12. Поляки сожгли Субботов

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

На дворище стояло страшное смятение. Немногие из дворовой челяди: два конюха, чабан, бондарь, воротарь да коваль Макуха скучились среди двора, не зная, что делать, растерянно смотря друг на друга; парубки выскакивали из кошар; молодицы, выбегали из пекарень и хат на дворище, хотя бледные, с искаженными лицами, но с мрачным огнем в глазах и сжатыми гневно бровями; дети бросались с плачем на ток и зарывались в скирды; подростки прятались под коморой и высматривали оттуда водчонками… Топот, крик и дикие взвизги приближались каким-то бешенным ураганом… Собаки с завывающим лаем рвались за браму.

Выскочил из погреба Андрийко; вслед за ним торопливо вылез встревоженный дед; он взглянул на зловещее зарево, прислушался к несущимся гикам и крикнул, потрясая старческими, высохшими кулаками: «Ляхи клятые! Наезд!»

Потом бросился к оторопевшим челядникам:

– Что же вы, братцы, стоите? Запирай браму! Заставляй все проходы! – раздалась его команда и разбудила сразу пришибленную энергию у толпы: все вздрогнули, приободрились и бросились исполнять приказания атамана, за которого молча признали все деда.

Прибежали из хутора Кожушок, Пучеглазый, несколько пожилых, либо хворых селян и несколько вышедших в поле баб да молодиц с детьми.

– А другие где? – спросил торопливо дед у Кожушка.

– На поле все, их оповестят…

– Поздно будет, – встряхнул бородою дед..

– Пожалуй, – вырывал Кожушок колки из плетня и передавал их другим.

– Диду, – крикнул Андрийко, – что ж с колками, я дам оружие.

– Уйди в хату! Чего ты здесь? – гримнул было на него дед.

– Нет, я от ворога прятаться не стану! – вскрикнул хлопец, потрясая своим кулачком. – Гей, за мной, – обратился он к дворне, – забирайте батьковские пищали, гаковницы и сабли!

– Вот так сокол! – раздались восторженные крики, и все бросились вслед за хлопчиком с огненными глазами и светлыми кудрями, отливавшими золотистым каштаном,

– Половине остаться здесь возле брамы! – остановил толпу жестом дед. – Вынесут сюда зброю.

– А вы, парубоцтво? – отделилась от молодиц ключница Марта. – Чего стоите там? Гайда за мною до коморы, забирайте секиры и косы, да и мы, сестры, какая что может… Чего им, псам, в зубы смотреть?

Парубки и молодицы бросились за Мартой в комору.

В светлицу же Богдана вбежали только бондарь, Кожушок, чабан да Макуха.

– Разбирайте, разбирайте все! – снимал в азарте Андрийко сабли и кинжалы, стягивал тяжелые гаковницы, но, не могши удержать их тяжести, валился вместе с ними… – Эх, силы еще у меня нет! – вскакивал он, почесывая ушибленное место. – А то б я им! Снимайте сами гаковницы, мушкеты, а я вам из скрыни достану припасы, – и он торопливо начал вытаскивать и передавать Кожушку полные рога пороху и мешочки пуль.

Коваль, перебравши поспешно оружие, ухватил, наконец, себе по руке пудовую машугу и, потрясши ею в воздухе, выбежал во двор.

Когда все выскочили с оружием и вынесли его товарищам, то неприятель уже ломился в браму.

– Гей, отворяйте, шельмы! – вопил кто-то за брамой пронзительно. – Иначе не пощажу и щенят! Камня на камне не оставлю!

– Не отворим! Берите каждый крок силой! – взмахивал саблею дед. – Разбойники, грабители, наймыты пекла!

Он был неузнаваем: костлявая грудь его от сильного возбуждения конвульсивно вздымалась, ноги тряслись, серебристые волосы развевались по ветру. Но во всей его одушевленной фигуре, в его старческом напряжении было столько трогательного величия, что эта горсть защитников проникалась от него безумною отвагой.

Застонала, затрещала брама под ударами келепов и машуг; только ворота у нее из доброго дуба и окованы железом горазд; вздрагивают они, но сдерживают ломящуюся толпу, а ворожья толпа чернеет уже тучей за брамой, окружает распахнувшимися крыльями весь частокол, грозно волнуется над ним стальною щетиной.

– Диду, диду! Мне хоть что-нибудь в руки, – метался Андрийко; он весь дрожал от охватившего его волнения; но не страх, а неукротимая удаль трепетала в нем. – Не могу я этой секирой орудовать.

Дед молча обнял его и дал ему в руки длинный полузакругленный кинжал.

– Слушайте, молодицы и парубоцтво! – выкрикивал хрипло дед. – Цепью станьте вокруг частокола и бейте, кто посунется через него, чем попало; вот уже начинают пали шатать, а мы будем боронить браму. Нас горсть против этой стаи волков; но не уступим мы даром и пяди земли! Коли дытына не жалеет своего молодого життя, так чего ж нам про него и думать? Умрем все, умрем славною, честною смертью! Да глядите только, чтоб дорого заплатила зверота за наши души казачьи!

– Все умрем! – ответила мрачно группа у брамы.

– Не бойся, диду, не продешевим! – откликнулись парубки.

В одном месте через раздвинутую между палями щель раздалось несколько выстрелов; но пули, жалобно завывши, пронеслись мимо, одна только попала в грудь хлопчику у коморы, и он, взглянув кругом с недоумением, ничком припал к земле. Остальные хлопцы шарахнулись от него врассыпную.

Андрийко в каком-то исступленном чаду бегал вокруг частокола и, заметив где-либо на нем руки, сзывал туда парубков для защиты… Сверкал в воздухе топор, и отрубленная рука катилась во двор или грузно падало туловище с раздробленным черепом. А где мог достать, Андрийко рубил своим ятаганчиком сам; кровь брызгала, у него сжималось сердечко, но ярость на врага перемогала это ощущение и увлекала его.

Осаждавшие зажгли еще несколько хат на хуторе. Удушливый дым разостлался с двух сторон мрачным саваном по небу и заклубился над двором.

В одном месте подвалили хворосту и зажгли частокол; в другом завалили бревнами несколько паль и начали палить в открывшуюся брешь!..

Один парубок присел, схватившись за ногу, другой повалился, кто-то застонал в группе у брамы… Молодица, бежавшая с топором к бреши, вдруг закружилась, уронивши его, несколько пуль попало в будынок, и в Богдановой светлице жалобно зазвенели окна.

Макуха бросился к бреши и вовремя: там уже ломились ляхи… Парубки и молодицы, с растрепанными волосами, встречали их секирами; но последние только тупились об медные латы и кольчуги, а длинные мечи рассатанелого врага разили этих почти безоружных защитников; они падали, скользили в собственной крови, но не отступали. Прибежал коваль и махнул своею пудовою машугой. С лязгом ударила она в стальную грудь стоявшего впереди гусара… вогнулась сталь, и затрещала косматая грудь… шляхтич со стоном опрокинулся навзничь. Но не успел он грохнуть о землю, как у другого шляхтича слетел с головы шлем и брызнувший мозг обдал окружающих горячими каплями, а вот уже и третий, повернувшийся было тылом, грохнул со сломанным хребтом и свалил еще двух…

– Бей их, собак! – рычал свирепо коваль, размахивая своею машугой, как Геркулес палицей, и крушила она направо и налево оторопевших и отступавших уже врагов: «Смелей, хлопцы! Поддайте им чоху!» – ободрял он парубков, и парубки рвались вперед с вилами да секирами.

А разбитая половину ворот уже шаталась и рухнула, наконец, от натиска. В отверстие показался сноп нагнутых копий.

– Смелей! – крикнул дед, и грянул врагу в упор дружный залп из гаковниц… Копья пошатнулись, упали, на них полегли первые ряды, загородив проход; задним пришлось лезть через трупы.

– А ну их, на копья сади, как снопы! – распалялся Пучеглазый, и все ринулись с яростью на лезших в ворота.

Отчаянно защищались субботовцы, но страшный перевес в численности врагов приближал уже роковую развязку. Падали нападающие со стоном и проклятиями, но падали и защитники: ряды их заметно редели…

Андрийко, возбужденный до исступления, с налитыми кровью, сверкающими глазами, бросался без памяти от одной опасности к другой.

Спустившиеся, нависшие тучи дыма закрыли над Субботовым солнечный свет, а отблески бушевавшего кругом пламени окрашивали их темною кровью и отражались ярко в лужах ползущей крови.

Вдруг со всех четырех сторон Богданового тока вспыхнули яркие снопы пламени. Пламя с треском к гоготом обвило жгучими объятиями круглые стоги и длинные скирды и поднялось высоким огненным столбом над стодолой.

– Дети, дети в скирдах! – раздался отчаянный вопль матерей, и, обезумев от ужаса, они бросились в беспощадный огонь.

Дед стоял посреди двора, словно мраморная статуя, озаренная заревом; восторженными глазами обводил он защитников и шептал в приливе горделивой радости:

– Славно! Пышно! Добре умирают детки, грех слова сказать!

Но когда вспыхнул ток и враги появились сзади, он задрожал, поднял руки к кровавому небу и закричал в исступлении:

– Где ж твоя правда, боже? Где же твой суд?

Взвизгнула сзади сабля, и дед, с раскроенною головою, с распростертыми руками, рухнул без слов в лужу братской крови, и огненные брызги ее поднялись к небу.

А Елена, дотащившись с помощью Зоей до своей горенки, повалилась на кровать в страшных истерических рыданиях. Зося попробовала было успокоить ее, но, услышав грозный шум во дворе, отскочила и в ужасе прижалась к стене. Окна выходили в сад, и через них нельзя было видеть того, что происходило во дворе. Зося прислушивалась… Ей становилось жутко; страх начинал пронимать и ее. Внизу в будынке стояла мертвая тишина; за будынком кричали, кажись, хлопы, а дальше ревела подступавшая буря. В комнате становилось все темней и темней, окна начинали вспыхивать заревом. Вдруг внизу раздался сильный треск. Что-то ударило в нижние двери, в окно и в их стену. Елена закаменела на кровати.

Между тем на рундуке раздались тяжелые шаги нескольких человек; Комаровский с Ясинским и еще несколькими шляхтичами и слугами давно уже проскользнули с плотины в сад, но путались долго по дорожкам в гайку, пока не вышли к будынку. Завидя его, они стремительно бросились на рундук к двери, но нашли ее запертой. Тогда дружным напором они высадили ее, разбросали баррикаду и очутились в больших сенях.

Здесь они нашли сбившихся в углу, как овец, обезумевших от страха женщин, больных, дряхлых старух и подростков дивчат. Бледные, с окаменевшими от ужаса лицами, иные ждали безучастно удара судьбы, другие ломали руки, третьи падали на колени с мольбой. Оксана стояла в глубине у дверей. На бледном, как полотно, лице ее особенно выразительно чернели расшич ренные глаза.

Комаровский вскочил и окинул всех коршуньим взглядом.

– Вон она! – указал он на Оксану. – Не смей никто коснуться и пальцем, а остальных вали: баб по башке, а дивчат – на утеху!

Он ринулся вперед, свалил одну старуху кулаком, раскроив другой, хворой женщине, эфесом сабли голову.

Оксана проскользнула назад и начала отодвигать засов.

Ясинский же, расчищая кинжалом дорогу, схватил двух подростков, родных сестер, полудетей еще; они бросились было ему в ноги, но, потеряв сознание, упали замертво. Он поднял их и передал слуге со строгим наказом: «Смотри, для меня!» – а сам бросился за Комаровским.

Сени наполнились раздирающими душу криками, стонами и предсмертным хрипеньем.

Не успела еще Оксана отодвинуть тяжелого засова, как ее настиг Комаровский. Он протянул уже было руки, чтобы схватить свою жертву, как вдруг ее заступила няня. Белые волосы падали прядями из-под черного платка на ее желтое, морщинистое лицо; голова старухи тряслась, глаза сверкали гневом; расставивши руки, она шамкала беззубым ртом:

– Не рушь! Не займай! Душегуб, людоед! Буть ты проклят, проклят со всеми потомками навеки!

Комаровский попятился было от неожиданности назад, но потом с удвоенным остервенением бросился на беззащитную старуху. Он схватил ее одною рукой за горло, а другой нанес ей эфесом сабли сильный удар в темя. Из пробоины хлынула темная кровь и окрасила пряди белых волос.

Как мешок, рухнула старуха у ног своего победителя, а Оксана успела между тем отсунуть засов и распахнуть дверь. В сени ворвался зловещий багровый свет и крики торжествующего врага.

– Рятуйте, кто в бога верует! – крикнула безумно Оксана, вырвавшись в двери, но Комаровский удержал ее за рукав сорочки.

Услыхав вопль, знакомого ему голоса, Андрийко бросился опрометью к крыльцу.

Когда внизу раздались крики и стоны умирающих, Елена вскочила с кровати и, как безумная, бросилась к дверям.

– На бога, панно, там смерть, здесь могут не найти! – уцепилась в нее Зося.

Елена смотрела на нее исступленными глазами, ничего не понимая, что делается кругом. Но когда вспыхнул весь ток и в окнах замигало страшное пламя, она порывисто бросилась к двери, крикнув безумно: «Горим! Будынок в огне!»

Перепуганная Зося бросилась за ней, стараясь выбраться поскорее на простор.

Елена остановилась на последней ступеньке и отбросилась назад: у ног ее лежал с раздробленным черепом труп няни, дальше в светлице кто-то корчился в агонии, в дверях Комаровский, – она не узнала его, теряя сознание от страху, – держал на руках бившуюся Оксану. Красный зловещий свет падал потоками на эту картину, обливал всю Елену, стоял адом в глазах…

В это время Андрийко подбежал к Комаровскому.

– Не тронь Оксаны, разбойник, подлец! – крикнул, не помня себя, хлопец и бросился с кинжалом на шляхтича.

– Прочь, щенок! – толкнул его ногою тот в грудь, и хлопец ударился головой о перила крыльца, кинжал выпал у него из руки, но сам он удержался за перила и не упал.

Схватясь левою рукой за грудь, он силился еще защищать Оксану и двинулся шатаясь к Комаровскому. Струйка крови пробилась у него из-под волос к самой брови; он махнул правою рукой, которою снова поднял кинжал, и кричал натуженным голоском:

– Гей! Сюда! На помощь! Рятуйте!

Но некому было придти: свирепыми волнами залили двор и окружили последних защитников враги.

В это время на крыльце появился Ясинский; завязав Оксане платком рот, он помог Комаровскому передать ее на руки слугам.

– Ляхи проклятые, трусы, собаки! – вопил со слезами Андрийко в нервном припадке и кусал себе руки от бешенства, порываясь вперед. – Без батька вы напали на горсточку! Батько вам, псам, содрал бы всем шкуры! И сдерет! Сдерет!

– Уйми, псякрев! – крикнул взбешенный Комаровский Ясинскому и бросился сам на крик Зоси к Елене, лежавшей безжизненно у нее на руках.

– Вот я с тебя, змееныш, сдеру шкуру, так сдеру, – нагнулся к хлопцу Ясинский с злорадным, дьявольским смехом.

Андрийко размахнулся и влепил ему звонкую пощечину детской рукой.

– Канчуком! – заорал рассатаневший гоноровый шляхтич, и четыре гайдука схватили раненого ребенка и растянули его на воздухе.

Началась вопиющая зверская расправа. Но Андрийко закусил до крови свою руку и не издавал ни единого стона, ни единого звука.

– А что? Кто сдерет шкуру? – издевался Ясинский, любуясь, как с окровавленной спины хлопца срывалось алыми кусками нежное тело.

– Бейте до смерти это хлопское отродье, эту гадюку! – покрикивал он с пеной у рта на палачей. – Молчишь, змееныш? Погоди, закричишь ты у меня, не своим голосом закричишь! Гей, соли сюда!

– Да, кажись, подох уже, – отозвался один из гайдуков, – не ворочается, псякрев, не дрожит больше.

– Не верю. Прикинулся, щенок, полей его горилкой! Пусть чувствует, шельма, что умирает!

Полили хлопца горилкой; покропили еще канчуками сплошную зияющую рану, но тело уже не вздрагивало, и голова безвладно склонялась…

Расправа продолжалась еще несколько минут; наконец, Ясинскому надоело возиться с трупом, и его бросили у крыльца.

Личико истерзанного хлопца откинулось на ступеньку; кольца шелковистых волос свесились на окровавленный лоб и рассыпались по ступени; закрытые глаза, казалось, успокоились во сне; только между сжатых бровей легла глубокая складка, и застывшие черты бледного красивого личика отражали еще следы вытерпенных мучений.

Двор наполнился благородною шляхтой. Пышные уборы, блестящие латы и шлемы, сверкающее оружие отражало пламя свирепеющего пожара, и все казалось залитым кровью.

У брамы билось уже только четыре человека с налезавшею со всех сторон массой врагов. За молниями сверкавших над их головами кривуль не видно было взмахов казацких сабель. Вот упал навзничь конюх… вот другой поскользнулся… Еще только Кожушок да Пучеглазый отбивают и наносят удары; но вот и они склонились друг к другу, и рухнули оба в товариских объятьях.

Один лишь коваль все еще размахивал своею машугой и клал нападающих, как снопы. Его сила и безумная отвага поразили даже врагов: предлагали ему сдаться, даровали даже жизнь, но коваль был глух к этой ласке.

Наконец, товарищ хоругви скомандовал своим расступиться и дал по нем залп; коваль вздрогнул и рухнул на землю, убивши своим телом при падении еще одного врага.

Двор, наконец, опустел. Все бросились в будынок, в подвалы, в корчму на грабеж.

Над безмолвными трупами гоготало бушующее пламя, снопы искр пронизывали с треском клубившиеся багровые тучи, и краснело мрачное небо, безучастное к людскому страданию.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 2, с. 91 – 100.