5. Заботы девушек в Субботове

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Ясное сентябрьское солнце весело освещало своими ласковыми лучами обширный зажиточный хутор, раскинувшийся по степи вплоть до самого Тясмина. Прекрасный новый дом, с резным дубовым ґанком, множество хозяйственных построек, крытых опрятными соломенными крышами, высокие скирды на току – все это указывало на зажиточность и домовитость владельца, а огромный сад, протянувшийся за домом, убранный осенним солнцем в самые прихотливые цвета, свидетельствовал и о присутствии большого эстетического чувства. И летом, и зимой – во всякое время хутор смотрел так приветливо и радушно, что у каждого проезжающего вырывалось помимо воли громкое восклицание: «Ай да молодец пан сотник! Вот хутор так хутор, получше панских хором!»

Несмотря на то, что не все узорные ставни в будынке были открыты, на дворе уже кипела полная жизнь: высокий журавель у колодца скрипел беспрестанно и резко, то подымаясь, то опускаясь над срубом; у корыта толпились лошади и скот; дивчата шныряли из погреба в кухню и из кухни в комору. Смуглый молодой казак с черными, как смоль, волосами гонял на корде коня. В воздухе стоял бодрый гам, пересыпаемый легкими утренними перебранками баб.

К воротам подъехал какой-то верховой и, войдя без коня во двор, начал шушукаться с одной из молодичек. Молодичка побежала и вскоре вызвала к нему за ворота молоденькую служанку с лукавым, плутоватым лицом. По ее кокетливому, шляхетскому костюму ее можно было бы признать за настоящую панну, только манеры выдавали ее. Приезжий переговорил о чем-то с служницей тихо и торопливо и, получив от нее несколько таких же торопливых ответов, сунул ей в руки какую-то бумагу и сверток и быстро вскочил на коня.

В большой светлице будынка сидели, придвинувшись поближе к окну, две молоденькие девушки; в руках у них были рушники, на которых они вышивали тонкие, прозрачные мережки. Но, казалось, работа не очень-то занимала дивчат, так как они то и дело складывали ее на коленях и принимались серьезно и с тревогой болтать о чем-то полушепотом, посматривая на входную дверь. На вид им нельзя было дать более шестнадцати-семнадцати лет. Одна из них, которая казалась немного моложе, была чрезвычайно нежна и тонка. Светло-русые пушистые волосы ее были сплетены в длинную косу; тонкие черты лица имели в себе что-то панское, и все личико ее, хотя и бледное, было чрезвычайно привлекательно. Другая же смотрела настоящею степною красавицей. Черные волосы ее рассыпались непослушными завитками над лбом и спускались тяжелою косой по спине; на смуглом личике пробивался густой румянец; тонкие, словно выведенные шнурком брови так и впились над большими карими глазами, и задумчивыми, и ласковыми, и игривыми, а при каждой улыбке из-за ярких губ дивчины выглядывали два ряда зубов, таких мелких и блестящих, словно зубы молодого мышонка.

– Слушай, Оксана, как ты думаешь, отчего это тато, как вернулся с охоты, вот уже неделя, хмара хмарою ходит, даже дома не сидит, все больше на пасеке? – допытывалась молодая светловолосая девушка, уставившись своими ясными, подернутыми грустью глазами на подругу.

– Может, случай какой? От Ганджи я слыхала, рассказывал, что на пане шапку пулею пробило.

– Ой лелечки! – всплеснула руками первая. – Спаси нас, матерь божия! За что ж они так на тата?.. И чего ездить туда, где люди такие недобрые, такие злые? – прижалась она к плечу Оксаны.

– Катруся, голубочка, уже и слезы! – обнимала и целовала Катрю Оксана. – Бог миловал, ну, и будь рада. А может, то и брехня! Скажи мне лучше, отчего это панна Елена тоже с неделю уже сама не своя, словно вчерашнего дня ищет, а завтрашний потеряла?

– А что ж? Верно, встревожилась за тата, – ведь он же ей благодетель.

– Ой, не такая она, чтобы благодеянья долго помнила, – покачала головой Оксана, – бегают глаза у ней, крутит она и что не скажет, то неспроста.

– Ты несправедлива к ней, Оксаночка, – горячо вступилась за свою названную сестру Катря, – ты ее недолюбливаешь… Я знаю за что, и ты права. Но к. тату и к нам Елена очень добра и ласкова.

– Да, чтобы все на польский лад переделать! – буркнула Оксана и начала что-то распаривать в шитье.

– Не на польский, а на эдукованный лад, – сверкнула глазами Катря. – Елена смотрит и за Оленкой, и за меньшими братьями, чтоб и одеты были как след, чтоб и расчесаны были гарно, чтоб и поклониться умели, и заговорить когда и как знали.

– Да разве их при Ганне не мыли, не чесали, не одевали? – даже возмутилась Оксана.

– Мыли, кто говорит, только тогда обращали внимание, чтобы дети были чисты и сыты, а Елена старается еще, чтобы дета были красиво одеты и зачесаны и чтобы умели поводиться. Вот и мне, спасибо ей, Елена много, много показала всякой всячины и многому научила… А Андрий? Прежде ведь был таким волчонком, что и в хату, когда чужой человек, ни за что не войдет, а теперь стал такой милый и смелый… А Юрко и не отходит от нее, так ее любит. А сколько она видела на свете всяких чудес! В каких дворцах, в каких пышнотах бывала, начнет рассказывать – сказка сказкой, а все бы слушала! Да и ты, и бабы дивились не раз ее росказням!

– Все она брешет… она чары знает… – отвернулась Оксана.

– То наговоры, Оксанка, а Елена добрая, хоть и хитрая… Как у нас в светлице хорошо убрала! Сколько повыдумывала нового, просто любо!

– Да, нового! – раздражалась Оксана. – Ни дид, ни Ганджа уже не обедают вместе с нами.

– Так они сами не захотели! – возразила наивно Катря.

– Сами?.. Так им под носом пхекала, что, конечно, плюнули! А из нищих или кобзарей если кто придет? Хорошо, коли пан дома, привитает, а если пана нет, так их сейчас спровадят, бабуся украдкой разве накормит. А с бабой как она? Да еще не так она, как ее варшавское дитятко, Зося… Э, что и толковать!

– Может быть, – смущалась все больше Катря, – к другим, а вот к нам и к тату… Она часто и гуляла с ним, и утешала его, чтобы тато не журился.

– Да, послушала б ты няню или Матрону булочницу, много и я не разберу, а ты и подавно, а говорят нехорошо… Она лукавая и скверная.

– Не говори так, Оксана, мне все-таки жалко ее; она одна, сирота, нас жалеет, да вот целую неделю тужит о чем-то…

Оксана нахмурилась и начала усердно вышивать. Долго сидела Катря задумавшись, затем она взглянула на свою подругу, и ей захотелось загладить причиненную ей досаду.

– Ну, не дуйся ж, Оксана, – обвила она ее шею руками, – а когда ты ждешь Олексу?

– Не знаю, – ответила та, покрывшись вдруг при названном имени густым румянцем и склоняясь еще ниже над работой, – передавал, что скоро, может, освободится, тогда непременно приедет сюда.

– Надолго?

– Не знаю и того, – вздохнула Оксана. – Только где же ты видела, чтобы из Запорожья надолго отпускали?

– А ты уже очень соскучилась за ним? – усмехнулась ласково Катруся.

Но на предательский вопрос последовал в ответ только подавленный вздох, и головка молодой дивчины наклонилась еще ниже над работой.

– Ну, ну, будет печалиться! – закричала весело Катря, бросая уже совершенно в сторону работу и садясь на лавку рядом с подругой. – Будет, говорю тебе, слышишь? – обхватила она ее шею руками и насильно притянула к себе.

Оксана ничего не ответила и только крепко зажмурила глаза.

– А очень ты его любишь, Оксана?

– Ох, Катрусе! – вздохнула дивчина, прижимаясь к ее груди и обвивая шею подруги руками. – Так люблю, что и сказать не могу!

В ето время шумно распахнулась дверь и в ней появился сияющий радостью и здоровьем мальчик лет тринадцати; через плечо у него висело два зайца.

– А что, затравил, затравил! – крикнул он весело, весь запыхавшись от ходьбы и волнения. – Гляньте-ка, – сбросил он их на пол.

– У, какие здоровые, – подоежала Оксана, – как кабаны!

– Возьми их, Андрийко, – отозвалась смущенная Катря, – ишь накровавил… И что они тебе сделали?

– Капусту вон за пасекой выгрызли, – потирал руки и любовался своею добычей Андрийко.

– Где ты их подцепил? – волновалась Оксана.

– А тут же за капустой в левадке… Тимко пошел к ковалю коней ковать, а я пошел с сагайдаком на леваду… росяно страх!.. Вот я и пошел, а за мной и увяжись Джурай да Хапай… молодые еще… Тимко их недолюбливает, а я…

– Славные, славные цуцки! – оживлялась все больше Оксана. – Ты увидишь, Андрийко, что они и Знайду, и Буруна за пояс заткнут…

– Заткнут, заткнут, – воодушевлялся хлопец, – слушай же: пошел я по капусте, обиваю головки… Вдруг – куцый! Я второпях пустил стрелу, не попал… Заяц в левадку так и покатил, а из левадки в луг… Собаки же где-то замешкались… Я ну кричать… принеслись, увидели да как пустятся! Растянулись, как бичи. Заяц клубком катится к лесу, а они стрелою наперерез… Я бегу, ног не слышу и сапоги сбросил… вот, вот уйдет… ан нет! Растянули, настигли!.. А на обратном пути и другого затравил!

– Где же ты сапоги бросил? – допытывалась в ужасе Катря.

– А там, в бурьянах… после найду.

– Молодец, Андрийко, молодец! – восторгалась Оксана,

Хлопец действительно был красив, так и просился на полотно. Симпатичное личико, детски нежное, алело здоровым румянцем; темные глаза горели удалью и утехой; волосы, подстриженные грибком, были ухарски закинуты; штанишки, подкрученные за колени, обнажали белые мускулистые ноги. Во всей еще несложившейся фигуре его видны были природная гибкость и грация.

– Иди, переоденься, – настаивала Катря, – чтоб тебе еще не досталось за сапоги!..

– Эх! – махнул рукою Андрийко.

– Любый, славный! – обняла его крепко Оксана,

– Пусти, – вырывался хлопец, – мне есть хочется… аж шкура от голода болит.

Заскрипела внутренняя дверь, и в светлицу вошла сгорбленная старуха, повязанная темным платком. Глянула она на Андрея и ударила руками об полы.

– Господи, что это он наделал? Забрехался, окровавился… босый… Долго ли до беды?

– А ты посмотри, няня, какие зайцы, – начал было вкрадчиво мальчик.

– Что мне зайцы, – перебила она, – беспутный… Ступай переоденься сейчас…

– Да мне есть, бабо…

– Годи, годи!.. Переоденься!.. Иди, иди! – и баба потащила Андрийка за руку.

А в горенке, теперь еще лучше разубранной, сидит Елена. Не хочется ей сходить вниз, досадно как-то, видеть никого не хочет… И скучно, и тоскливо, и не выходят из головы слова Чаплинского. Смотрит она в окно, под которым в роскошном наряде расстилается сад широкими ступенями. Прежде тешил он ее своими задумчивыми вершинами, своею приютливою тенью, а теперь кажется дикою глушью. И этот будьшок тоскливо мертв, ах, и все они!.. Что ни говори, хоть и добрые, а хлопы, да и только. И разве можно их со шляхтой сравнить? А он?..

Она в нем ошиблась!.. Положим, известие, переданное Чаплинским, могло взволновать и его, так почему же он не заботится сбросить с себя гнусное подозрение и показать себя настоящим шляхтичем, а не бунтарем-казаком? Елена вспомнила слова Чаплинского и покраснела. Они его не считают за пана, нет, нет! Да и он сам виноват в том. Кем окружает себя? Опять бандуристы, старцы и еще хужий сброд. Да и не очень-то он и о ней Думает: приходит какой-то молчаливый, угрюмый, все скрытничает, не доверяет ей. Это обидно, больно, она все отдала, она любила, а он разве спешит успокоить ее, отвести угрожающую опасность? Думает ли он об этом? Ха-а! Ему лишь бы самому было хорошо, а что ей весело ли, скучно ли – все равно! Ну, что с того, что он: целует ей ноги, дарит дорогими нарядами, камнями, жемчугами? Что ей с того, когда ни их, ни красы ее не видит никто?.. А ой нарочито избегает теперь всех. Ах, скучно, скучно как! Хотя бы опять попасть в прежнюю обстановку.

И вдруг перед глазами Марыльки встали непрошенные образы: роскошные залы, блеск, аромат, пышные кавалеры, восторженные похвалы, теплые пожатия рук, пламенные взоры. Мечты несли ее, несли неудержимо: вот она снова на охоте; блестящее собрание; ее замечают, перешептываются, громкий говор, смех, звук серебряных рожков, отдаленный лай собак и страстный шепот Чаплинского… здесь, близко, близко, над самым ухом у ней.

Снизу из детской комнаты донесся капризный крик ребенка:

– Олесю, Олесю! Я без нее не буду одеваться, скучно за ней!

– Юрась! – очнулась Елена, и легкая тень пробежала по ее лицу. Но тут же она встрепенулась, подавила вздох и весело сбежала по лестнице к своему пестунчику.

– Совсем испортила дытыну, – ворчала баба, входя снова в большую светлицу к дивчатам, – просто дурманом каким, либо чарами сбила хлопчика с пантелыку. Дитя было как дитя, а теперь вот без нее, – метнула она в сторону злобным взглядом, – дышать не может. Ух, надоела мне эта ляховка, перевертень, ехида! А уж больше всего эта ее покоевка Зося, уж и силы моей нет! То того ей подай, то то принеси, – хозяйка приказала. А какая она мне хозяйка? Одружись с ней по христианскому закону, тогда стану хозяйкой называть, а так – тьфу! – плюнула она с сердцем, – вот она что мне со своею покоевкой, а не хозяйка! Стара уж я, скоро придется богу ответ давать и правды никому не побоюсь сказать.

Старуха подперла голову рукой и взглянула в сторону Катри своими подслеповатыми глазами. Катря сидела, низко наклонив голову, так что лица ее не было видно.

– Ох, сиротки вы мои, сиротки бедные, что-то с вами будет? – шептала она, тихо утирая фартуком глаза, и затем прибавила, вздохнувши: – Вот, детки, перехватила я у прохожих людей весточку про нашу голубоньку… про Ганну…

– Про Ганну… а что ж там? – вскрикнула Оксана, оставляя работу и подымая оживившееся личико.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 2, с. 34 – 41.