23. Сейм оскорбляет короля
М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская
Сенаторы начали пересматривать документы и передавать их вместе со своими мнениями друг другу.
Наконец, поднялся с кресла Криштоф Радзивилл и объявил торжественно резолюцию:
– Из представленных обеими сторонами документов видно, что урочище Субботов действительно принадлежит к старостинским землям, и хотя оно двумя старостами было даваемо в дар роду Хмельницких, но, само собою разумеется, что этот дар был лишь предоставленным правом пожизненного владения, иначе эти записи были бы занесены в земские книги; но самое главное – паны старосты сами получают староства лишь в пожизненное владение и не имеют права, без согласия сейма, – возвысил Радзивилл голос, – отчуждать старостинских земель, а посему новый староста имел подлое право отобрать их. Сопротивление же его воле было возмутительным бунтом, который справедливо погашен огнем и железом. За смерть сына пан писарь должен жаловаться в Трибунал и не на пана Чаплинского, а на пана Ясинского, если сможет еще доказать вину его неопровержимо. Вознаграждение в сумме пятидесяти флоринов за убытки утверждается. А что же касается красоток, а особенно полужены, то сенат советует пану сотнику выбрать себе другую. Мало ли этого товара на свете?
Оглушительный взрыв хохота покрыл слова князя. Крики: «Згода, згода! Виват!» – загремели со всех сторон.
– Не жалей, пане, о прежней вероломной красавице, – покатывался на скамье Яблоновский, – что переменила тебя на другого: старое ведь приедается.
На галерее даже заржал кто-то от удовольствия.
У Богдана налились кровью глаза. Все едкие, жгучие чувства: и оскорбление, и ревность, и бешенство, и жажда мести – слились в его груди в какой-то адский огонь, который пепелил ему сердце, жег мозг. Богданом овладевало бешенство, исступление; ему казалось, что вся эта зала залита кровью, что в ней барахтаются и гогочут чудовища, исчадия ада, ехидны с жалами скорпионов. «О, истребить их, утопить в этой крови, задавить хохот!» – проносилось ураганом в его мозгу и сметало все мысли, все ощущения в один звук, в один стон: «Месть, месть до смерти!»
– Слова, слова! Ясновельможное панство! – резко крикнул пан Радзиевский и усмирил своим зычным голосом разнузданное гоготанье. – Высокочтимый сенат забыл в своей резолюции о подаренных его величеством землях, не принадлежавших никогда к староству и sine causa к ним причисленных. Мне кажется, что этот пример именно подтверждает жалобы казаков о захвате их земель и частными личностями, и староствами. Потом челядь, запирающую ворота своего пана, и пря: чущихся баб вряд ли можно назвать вооруженным повстаньем.
– Так, так, ясновельможный пан, – не выдержал и заговорил Нестеренко, – ей-богу, правда; все наши казачьи предковские земли грабят… Жалуемся своим старшим, и нет рады… Наш пресветлый, найяснейший король дал нам новые привилеи-льготы, а им до них и дела нет!
– О каких это новых привилеях заговорил казак? – вскрикнул пронзительно Вишневецкий. – Я не помню, панове, чтоб мы давали какие-либо привилеи тому сословию, которого и существование признано всеми вредным.
– Не давали! Никто не давал! Это они лгут! – раздались со всех сторон возгласы,
– Чтоб я дал им какие-либо льготы, да убей меня Перун! – ударил себя в грудь Цыбулевич.
– Гром и молния! – бряцнул саблей Чарнецкий.
– Слова, пышное панство, слова! – встал Остророг и замахал рукой. – Быть не может, чтоб казаки осмелились перед лицом сейма говорить комплетную ложь. Относительно привилеи нам могут сообщить великие коронные канцлеры… особенно литовский, так как у него на руках хранятся государственные печати.
– Верно, верно! Князь Альбрехт должен знать… Пусть ответит! – загалдели кругом.
– Я, панове, своей печати ни большой, ни малой, – ответил Радзивилл, – ни к каким привилеям не прикладывал, а слыхал от моего товарища, что его милость король дал какие-то частные облегчения… или обещания, вероятно, на ходатайство за них в будущем, – цедил и подчеркивал он слова.
– Его королевское величество, – пояснил Оссолинский, – на основании права раздачи земельных участков дал за своею печатью личные льготы.
– Ну, это прямое нарушение наших прав, это узурпация его королевским величеством власти! – встал князь Вишневецкий. – Нанимаются чужеземные войска, вербуются свои, выдаются за личной королевской печатью приповедные листы, ведутся сношения с иностранными державами, подготовляется губительная война, и все это помимо нашей воли, помимо даже нашего ведения, с полным нарушением конституции и прав Речи Посполитой… Теперь еще нам преподносится новый подарок – раздаются без нашего хотя бы совета земли королевщины лицам не шляхетского происхождения, утверждаются личною, а не государственною печатью новые сословные права… Одним словом, ваше королевское величество и благороднейшие послы, во всем этом видно не только желание, но и прямое действие, factum, клонящееся к уничтожению республики и к воцарению деспотии.
По скамьям пронесся угрожающий ропот.
Король вздрогнул и сделал конвульсивное движение, словно почувствовал в своем сердце смертельное жало. На посиневшем лице его отразилась ужасная боль и нестерпимые страдания; он силился приподняться со своего трона, но ноги подкашивались, и он снова садился.
– Если его найяснейшая милость, – заметил с едкой усмешкой князь Любомирский, – желает самолично вершить в государстве дело, то пусть сам и соизволит изыскивать средства для уплаты жалованья войскам и своему штату, да и вообще на все государственные расходы, а мы, панове, ни из своих дидочных владений, ни из старостинских на чуждые и враждебные нам прихоти не дадим ни гроша и будем себе спокойно сидеть в своих палацах, весело бавить час да следить за находчивостью и изобретательностью короны.
В зале поднялся шум. В разных концах ее заговорили все разом:
– Отлично сказано! – одобрил кто-то.
– Виват князю! – донеслось с галереи.
– Совершенная правда! – заключил Цыбулевич. – Нам и сейчас по домам пора. Чего тут сидеть? Без нас начали, пусть без нас и кончают!
– По домам! – загудело панство, и многие начали было уже выходить, но, заметя, что король, бледный, взволнованный, хватаясь то за одну, то за другую ручку трона, привстал, наконец, и сделал жест рукою, остановились. К королю торопливо подошли оба канцлера; остальные министры приподнялись с мест. Маршалок ударил в щиты, и в зале сразу смолк шум, замер до гробового молчания…
– Вельможное панство! – начал король задыхаясь, произнося с трудом и порывисто слова; в его напряженном голосе слышалось какое-то клокотанье. – Вступая на престол, я клялся всевышнему богу посвятить всю жизнь на счастье и благо моей ойчизны, на умиротворение ее внутреннего разлада, на укрепление ее внешней силы, на утверждение величия ее среди грозных соседей… и да карает меня сердцевиден, если я в чем изменил своей клятве! Все соседние державы организуют, усиливают войска… Турция стремится к порабощению всего христианского мира, громит Кандию, Венецию, угрожает нам, требует от нас дани и подчинения… а в нашей великой Речи Посполитой нет войск, нет арматы. Надворные команды благородного рыцарства составляют раздробленные части, не слитые в одно целое. Кварцяные войска ничтожны. Посполитое рушенье не дисци: плинировано и не обучено… Мы потому и хлопотали за войска, чтобы отстоять достоинство вверенной мне богом державы, но если… представители ее… согласились лучше… платить позорную дань, терпеть унижения от неверных, то я… в том не повинен! – говорил король, возбуждаясь с каждым мгновеньем больше и больше.
– Во имя правды мы дали права и другим вероисповеданиям, чтобы водворить у нас внутренний мир и равноправие, которые только и дают мощь государству, но если представители одного вероисповедания желают поднять домашний ад и буйство, насилия, злобы, то я… в том не повинен! – ухватился он судорожно рукою за горло и передохнул громко несколько раз.
– Поднимавшиеся прежде казачьи бунты и то частные, возникавшие, по большей части, из нарушения новыми владельцами их прав, или из религиозных притеснений, усмирялись нами кроваво, и виновники их несли жестокие казни… да, кроме сего, и права казачества каждый раз умалялись… Но долголетнее смирение их и покорность должны быть по справедливости поощрены, и мы признали за благо возвратить казакам некоторые права, за что они головы положили бы за нашу отчизну. Я знаю этих воинов. Я бился вместе с благородным рыцарством и с этими львами, – указал король на казаков, – да, львами, – почти вскрикнул он, – я об руку с ними шел, я видел, как они лезли в самый огонь, в самое пекло и грудью своей проламывали стены врагов. Но если именитые послы желают из своих верных слуг сделать непримиримых, тайных врагов, то я в том не повинен, – вынул король дрожащими руками платок и приложил его несколько раз к бледному, покрытому холодным потом лицу.
– Все предыдущие распоряжения наши, – начал он после паузы снова, – производились на основании предоставленного конституциею королю права совершать мероприятия и до сейма, если того неотложно требуют нужды государства. Но вот только в чем разлад мой с соправителями: для меня нужды моей бедной ойчизны дороже жизни, а для славного рыцарства, видимо, дороже всего развитие своеволия. Вот в этой неподкупной любви не к себе, не к своей власти, а к благу и величию страны, в этой любви я виновен и в том перед пышным рыцарством каюсь, – ломал пальцы король; по лицу его молниями пробегали конвульсивные движения, глаза горели благородным огнем, ресницы мигали. – Я отказался от наследственной шведской короны, желая послужить кровной моему сердцу стране… но при таком разладе служить ей было трудно, а теперь стало совсем невозможно!.. Значение королевской власти… доведено вами… до ничтожества… но и этого мало: вы оскорбляете священнейшую особу короля, избранного всем государством, освященного самим богом… оскорбляете прямо в глаза. Такого поругания корона не имеет нигде, и это поругание есть смертный приговор государства самому себе! – зарыдал вдруг король, зашатался и, поддерживаемый двумя канцлерами, вышел во внутренние покои.
В зале царило мертвое, гробовое молчание.
– Это, это…. панове, – встал возбужденный и растроганный Остророг, – это ляжет позорным пятном на страницы истории, и не вытравить вам этого пятна во веки веков!
Подавленные сильным впечатлением, послы склонили еще ниже свои головы, и никто не осмелился возразить Остророгу…
Примечания
Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 2, с. 177 – 182.