14. Месть Осипа

Николай Костомаров

Воевода спал крепким сном безвинного на своей скамье, когда под дверьми его раздался зловещий голос: «Пожар! Пожар в городе! Вставай, боярин, горит город!» Вместе с тем дверь в сени, запертая изнутри, потряслась от кулачных ударов. Пламя на башне светило сквозь окно прямо в глаза проснувшемуся воеводе.

– Ох, эти мне пожары! – сказал он в первое мгновение, не зная, где пожар; но когда подбежал к окну и увидел, что горит городская башня, то неистово вскрикнул и, не успевши надеть сапоги, бросился опрометью на двор, метался как угорелый и давал приказания.

– Тащите воду! Отворите ворота! Гоните всех посадских тушить! Бейте во все колокола!

Между тем в доме жена, дочь, слуги, служанки впопыхах хватали что попадалось им под руку и, оставляя одно, брались за другое, потом, бросая другое, хватались за третье. Воеводиха выбирала из шкафа посуду, выносила ее и бросала на крыльце; возвращаясь, тащила за одну ногу стол и покидала его на полдороге, хватала в охапку мужнины кафтаны и, растеряв их, металась из сеней в избу, из избы в сени, не зная, что еще взять.

Служанки несли всякую всячину и растеривали, потому что брали не по силам, задние подбирали за передними и в свою очередь теряли, а холопи, взявши ключ от комнаты у воеводы, стали вытаскивать пожитки из клетей, но наткнулись, на ендову с наливкой, не утерпели, чтоб не приложиться к ней, и скоро сблизились с ней так приятельски, что уже не могли более ничего носить. Служилые вертелись около воеводы, одни спрашивали, другие советы давали, третьи толкали своих товарищей, которые за это поднимали с ними брань.

Всех спокойнее и благоразумнее вела себя молодая дочь воеводы: увидя отца в одной рубахе, босиком, она принесла ему кафтан и сапоги; но трудно было уговорить его одеться и обуться. Едва воевода надел один сапог, как вдруг закричали: «В другом месте стена горит!» Воевода крикнул: «Измена!», не стал более одеваться, не надел даже сапога на другую ногу и как бешеный выбежал из двора на площадь. Там около колодца сбилась в кучу такая толпа, что невозможно было доставать воды. Дочь бежала за отцом с его доспехами, но воевода схватил только из ее рук одну саблю и побежал далее.

– Затворяйте ворота! – кричал он. – Изменники царевы зажгли город! Посадские воры в одном умысле, хотят нас огнем сожещи врагу в угоду! Пушкари! Палите в посад! Валяйте их, таких-сяких детей! Всех с заводом и приплодом выкореню, предателей, богоотступников! Ни души живой не оставлю! Ребят, маленьких чертенят, и тех перебью! Палить в посад!

Но ворота не успели затворить, не успели и пушкари приводить в исполнение грозный приговор над посадом: тогда-то в ворота въехали казаки с криком:

– Нечай! Нечай! Многие лета батюшке Степану Тимофеевичу и царевичу Алексею Алексеевичу, вам, стрельцам, пушкарям, затинщикам, воротникам и всей простой служилой челяди, многие льготы и на вечные времена вольность!

– Это разбойники! – кричал воевода. – Деритесь с ними! Бейте их!

В это время жена и дочь прибежали к воеводе, за ними в испуге прибежала толпа дворянских жен и служанок.

– В церковь, в церковь ступайте! – сказал воевода, вдруг пришедши в себя. – Богу молитесь там, а я тут положу голову за церковь Христову и за царское величество!

Пугливое стадо женщин убежало в церковь. Там священник, облачившись, с крестом в руке, готовился встретить злодеев. Но жена и дочь воеводы не побежали за другими.

– Батюшка! – говорила молодая девушка. – Я не отойду от тебя! Убей меня! Не хочу доставаться злодеям. Убей меня, родимый мой батюшка, а сам клади живот за веру и за царя!

Эти слова были сказаны с той бессознательной невинностью, которая не подозревает всего величия своего геройства.

– Дитятко мое! Настюшка! Ступай в церковь! – говорил ей отец. – Верушка! Ступай с ней в церковь! Мы же, уповая на милость божью, будем биться со злодеями!

Но тут же увидел воевода, что биться было невозможно. Служилые не слушались его более.

– Проклятый дурак! Столб осиновый! – сказал ему тот дворянин, который противился посылке служилых в погоню за мятежниками по сказке атемарских стрельцов. – И сам пропадешь, и нас всех погубишь!

Казаки прямо летели на него.

– Подавайте сюда воеводу и всех приказных! – раздавались их зловещие голоса. – А вы, служилые, тушите пожар; царского города не станем мы изводить! Подавайте-ка нам воеводу прежде всего!

На него указали. Он стоял, опустя свою саблю, в совершенной готовности к смерти. Трусость им не овладевала, но смыслу и толку у него оставалось только на то, чтобы припомнить отцовский и дедовский завет умирать безбоязненно за веру и царя. Жена держалась за него; дочь повисла ему на шею.

– Он мой! – сказал Осип, слезая с лошади. – Он мой, братцы! Узнаешь ли ты Осипа Нехорошева, государь воевода? Узнаешь ли ты его?

Воевода не отвечал ему и смотрел на него, выпучивши глаза, с совершенным бесстрастием и спокойствием.

– Судья неправедный! – говорил Осип. – Правитель беззаконный! Я искал у тебя суда за мать мою, ты оправил злодея, что ее со света извел, а меня немилосердно мучил и бил батогами! Теперь я стану тебе судьей и буду тебя мучить!

Жена испустила крик и упала без чувств на землю.

В это мгновение глаза Осипа встретились с глазами Настеньки. Увившись руками около отцовской шеи, она обернула к Осипу голову и посмотрела на него: в этом взгляде были написаны жалость и презрение. Этот взгляд опалил Осипа, пронзил ему сердце ножом острым. В глазах у него все помутилось. Этот взгляд как будто говорил ему:

«Ах, Осип, Осип! Зачем ты встретился со мной в таком виде? Ты ли это, слуга царский, воин веры и отечества? Куда это занесла тебя жажда правды? Правды нет на свете, она у моего сердца! Зачем ты в нем не поискал утешения от своего горя? Оно чисто, оно непорочно, оно бы повело тебя к такому счастью, какого тебе и не снилось. Погибший молодец! Нет тебе возврата!.. Не сойтись нам с тобой ты пойдешь губительным путем своим в бездонную пропасть… Погубил ты себя, погубил ты себя!»

Перед ним в эту минуту пронесся прекрасный несбыточный образ: вот он приезжает домой; добрая мать встречает его; с ней молодая дочь воеводы, эта самая белокурая девочка, что так презрительно смотрит теперь на него ангельскими глазами невинности… И матушка говорит ему: «Ося! Вот тебе невеста! Люби да жалуй!» И он берет ее за белу ручку из старых рук родной матушки-кормилицы, он прижимает ее к сердцу, целует ее… Она ему верная подруга… Нет, нет! Матушка в сырой земле, она не приведет к нему невесты: батюшка, злой батюшка убил ее – а воевода покрыл его злодеяние… Воевода – враг его.

Осип схватил ружье у стоявшего подле него казака.

«Начал, так кончай! – шептал ему черный дух. – Нет тебе возврата! Не быть ей твоею! Воров побьют, искоренят, ты заплатишь виселицей за измену царскому величеству… Бей же их, не слушай сердца. Твоя судьба не тут!»

– Воевода! Молись Богу да кайся: я убью тебя! – сказал Осип и прицелился. С криком отчаянья дочь закрыла собой отца, прильнула губами к его щекам. Пуля попала в голову Настеньке. Отец обхватил ее крепко руками; он слышал, как исчезающая молодая жизнь охладевала в ней. Потоки крови обливали ему руки. Отец целовал ее в закрывающиеся глаза… Мать лежала без чувств на земле и, счастливая пока на тот час, не видела, что около нее делается!

– Ото! – сказал Круча. – Що це ти, братику? Чи стрілять розучився? Хіба вже ти не той, що колись в Глухові з стіни ляхів підстрілював; зарані було кажеш: сьому в голову, сьому в руку, й ніколи не помилявся!

Осип в неистовстве свистнул саблей воеводу и рассек ему голову так, что половина черепа отлетела далеко. Воевода вместе с мертвой дочерью упал в кровавую лужу.

– А отже ж, по-моєму вийшло! – говорил Круча. – Казав, буду мучить воєводу, а таки зразу покончив, як я хотів. Бо як же можна мучить такого доброго чоловіка, що нам допоміг город узяти, не утерявши ні одного з наших! Тепер же і других побить треба, усіх приказних та дворян!

Простые служилые указывали на дворян и детей боярских: их набралось человек пятнадцать; все были немедленно изрублены или застрелены.

– Давайте бумаги сюда! – кричал Михайло. – Из приказной избы все бумажье выметайте сюда, жечь их! Батюшка Степан Тимофеевич велел жечь все бумаги, чтоб ничего писаного не было на Руси.

Толпа ворвалась в приказную избу. Один только дьяк был убит. Подьячье кланялись в ноги, присягали служить батюшке Степану Тимофеевичу, и им даровали жизнь, наделивши, однако, вдоволь ударами. Явилась на площади куча свитков и тетрадей и запылала. Убийства уже переставали, как вдруг у ворот явилась толпа посадских. Они хватали служилых, тех самых, которые, думая себя спасти от гибели, только что перед этим останавливали и выдавали дворян и детей боярских.

– Они нас обирали, – кричали посадские, – они воеводе наговорили, что к нам скоморохи приходили, доносили ему, что мы говорим промеж себя речи вольные! Через них наших братьев в тюрьму сажали!

Напрасно служилые хотели как-нибудь отвертеться. Одни просто запирались, другие сознавались, но извиняли себя тем, что они люди подначальные, должны чинить то, что им велят. Михайло сказал: «Коли вас круг судит, стало быть, вы повинны». Их убили. В это же время, когда с ними расправлялись посадские, близ церкви слышались страшные крики женщин и девиц, которых молодцы вытаскивали из божия храма и уводили в избы.

Тогда выпустили всех из тюрьмы, и вышли колодники бледные, чахлые, убийцы, воры, разбойники, и целовались с новыми своими братьями, даровавшими им нежданную свободу.

Вслед за тем, по приказам атаманов, явились запряженные возы: на одних положили тела убитых, на других складывали имущество воеводы и убитых дворян и детей боярских. По казацкому обычаю, посадские должны были выбрать ценовщиков, которые, смекнувши, оценили бы все пожитки, и всю сумму следовало разложить поровну на целый посад, а из казаков всякий получал бы на столько, на сколько на него приходилось по оценке, а коли брал на большую ценность, так приплачивал: приплата тоже шла в подел; есаул должен был собирать эти деньги и потом делить. Это называлось дуван.

В то время когда на площади происходил такой дележ, тела убитых на трех возах повезли в монастырь хоронить. Их провожал юродивый по прозванию Красноголовый, оттого что у него голова была обвязана красной лентой. Он ходил босой, носил в руке железный прут, увитый цветами и увешанный кусочками цветной материи. Этот юродивый просил у всех денежку на табак, а в пост на колбасу, и что получал, то раздавал нищим; не было у него приюта ни летом, ни зимой: если бы в трескучий мороз его забыли приютить где-нибудь, то он мог бы и замерзнуть, сам не попросивши ночлега.

Еще не было вести о мятежниках, а он уже пророчил всеобщую беду: говорил, что будут на земле совершаться ужаснейшие грехи, что люди, установленные от Бога, власти забудут. Теперь, провожая тела, он кричал: «Полти хорошие, свежие! баранина жирная, мясники молодые наехали, мясцо подешевело!» В монастыре всех схоронили в одной могиле, отправили погребение убиенным, а по окончании церемонии юродивый стал плясать на могиле, припевая песенку:

Эй, братия, братия!

Берегите платня!

Цветно платье пригодится –

На страшный суд появиться.

После дувана, который происходил между теми, кто поспел придти, начали на площади устраивать казацкий порядок. Посадских в городе осталось не более половины: многие бежали, другие не выходили из закоулков. Бежавшие были большею частью купцы и зажиточные посадские, знавшие, что их брату в таких случаях не слишком будет вкусно. Толпу пришедших на площадь составляли работники, наемщики, кабальные люди, служившие у зажиточных посадских, пьяницы, спустившие все до ниточки, отвыкшие от труда и жившие у дверей кабака, питаясь вонючей рыбой, по милости доброхотных дателей, добрые молодцы, у которых кровь еще не остудилась ни от лет, ни от женитьбы, ни от воеводских батогов. Все было пьяно; воеводские, дворянские и купеческие меды и наливки лились не только в горла, но и на землю, упитанную свежей кровью. Круча поглаживал длинные седоватые свои усы, разъезжал в толпе на коне и очищал майдан, просторное место для составления круга, на котором должен быть устроен казацкий порядок.

Когда наконец кое-как успели водворить тишину, Михайло, наученный Кручей, говорил:

– Батюшка Степан Тимофеевич велел вам говорити: теперь, добрые жилецкие люди, сталась на божьем свете великая перемена, и такая перемена сталась, что не будет уже воевод и дьяков, а все будут казаки. Стало быть, и вы теперь уже больше не посадские, а казаки; никого над вами сверху нет, а все вы равны и не будете никому платить ничего, так как на Дону все – вольные люди и ничего никому не платят.

А что вас ни есть теперь посадских людей, нужно поделить вас на сотни да на десятки, и чтоб над каждым десятком был свой десятский выборной, что излюблен своим же десятком, а над сотнею свой сотский, а его тоже выберет сотня. И судьи у вас будут свои ж излюбленные миром; а который судья не в правду учнет судить, ино его сменить да другого выбрать на его место; а над всеми вами будет атаман, а при атамане есаул, и тоже выборные люди; атаман будет строй держать, а есаул у него на помочи.

Атаман с есаулом отберут охотников из вас, да пойдут Русь святую очищать, да царевичу путь к Москве прокладывать, а на место их в городе другого атамана поставят; а даст Бог, царевич сядет на Москве, и в те поры атаман с есаулом и со всеми молодцами назад вернутся и будут город ведать и беречь от всякого прихода воинских чужих людей, а сменяться атаман и есаул будут что ни год, а излюбите, то оставите их на другой год.

А будете вы все собираться в круг, не то что богатые да хозяева одни, а все что ни есть людей на посаде, чтобы зазорно никому не было. А даней платить не будете, ни оброчных денег, ни ямских, ни городовых, ни стрелецкого хлеба; только на которую нужу будет потреба, ино круг соберется и приговорит, что вот столько и столько с дворов собрать, а сотники и десятские сберут и отдадут целовальникам, выборным же, и те миру ответ дадут в деньгах мирских.

А всякими промыслами и торговлею промышлять по своей охоте волен всяк, только того смотри, чтоб никто неправедно не разживался и бедным людям продажи не чинил; а кто не по правде учнет торговать либо промысел каков ни есть вести другим убытливо, ино того круг приговорит взять и животы его поделить между всеми, чтобы никому не повадно было ради своей наживы убытчить и разорять добрых бедных людей.

Последнее особенно понравилось многим из таких, которые ничего не имели и по лени не старались иметь. Толпа зашумела. Стали кричать, что коли так, то вот такого-то и такого взять и животы его поделить тотчас же, для того что он нажил свое добро неправедно, с бедных людей дорогие цены брал или рабочих у себя дурно кормил, и бивал, и в тесноте держал.

– Это все сделается, – сказал Михайло, – как в круге станется атаман: теперь следует вам прежде всего атамана выбрать, сотенный порядок учинить. Кого хотите в атаманы?

– Мы люди темные, – отозвалось несколько голосов, – и сами не знаем кого. Кого поставишь, тому покорны и будем.

– Нам почем знать? – сказал Михайло. – Всяк город и посад себе выбирает атамана сам. Вот и я атаман, меня атемарцы выбрали.

– Да кого назначишь, батюшка, тот и наш! – говорили посадские.

– Так вот вам Лукьяна Ярыгина, – сказал Михайло, указывая на того атемарца, который им весть за город подал.

– Ну, и Лукьян Ярыгин пускай будет!

– Нехай він буде городовим, – сказал Круча, – а войськовим нехай Осип Нехорошенко буде!

– Пусть будет! – сказали в толпе.

– Так по нашому козацькому звичаю, – продолжал Круча, – кидайте отак шапки вверх та кричіть «го!».

Все подбрасывали шапки вверх и кричали «го!». Это так показалось неловко запорожцу, что он не утерпел, чтобы не произнести вполголоса: «Бісові москалі».

– А давайте лишень ще царську казну! – сказал Круча. – Ми її подуванимо. Де той піддячий, що казною заведовав?

Привели подьячего денежного стола с связанными назад руками.

– Ну, брате! Кажи, де в тебе гроші? Та не бреши!

Подьячий, вместо ответа, от страха кланялся в землю.

– Ну, кажи, кажи! – говорил Круча. – А полежать ще доведеться.

– Батюшки, кормильцы! – вопил подьячий. – Помилуйте! Христа ради помилуйте! У меня женушка, детушки дробные! Пустите душу на покаяние, отцы родные! Заставьте век Бога молить!

– Полно балясы точить! Говори, где деньги?

– Все, все скажу! – говорил, весь трясясь, подьячий. – Всего в столе казны было пятьсот двадцать семь рублев, восемь алтын, две деньги. А ключей у меня нету: всяк день воеводе относил.

– А врешь! – заревел Михайло. – Воеводу убили, так ты на него и свертываешь: знатно, что из могилы вынимать не станут. И там в столе ничего, может, нет – сам ты украл?

– Нет, кормилец, – говорил подьячий, – не брал я; пересчитывал – было пятьсот двадцать семь рублев, восемь алтын, две деньги.

– А список где?

– А де список? – сказал Круча. – Чорти взяли список зо всіма бумагами.

– Так веди ж его, Осип, перебери с ним казну. Отбить замок, коли нет ключа! – говорили казаки.

Осип ушел с подьячим. Между тем опять в толпе поднялся крик, и явилась толпа черных людей в синих рубахах, в серяках. Они тормошили нескольких порядочно одетых посадских и кричали: «Давайте нам суд и правду!»

Атемарец в качестве атамана подскочил к толпе бедняков, что жаловались на богатых. Оказалось, что эти работники требовали, чтобы все животы своих хозяев тотчас же подуванить за то, что те брали большие барыши, а они, бедные люди, у них работали. Атемарец не мог понять, за что грабить людей, ни в чем не винных? Между тем толпа увеличилась. Показалось больно хорошо, если зажиточных пограбить и между собой их животы поделить. Атемарец, не взявши хорошенько в толк, определил, что уж если дуванить, так не всех ли?

– Дело, дело! Всех дуванить, всех! – закричали в толпе.

Новонареченный городовой атаман стал решительно в тупик и побежал из круга советоваться, как ему всех подуванить. Запорожец ухватился за бока от смеха, приговаривая;

– Ото дурні з сина сі бісові москалі. Як же ж ви будете дуваниться, одно другого подуванить, а те уп’ять дуванитиметь те, що його подуванило… то так і кінця не буде!

Он побежал к толпе, стал уговаривать и объяснять, что никак нельзя так подуваниться. Они согласились с запорожцем, потом снова принялись за прежнюю песню. Притом же не все понимали речи запорожца. Тогда запорожец кликнул Михаила. Увещания последнего также были неудачны. Все шумели, кричали, бранились, наконец начали один другого бить по сусалам. Михайло, видя, что ничто не помогает, высыпал на них обильный запас крепких выражений, какие только могут придти удалой русской голове.

– Казаки! Плетей! – закричал он наконец. – Я их, таких-сяких, научу уму-разуму! Я их передуваню! Валяйте их, братцы!

Казаки бросились на толпу. Посадские пустились бежать врассыпную.

– Ах вы, пустолобые! – кричали казаки. – Мужичье эдакое! Молчать да делать, что вам прикажут!

Таким образом посадские снова вошли в свою колею: им показалось, что есть еще воеводы и служилые, которые могут по-прежнему каждого из них растянуть и отдуть батогами. Чувство порядка, не мыслимого без признаков воеводского управления, мгновенно водворилось: все остановились по приказу казаков, воротились и стояли смирно; только многие утирали по лицу текущую кровь, которая пролилась или от кулаков товарищей, или от казацких плетей.

– Как смеете не слушаться вашего начальства? – кричал Михайло. – Я вас с костьми истолку, в пыль размечу, собачьих детей! Вот только кто у меня рот разинь, сейчас велю изрубить! Угоден вам атаман или нет? Говорите!

– Как, твоя милость, прикажешь. Кого нам поставишь, тот нам и будет, и слушаться станем.

– Так от що, – сказал Круча, – Яригін не годиться. Треба другого вибрати. От нехай Осип Нехорошенко прийде, порадимось, кого їм наставить. Треба одібрать тих, що в поход підуть, а над другими, що остануться, отамана наставить.

– Кого, твоя милость, прикажешь! – говорили посадские.

– Мы, – сказал Михайло, – оставим над ними человек пятьдесят казаков, чтобы их в руках держать!

Осип в это время возвращался из приказной избы. Не спрашивая о казне, запорожец велел ему отобрать охотников, которые пойдут с ним в поход, и Осип сел верхом и поехал к толпе. Он выбирал не охотников, а тех, которых сам хотел. Всякий, на кого он указывал, кланялся и повиновался. Таким образом он отобрал до двухсот человек.

– Да у нас нет лошадей, – сказали некоторые, – воевода лошадей побрал.

– Я не хочу знать этого! – говорил Осип. – У кого лошади есть, те давайте тем, у кого их нет, а не будут давать, так вы, ребята, и силой возьмете. Чтоб были лошади!

И те, которые освободились из-под кулаков голытьбы, с радостью отдавали своих лошадей, довольные и тем, что самих на белом свете оставляют.

– А насчет дувану, – сказал Осип, – вот какой приговор: кто бежал из города и у кого что осталось, у тех все подуванить; а кто нам покорился, того не трогать, а кто тронет, велю повесить. Слыхали ль вы это?

– Слыхали, батюшка!

Между тем подьячий денежного стола дожидался с деньгами. Оказалось денег столько, сколько он показал прежде. Тем не менее возник вопрос: что делать с подьячим? Удалые кричали, что не может быть, чтоб он сказал правду; невозможно, чтоб человек, у которого на руках деньги, утерпел и не попользовался ими. Решили пытать подьячего. Когда потребовали палача, оказалось, что его убили за то, что по приказу воеводы повесил казацкого пособника. К утешению толпы, выскочил какой-то бородач, с лицом, испорченным оспой, грязный и оборванный. Он объяснил, что был дворовым человеком у какого-то князя на Москве и производил расправу над его многочисленной дворней по государскому приказанию, но один раз на масленице отправился он на промысел с товарищами, из-за угла запустил в прохожего кистенем и прошиб ему голову, – на беду, другой прохожий шел с тем, кого он убил; этот успел убежать и закричал так, что прискочили стрельцы; товарищей его поймали, а он сам ушел из Москвы, шатался где день, где ночь, и попался в разбое в Саранском уезде; вот уже три года сидел в тюрьме, а теперь его выпустили.

Все обступили его с любопытством, и палач, потирая руки, готовился с хвастовством показать добрым людям свое художество в истязаниях бедного подьячего. Но едва только он за него взялся, как Осип подскочил к нему и закричал:

– Не надо! Я не велю!

– А круг велит! – сказал лукаво Михайло.

– Коли меня круг выбрал атаманом, так я не велю. Пошел вон! – сказал он палачу.

– Э, больно ты прыток! – сказал Михайло.

– А ты знай свой Атемар, а в мой Саранск не мешайся, пока я не дал тебе права! Михайло Харитонов люб вам или нет? – громко закричал он к толпе. – Хотите его городовым атаманом?

– Кого, милость твоя, поставишь! – говорила толпа.

– А в Атемарі хто ж буде? – спросил Круча.

– Он и Атемаром будет править: кого поставит он в Атемаре, тот там и будет. Михайло Харитонов! Оставайся тут, а я пойду с охотниками по своим делам. Ты, Круча, пойдешь со мной?

– Себто як ти з батьком розправляться станеш! Ні, товаришу, прався собі сам. Михайло в Саранську буде, а я одберу собі козаків та дальше піду!

Примітки

Подається за виданням: Костомаров М.І. Твори в двох томах. – К.: Дніпро, 1990 р., т. 2, с. 74 – 85.