставляйте бабам своим, а двор зажжется. Пусть все гибнет – так я хочу; так по правде!

И вот весь отряд всполошился: воры отвязывают лошадей и седлают. Мужчины из дворни сбирают пожитки… Мужчины из дворни прощаются с бабами и детьми. Наконец все готово. Осип едет, за ним весь отряд на конях. И вдруг огонь стал пробираться сквозь крыши на всех строениях усадьбы; ее зажгли разом во многих местах; чаны с водою, приготовленные накануне Капитоном Михайловичем, были перевернуты; оставшиеся бабы бегали как угорелые и голосили. Вышел дедушка, что сидел на пчельнике, и, указывая на пожар, говорил:

– Вот оно, божье-то наказанье! Вот к чему они были – те приметы: и собаки выли, и тараканы, и мыши ползли из дому, и волк пробежал через двор, и дым выходил из печи назад! Все это к беде. Так я и думал! Пропали пчелки мои, а я столько лет ходил за ними! И садик мой пропал, а я столько лет его холил… И моей бедной головушке теперь негде приютиться будет!

Осип, удаляясь, несколько раз оглядывался с грустью на пылающую родовую усадьбу, пока она не скрылась за холмом. Тогда еще несколько времени зарево на небосклоне извещало о ее гибели.

Примітки

Подається за виданням: Костомаров М.І. Твори в двох томах. – К.: Дніпро, 1990 р., т. 2, с. 102 – 108.