3. Похороны матери Осипа
Николай Костомаров
На большом столе, в дубовом, выдолбленном из одного большого дерева и потому цилиндрической фигуры гробе, украшенном снаружи изображениями крестов, лежала мертвая женщина в белом саване, сверху покрытая куском материи, предназначенной на церковное облачение. Священник и два дьячка отправляли обряд погребения. Осип подбежал к трупу матери и приподнял край савана, обвивавший ей голову; на голове был надет бархатный черный волосник, из-под него виднелась на виске синева с запекшеюся кровью.
– Ее убили! Матушку убили! – закричал Осип. Побледневшая толпа стояла, не только не смея сказать что-нибудь, но едва переводя дыхание. Священник и дьячки, как бы желая перекричать Осипово восклицание, запели сильнее.
– Матушка убита! – повторил Осип и, поглядевши кругом диким взглядом, спрашивал: – Говорите, кто убил ее? Она убита. Говорите! – крикнул он так, что все попятились назад, но молчали. Дьячки заикнулись на половине ирмоса, но священник, поглядевши на них с укором, запел «На него же не смеют взирати» так громко, как будто бы хотел заглушить голос Осипа. Осип, выйдя из себя, выхватил саблю.
– Вот вам Христос Бог – велико слово! – сказал он. – Я начну вас всех крошить, если вы мне не скажете, кто убил мою мать!
Все бросились в испуге из сеней. В это время вышел стоявший за дверьми в комнате, граничившей с сенями, Капитон Михайлович, старичок с круглой седоватой бородкой, с блестящими вертящимися глазами, в синем кафтане.
– Что? Что? – закричал он и, приглядываясь ближе, вдруг с видом радости отскочил и сплеснул руками.
– Оська! Это ты! – сказал он. – Боже ты мой! Сынок мой любезный!.. Вот не чаял, не гадал!
И он бросился его обнимать.
Осип, опустивши саблю, не знал, что ему говорить, и глядел на отца как-то бессмысленно. Капитон обратился к священнику, который тогда совершенно уже прервал богослужение, сложил руки на пояс и, поклонившись, сказал:
– Простите, отцы и братия, Христа ради, моему безумию: сына девять лет не зрел, чувствами возмутился. Сыночек, поди отсюда! После поговорим, потужим вместе, а теперь иди, омойся с дороги, покушать вели себе подать. Иди, сынок. Ключник тебе медку, вина доставит. Иди, дружок!
– Батя! Кто убил ее? – сказал Осип, указывая на мать.
– Поди, сынок! Успокойся, успокойся, дитятко мое! – И вместе с этим взял у него саблю. Тогда Осип оттолкнул от себя отца и закричал:
– Ты, что ли, убил ее?
– Греховодник! – воскликнул священник. – На родителя руку дерзает поднять!
– Прости ему, отче, ради его неведения и возмущения душевного, – сказал Капитон. – Эй вы! Отведите его в повалушу! – прибавил он слугам, которые боязливо выглядывали из дверей.
– Как в повалушу? – говорил Осип. – Здесь мать мою хоронят, а ты меня посылаешь в повалушу! Скажи, что это такое? Кто убил мою мать?
– Свяжите его и отведите в повалушу! – грозно крикнул отец.
Осип судорожно сжал кулаки… грудь его вздымалась, на лице написано было страшное отчаяние. Отец взял веревку; несколько слуг подбежали и связали Осипу руки.
– А! Вот что? – проговорил Осип, поглядел грозно на отца и повинуясь пошел в повалушу. – Развяжите меня! Я не убегу, я не пойду никуда, буду исполнять то, что велят, – сказал он.
Однако его привели в повалушу и только тогда развязали руки; повалушу заперли за ним.
Прерванный чин погребения был окончен; гроб подняли и понесли. Духовенство протяжно пело «Святый Боже». За гробом шли дворовые женщины и вопили, причитывая, но остерегаясь, чтоб их фантазия в сложении причетов не выдумала невольно чего-нибудь такого, что походило бы на правду. Капитон шел позади с поникшею головою, с кислою миною, стараясь показаться миру сколько возможно печальнее.
Осип был между тем заперт в комнате с тремя маленькими слюдяными оконцами. Стены ее были мытые; на них не было никаких украшений, кроме трех образов; средний был в окладе; перед ними стояли втулки для свечей. Налево от дверей была большая муравленая печь зеленого цвета, с лежанкой, а вдоль стены тянулись лавки, постланные кусками зеленого сукна с позументами по краям. Между печью и стеною находилась деревянная широкая скамья с изголовьем, покрытая ковром, на котором были изображены птицы; простой дубовый стол, застланный бумажною пестрою скатертью, стоял перед лавками; пол был устлан рогожею. Между печью и скамьею маленькая, низенькая дверь вела в каморку с одним окном, где была скамья, столик и пустой шкафик.
Осип несколько времени стоял, бессмысленно глядя в воздух; вдруг раздался погребальный звон. Пробужденный от своего оцепенения, он подбежал к окну. Ему было видно, как толпа народа собиралась в ограде, около могилы, приготовленной для его матери. Бешенство уступило в нем религиозному чувству. «Разберем дело после, – сказал он сам себе, – а теперь помолимся о душе родительницы». Он начал творить крестные знамения и читал какие знал молитвы, приличные его положению, но запас их скоро истощился, и Осип, творя крестные знамения, молился уже не словами, а сердцем. Между тем звон затих, потом опять раздался. Осип подошел снова к окну и увидел, что народ расходится: то был знак, что мать его в сырой земле. Закрыв руками лицо, Осип припал к изголовью скамьи и долго рыдал; потом вскочил, прошелся несколько раз по комнате, ударил себя в грудь и, став на колени перед образом, произнес:
– Господи Боже, карателю грешников! Покарай лихого человека, лишившего живота мать мою, хотя бы то отец мой был! Господи праведный, молю тебя, даруй мне силы и крепость взыскать правду на убийце моей родительницы! Воздай ему по делам его, да восчувствует он мерзость деяния своего, а мать мою, рабу твою Наталию, упокой в царствии твоем небесном, идеже несть печали и воздыхания, но радость бесконечная, и меня по воле твоей соедини с нею, да прославим вкупе благость твою!
Он сел в изнеможении на лавку. Дверь отперлась, и в комнату вошел священник. Забросив за собою дверной крючок, священник благословил Осипа и сел возле него.
– Вот, сыне, – говорил он, – Господу угодно было посетить нас скорбию; но не подобает нам унывать, а надлежит возлагать упование на Бога милосердого, его же судьбы неисповедимы. Временная жизнь исполнена горестей и лишений, но скончавшихся праведников ожидает награда на небеси несказанная. Посему подобает молиться о усопших сродниках, и в церковь по их душе приносы давать, и милостыню щедро раздавать, а не подобает, чадо, предаваться неуместной тоске: великий грех есть и в пагубу душу ведет; и ты ныне, чадо, утиши свои чувствия и покорись родителю твоему, ибо тяжек грех пред Господом непокорство родителям.
– Батюшка! – перервал его Осип. – Кто извел мою мать?
– Твою мать никто не изводил; не годится говорить такие безлепичные речи. Твоя родительница умре от недуга. Господу угодно было переселить ее в вечную обитель.
– Как от недуга, когда я видел у ней рану на голове?
– Не рана, сыне, то не рана, и не от того она умре. Отец твой за вину ее, якоже подобает мужу учити жену свою, ударил ее легко: от того маленькая ссадина у ней осталась. Сам сочетаешься браком, и сам будешь учить жену свою, как придет к случаю, единый раз рукою, другий же раз жезлом побити, иногда же и плетию; от того жена не умрет, но паче ума приемлет и здрава бывает; и церковь повелевает мужу наказывать по вине жену свою, и кто наказания жене не творит, тот сам себе грех на душу возлагает. Паки же мать твоя умре не от удара, а то уж давно было, а приключился ей недуг, и от того недуга волью божиею помре. Ты же не стропотствуй и не будь непокорлив отцу твоему, да не лишишься родительского его благословения. Ты ныне согрешил тяжко, сын, в ярость пришел, пение божественное остановил, и того ради повелел тебя отец заключить, а теперь он, чадолюбивый, прощает тебе юности твоей ради и тоски. Хочешь ли идти к отцу? Там христолюбцы собираются, трапеза учреждается; хочешь ли тут оставаться, то пребывай тихо, кротко, не буйствуй, но всячески молись Господу, в его же власти вси есмы.
Осип слушал с поникшею головою и, отвернувшись от проповедника, сказал:
– Я останусь тут: грустно мне в люди идти.
– Оставайся, сыне, оставайся и молись, Господь с тобой! – сказал священник и, благословя его, вышел.
Осип сидел опустя голову, несколько раз закрывал лицо руками и открывал, несколько раз припадал к изголовью скамьи, потом вскочил и сказал:
– Накажу, накажу того, кто лишил живота мать мою! Жив не буду, а накажу!
Вся грусть разом спала с сердца у Осипа, и вместо ее вступила в душу твердая, рассудительная, непреклонная решимость, и жажда дела заменила бездействие тоски. Осип принадлежал к таким натурам, у которых поражающее горе, потрясая их организм, уступает скоро намерению, какое укажет голос рассудка, руководимого чувством. Иногда несколько минут сильного перелома изменяют их и указывают такой путь, какого они не выбрали бы перед тем ни за что, и они после того до такой степени делаются иными, как будто в них не осталось уже и капли прежней крови.
Осип в эти горькие минуты перенес такое потрясение, от какого мог бы разорваться иной духовный организм. Его одолевали минуты того падения, после которого человек часто делается на весь век неспособным плаксою или сумасшедшим. Перед приходом священника его одолевало религиозное чувство: ему представлялся монастырь, куда можно уйти от людской неправды; но пришел священник побеседовать с Осипом, и Осипова мысль отвернулась от монастыря. В монастыре бы ему напомнили, что он не смеет судить поступков отца, а должен с покорностью целовать ноги убийце матери. Его детство, ласки матери пришли ему на память; но он уже не плакал; и чем яснее ему представлялось то, чего он лишился, тем сильнее Укоренялась жажда правды, воздания за злодейство.
– Господи! – воскликнул он еще раз. – Не дам очам моим дремания, ногам отдохновения, пока не совершу правды за убиение матери моей! Я найду путь к этой правде! Я пойду искать суда, приведу душегубца под кару закона!
И Осип решился разузнать, как было дело, последний раз спросить отца и тогда посмотреть, что сделает отец: если раскается – пусть идет в монастырь, пусть сам себя осудит на жесточайшее наказание за злой грех; а не покается – тогда Осип пойдет искать правосудия во имя царя и правды его.
В это время вошел в повалушу Первун с заплаканными глазами. Осипу стало как-то совестно своего слуги: ему стыдно было заговорить о таком деле, где срамится отец его, о котором он не дозволил бы никому отзываться иначе как с почтением. Но Первун упал перед ним, обнял его колени и зарыдал.
– Ах, государь, государь! Не на радость мы приехали домой!
– Первун! – сказал Осип. – Ты один мне верный человек. Будешь ли мне служить?
– И в огонь и в воду с тобой, государь! – сказал Первун.
– Слушай же: ты должен узнать, досконально все узнать, как было с матушкой.
– Я все узнал, государь, да говорить страшно!
– Говори, милый мой, садись и говори, – сказал Осип.
Примітки
Подається за виданням: Костомаров М.І. Твори в двох томах. – К.: Дніпро, 1990 р., т. 2, с. 19 – 24.