9. Осип подаёт челобитную воеводе

Николай Костомаров

На другой день, с солнечным восходом, с Осипом сидел за столом площадной дьячок Еремейка, известный в Саранске и его окрестностях писатель челобитных и всякого письменного дела. Этот класс людей был тогда в большом ходу: народ в те времена был безграмотный, и кому только нужно было написать что-нибудь, тот обращался к одному из таких грамотеев. Осип хотя и знал грамоте, да писал нетвердо, и к тому же не знал всех тех приказных приемов, которые требовались в деловых бумагах, что с начала, что с конца поставить, как дело изложить, как царя-государя разжалобить.

Дьячок Еремейка был человек лет около сорока, лысый, с клочковатой бородой и с рябоватым, вечно пьяным лицом; одевался в зеленый кафтан и носил дырявые сапоги. Когда его призывали писать челобитную, то всегда, кроме калыма, как называл он плату за свой труд, ставили перед ним жбан зелена вина: без того у него в голове мысли путались и не выливались на продолговатый свиток.

Еремейка был большой искусник на все руки и притом олицетворенное беспристрастие: он писывал челобитную и истцу, и ответчику, научал обе стороны друг против друга; нередко, настроивши их, передавал той и по стороне планы, им же для них составленные. По этому поводу борода его беспрестанно теряла волосы, а на лице часто показывались синяки.

Еремейка все терпел и шел своей дорогой; он сочинял посадским друг на друга ябеды и поджигал их идти жаловаться одних на других воеводе, и за это воеводы не только терпели его, но еще и любили, потому что он им хлеб доставлял. Только иногда сердились на него приказные люди, потому что вместо него сами бы могли написать ябеду; но Еремейка и с этой стороны умел улаживать дело, чтоб всем было хорошо: Еремейка челобитную напишет так, чтоб дело как можно лучше заплелось; воевода примет да передаст в приказную избу, а там уж приказные справки наводят и в законы смотрят.

Так перебивался Еремейка и удивлял всех своим пером; особенно женщины с чувствительным сердцем не могли удержаться от слез, слушая его челобитные, хотя дело для них было постороннее. Осип не расплакался от красноречия Еремейки, потому что в его душе было много такого горя, которого не мог выразить никакой Еремейка. Еремейка знал, что челобитная против уложения, но не сказал этого Осипу, чтоб взять с него награждение. Заплатив писателю, Осип свернул челобитную в трубку и отправился к воеводе. Когда Осип шел в его двор, то на площади увидел толпу народа и, вспомнив, что ему рассказывал Мордвин, догадался, что готовятся казнить преступника.

Воеводская изба состояла из двух половин, разделенных теплыми сеньми; в одной жил воевода, принимал посетителей и отправлял свои служебные дела, а в другой помещалось его семейство; обок этого дома стояла одноэтажная поварня с пристроенною к ней просторною людскою избою; позади дома, на три стороны, построены были баня, конюшня, сарай, сенница и две клети.

Этот двор со всеми в нем зданиями был казенный, назначенный для воеводы от правительства. Так как воеводы редко бывали более двух лет сряду на одном месте, то и не заводились большим хозяйством. Воеводы вели жизнь почти кочевую: два года в Саранске, третий в Тотьме, а то где-нибудь и в далекой Сибири. Случалось даже, что воеводы, отправляясь на воеводство, не брали с собой семейств, зная, что им недолго придется пробыть на данном посту. В Саранске воеводою был тогда дворянин Перфил Матвеевич Дрекалов и уже пребывал тут третий год.

Осип взошел по лестнице в сени, тут холоп остановил его и спросил, что ему надобно. Осипу следовало дать холопу несколько денег, и тот велел ему подождать в сенях, а сам пошел доложить воеводе. Войдя по приглашению слуги в горницу, прежде всего Осип помолился образам, потом поклонился в пояс воеводе, стоявшему с величественным видом и с ласковою улыбкою.

– Пришел бить челом царю-государю! – сказал Осип. – Не побрезгуй, воевода милостивец, моим приношением: изволь принять; чем богат, тем и поминаю. Человек я служилый, долго с врагом в чужих землях воевал, кровью себе купил пистолет турецкий, отделанный серебром, у ляхов взял на битве.

Он подал ему пистолет. Воевода, принявши его, взял Осипа за плечи и посадил на почетном месте под образами и сказал:

– У меня такой обычай прежде гостя посадить да накормить и напоить, а там уже расспросить и дело для него сделать. Гаврило! – крикнул он на холопа. – Подай сюда настойки да пирогов. У меня, господин, настойка отменная, а пироги сама хозяйка пекла, большая ведунья в этом деле. Вот ты говоришь, что с ляхами в чужой земле бился; а у нас здесь туча сбирается, придется, быть может, и нам кровь пролить и животы положить за святую церковь и за царя-государя.

Воры, клятвопреступники, богоотступники, церкви святой обругатели, царского величества насильники идут по Волге вверх и грозят нас всех побить и всякую власть и начальство искоренить! Глупый черный народ волнуют и мутят, дома зажигают, чтоб людей в страх привести. Большая беда над всеми нами складывается. А тут из Москвы пишут к нам, чтоб мы, воеводы, того смотрели, чтоб воры к нам не пришли и дурна не учили, а в других городах служилых и воевод насмерть побили! Ох, тяжкие пришли времена!..

У нас в Саранске есть юродивый; говорит, что это так делается перед страшным судом: и точно, государь, видно, что недалеко свету преставление. Из всего видно: стали люди строптивы, властям непокорны, к церкви святой неприлежны, суемудренны, своевольны, родителям непослушны… Уж и знамения на небеси являлись: видели люди огненный меч, на полуденную страну обращенный. Ох-ох-ох! Господь указует нам, нашего спасения хочет, а мы-то, мы нечувственные, не думаем покаяться!

– Что же, воевода, Бог милостив, – сказал Осип, – посетит нас бедой и пожалует. Есть у царя верные слуги, с поляками и татарами бились, царство наше Богом свыше возлюбленно. Станем ли бояться воров – донских казачишек? На них послать детей боярских да стрельцов; мы с божиею помощью и разобьем их, и связанных разбойников приведем.

– Эх, молод ты, государь,- сказал воевода, – хоть и бывалый! Оно правда, в Польше у вас, может быть, врагов было и более, да враг-то не таков: там люди, а тут… тут вражья сила нечистая! – произнес воевода шепотом. – Этот Стенька Разин чародей, лукавому душу свою запродал; его ни пуля, ни сабля не берет. Были примеры: в Царицыне, говорят, стреляли по нем, а порох вон из пушки запалом выходил; а он, богоотступник, по воздуху летает и по воде ходит, как по земле. Вот он что!

– Против адской силы крест животворящ – оружие непобедимое! – сказал Осип.

Между тем поставили водку, серебряные чарки и пироги на оловянной мисе. Осип выпил чарку водки и похвалил ее. Закусивши пирога, он поклонился хозяину, а хозяин поклонился гостю и налил еще водки. Гость отказывался, хозяин кланялся, просил и принуждал его пить. Наконец воевода сел и сказал:

– Ну, вот теперь после хлеба-соли можно и об деле поговорить. С чем добрым пожаловал к нам?

– То-то и беда, что не с добрым, а с худым…

– К нам, начальным людям, все только с худым и ездят, – сказал воевода, и Осип стал рассказывать свое дело. Но едва воевода услышал, что перед ним сын Капитона Михайловича, развернул руки и вскричал:

– Капитона Михайловича! Моего кормильца и благодетеля сын! Вот оно что!.. Эка радость! Ну, не знал я, с кем говорю. Дай же я тебя к сердцу прижму да поцелую! Прошу меня любить и жаловать. Мы с твоим отцом как с родным братом живем; благодетель не брезгует мной, не оставляет меня: и мучицы привезет, и меду, и мяса соленого… Первый помещик на целый уезд. Вот небось радость батюшке, сынка дождался, а то давно не видал, чай лет десять без малого был на царской службе.

Плохо было Осипу слышать такие речи перед тем, когда он готовился сказать об отце своем вовсе не такие добрые вести, каких ожидал воевода.

Скрепивши сердце, он промолчал на возгласы будущего своего судьи и потом, подав челобитную, прибавил:

– Давеча ты сказал, что к тебе все с худым ездят; а уже, верно, такого худого еще тебе не приносили, как я. Прочитай, государь, и узнаешь. Я пришел к тебе просить царского суда на своего отца.

Воевода выпучил глаза и, обмеряв Осипа с ног до головы, покачал головой.

– Суда на отца! Вот оно что!.. Говорит правду юродивый, что суд божий скоро придет и дети начнут подымать на родителей руки. Ох-ох-ох!

И, развернув челобитную, он начал читать вполголоса, пожимая плечами, и по окончании чтения сказал:

– Эка причта-то! Господи Боже! Господи Боже! Экое вражеское попущение!.. Ты здесь пишешь, якобы отец твой был в блудном сожитии с чужою женою? Поди ты! Ты сам видел, говоришь, боевые знаки на голове у твоей матери?

– Видел, и другие видели: люди то же скажут.

– Люди скажут!.. Что люди! Люди воры, люди дурное думают, как бы государей обокрасть, да очернить, да всяческое лихо учинить. У людей теперь заячьи уши: Стеньки Разина, собаки, дожидаются! Господи Боже, господи Боже!.. Наше дело судебное: царю присягали судить правду и по евангельской заповеди, другу не дружить, недругу зла напрасно не творить. Пошлю розыск сделать: у меня на челобитной справа не остановится. Гаврила! Пошли ко мне Тюлюбаева.

– Эх, вот право хлопоты какие! – продолжал воевода, не глядя на Осипа. – Вот хоть бы это дело: совсем не мое, а губного старосты; а его не поставили тут… теперь губные дела и делаешь. Прощай. Сын боярский Тюлюбаев поедет розыск сделать, а ты понаведаешься в приказной избе; там тебе скажут, когда приходить ко мне!

Он холодно расстался с Осипом и даже не провел его до дверей.

На площади, куда вошел Осип, толпа умножилась. Приказные беспрестанно бегали в приказную избу и выбегали из нее. Как ни разрывалось Осипово сердце, но он невольно занялся предстоящей казнью и решился посмотреть на нее.

Тюрьма, где содержались преступники, была под губной избой, которая стояла близ городской стены и, за неимением особого старосты, была пуста. Нижний этаж, или подклет, составлявший тюрьму, был врыт в землю; маленькие отверстия, сквозь которые едва можно было просунуть кулак, освещали ее. Можно себе представить всю отвратительную внутренность этого помещения, сырого и темного, где преступники сидели в темноте, прикованные к колодам, и выводились раз в неделю, в кандалах, просить подаяния; тогда их водили по посаду к рынку и они жалобными причитаниями должны были выпрашивать себе хлеб. Сторожа делили выпрошенные куски между ними в продолжение недели; а если что-нибудь подавали им получше или давали деньги, то сторожа прибирали это себе. В одном погребе сидели и мужчины и женщины; некоторые в таком месте живали лет по десять и свыкались со своим положением.

Постояв несколько минут между народом, Осип увидел, как воевода вышел в праздничном платье, весь пестрый с ног до головы: сапоги зеленые, из-под пол кафтана выглядывали полосатые штаны, цветов синего, красного и желтого, из материи, называемой дорогами, кафтан яркого красного цвета с синими полосками около разрезов; около шеи был стоячий воротник, усаженный жемчугом; на голове желтый колпак с жемчужными пуговицами. В руке у него была большая трость с набалдашником. Когда он вышел, стрельцы побежали к тюрьме и вывели оттуда в лохмотьях мужчину лет около тридцати, с черной бородою, хромавшего от полученной в ногу пули и со следами страдания пыток на лице. Железные кандалы у него были на руках и на ногах. Его привели к воеводе. Между тем явился священник.

– Хочешь исповедоваться и причаститься? – спросил воевода.

– Хочу! – сказал твердым голосом преступник. Его повели в приказную избу; за ним пошел священник.

Около воеводы собралось несколько городовых детей боярских. Осипу не слышно было, что говорил им воевода, указывая иногда на городские стены, но можно было догадываться, что дело идет о предостережениях по случаю ожидаемого прихода воровских людей. Священник вышел из избы скорее, чем можно было ожидать.

– Это такой беззаконник, – сказал он, – какого еще свет не видывал! Точно татарин некрещеный; в Петров пост мясо ел! Не хочу его исповедовать, не токмо что причащать. Пусть идет во ад, ко отцу своему сатане, во огнь вечный!

– Ну, ведите его! Туда и дорога! – сказал воевода.

Священник удалился прочь. Преступника в оковах повели прямо к проездным воротам, на посад; за ним шел палач с веревкой в руках. Служилые для эффекта ударили в тулумбасы и затрубили на трубах.

Идя вслед за шествием, Осип очутился на посадском рынке. На площади стояли деревянные лавки рядами, так что образовывали между собою улицы. Каждый ряд носил свое название, ибо в каждом торговали своего рода товаром. В одном виднелись колеса, ободья, дуги, скамьи, ложки; в другом – топоры, пилы, лемеши, гвозди, крюки, чугуны, жбаны и разного рода железные снасти; в третьем – седла, узды, шлеи, хомуты; в четвертом – соль, крупа; в пятом – овес, сено, отруби; в шестом – посуда и т. д.

Ряды были невелики: лавки в три и четыре. Между рядами стояли ночвы с ягодами, скамьи с мясом, сидели на голой земле молочницы с кувшинами и мисами, где были творог и сметана. Дошедши до церкви, стоявшей посреди площади, все остановились и стали креститься. То же повторилось через несколько саженей снова, когда встретили еще две церкви, стоявшие одна возле другой. Таким образом дошли до края посада: там недалеко от надолб поставлена была виселица.

– Православные христиане! – сказал преступник, когда, сняв кандалы, подвели его к виселице. – Дайте Христа ради чарочку винца выпить! Веселее и охотнее будет на тот свет идти, Христа ради дайте! В горле пересохло… промочишь, так веревка плотнее приляжет к шее!

Благочестивые люди с омерзением услышали такие слова, но другим понравилась эта выходка. Сейчас побежали в кабак, стоявший неподалеку от виселицы.

Воевода не стал мешать. Преступник схватил судорожно чарку и закричал громко:

– Много лет здравствовать нашему батюшке Степану Тимофеевичу!

– Не давать! – закричал воевода.

– Как бы не так! – сказал преступник и залпом выпил водку и бросил чарку. – Теперь вешайте меня! – продолжал он и прибавил крепкое слово. – Придет, придет наш батюшка, рассчитается он за меня, верного сынка своего!

Палач не дал ему говорить более и, накинув петлю, встащил его на воздух, а противоположный конец веревки обмотал около столба.

– Ну, смотрите ж вы у меня, – сказал воевода, обратившись к народу, – вот точно так пропадет собачьей смертью всякий из вас, кто станет ворам приятствовать. Я знаю, меж вами есть изменники, да я вас скоро выведу, с корнем выведу! Слышите вы это? Кто-нибудь только подумай на измену, по глазам увижу и заплечному мастеру отдам!

После такого нравоучения воевода с служилыми ушел в город. Народ стал расходиться. Осип, возвращаясь к Мордвину, думал себе: «Что это за батюшка Степан Тимофеевич?»

Примітки

…челобитная против уложения… – «Соборное уложение» – законодавчий кодекс Російської держави, прийнятий на Земському соборі 1649 р.

Губной староста – адміністративна виборна особа в Росії XVI – XVII ст., що мала під своєю юрисдикцією губу – територіальний округ, що збігався з пізнішим повітом; старостам належало карати розбійників та злодіїв, а згодом вести й інші кримінальні справи.

Подається за виданням: Костомаров М.І. Твори в двох томах. – К.: Дніпро, 1990 р., т. 2, с. 46 – 53.