6. Субботовские интриги Елены
М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская
– Ох, голубка Ганна наша бедная! – закивала печально головою старуха. – Видели ее в монастыре, в Вознесенском, что в Киеве… Вся в черном, говорят, а сама белая как мел стала, а прозрачная, как воск… только глаза и светятся. Сказывали, что скоро-де ее и постригать будут, клобук на голову наденут.
– Бабуся, а кого постригут, тому уже из монастыря никогда выдти нельзя? – спросили разом и Оксана, и Катря.
– Нельзя, голубочки, нельзя… Постригут – это уже все равно, что живого в землю закопают! – вздохнула глубоко старуха. – Ох, верно, уже до живого допекли ее здесь, что выбрала она себе такую долю! А не так мы с покойной паней думали, да что ж, не угодно было господу, его воля святая!..
Оксана отерла рукавом набежавшую слезу.
– Так-то, дивчино, не одна ты, много еще душ заплачет тут по нашей пораднице! – расплакалась уже совсем баба. – Вот теперь без нее и совета никому дать не могу. Прислал пан сотник сюда целую толпу людей, тайным только образом, чтоб никто не знал и не видел. Как глянула я на них, детки, так чуть сердце мое в груди не разорвалось. Голодные, оборванные, как дикие звери, не видно на »их и образа христианского. Вот до чего довели паны! Накормила я их вчера, а они так из рук и рвут… Теперь наготовила кушанья, да самой мне не донести, вот вы бы помогли… только никому – ни слова!
– Сейчас, бабуню, мы вам поможем! – поднялись разом Катря и Оксана и побежали.
В это время в светлицу вошел молодой черноволосый казак в богатой одежде.
– Что ж, бабо, когда завтрак будет? – спросил он громко, бросая на стол шапку. – Вон, посмотри, как солнце высоченько подбилось, а я коней ковал, объезжал, выморился, словно собачка.
– Да я не знаю, как теперь с тем завтраком, – повела плечами старуха, – прежде все сходились, а теперь все как-то врозь… Батько твой спозаранку на пасеке… Панна Елена только что поднялась…
Молодой казак сделал несколько шагов по светлице.
– Да что ж, Тимку, поди за мной, – отозвалась баба, – всыплю я тебе галушек… а то у нас тут через ляховок все кверху ногами пошло.
И она вышла, хлопнув за собою сердито дверью.
Молодой казак сделал по комнате еще несколько шагов и остановился; с языка его сорвалось какое-то крепкое слово; он досадливо отшвырнул в сторону попавшуюся ему под руку шапку и снова заходил из угла в угол.
На некрасивом, но своеобразном и энергичном лице казака отразилось какое-то сдерживаемое волнение; брови его нахмурились, и меж них залегла глубокая, характерная складка; то он теребил сердито свои густые волосы, то проводил рукою по лбу, а назойливая мысль травила его еще сильнее. В самом деле, с некоторых пор все у них в доме пошло по-новому. Все чем-то недовольны, отмалчиваются, и батько хмурый. Ух, много тут через нее затеялось!
– Ляховка подлая! – прошипел вслух казак, стискивая до боли кулаки.
– Кого это ты так, Тимко? – раздался за ним звонкий, молодой голосок.
Казак быстро повернулся и остановился как вкопанный; густая краска покрыла все его лицо до самых ушей: на пороге полуоткрытых дверей стояла панна Елена, свежая и веселая, как весеннее утро. Ни тени былого раздумья не было видно на ее лице, она вся сияла и казалась каким-то невинным, шаловливым ребенком, вырвавшимся порезвиться. Голубой кунтуш облегал ее стройную фигуру; длинные, золотистые косы, переплетенные жемчугом, спускались по спине; одна ножка, обутая в красный сафьянный черевичек, стояла на пороге, а другая кокетливо выглядывала вперед, едва касаясь пола носком; руками панна Елена держалась за двери, выгибаясь своим стройным корпусом вперед.
– Кого же это ты так бранил, Тимко? – продолжала она спрашивать, не ступая с порога. – А? Быть может, меня? – Она улыбнулась сверкающею улыбкой и, притворивши за собою двери, легко спрыгнула в комнату. – Говори ж, говори! – подбежала она к Тимку.
Тимко стоял по-прежнему неподвижный и красный как рак.
– Молчишь? Значит, обо мне сказал, – проговорила она печальным голосом, устремляя на Тимка грустные синие глаза.
Тимко молчал.
– Ох, Тимко, Тимко, скажи мне, за что вы на меня все так повстали? За что? Что я вам сделала? Чем я кому помешала здесь? – заговорила она таким жалобным и ласковым голосом, что слова ее мимоволи западали, в сердце и Тимку. – Вот и ты! Никогда со мной слова не скажешь, как будто я чужая тебе. Заговорю – не отвечаешь, посмотрю – отворачиваешься. Ляховкой подлой зовешь. Какая же я теперь ляховка? Я к вам привернулась и сердцем, и душой!
– Да это я не про вас, панно, – буркнул негромко Тимко.
– Не про меня? Ну, вот и спасибо, вот и спасибо, мой добрый, мой милый, мой цяцяный! – заворковала быстро Елена, опуская свои белые как снег ручки на загорелые руки казака. – А отчего ж не витаешь меня, а? – нагнулась она, заглядывая в его опущенные глаза. – Ну, скажи ж: «Добрыдень, ясна панно» – да поцелуй мне ручку! Вот так, вот так! – говорила она, посмеиваясь и прикладывая к губам казака свою нежную, душистую ладонь. – Эх, ты, гадкий, недобрый хлопец! Ну, посмотри ж мне в глаза, посмотри! Разве я похожа на ляховку, а? – и Елена, взявши Тимка обеими руками за голову, силою подняла ее и заглянула ему в глаза.
Тимко хотел было отвести их в сторону, но против воли остановил на панне. Она смотрела на него синими, бархатными глазами, в которых выражались не то грусть, не то любовь, не то кокетливый задор, – словом, что-то такое, что снова заставило Тимка покраснеть до ушей и потупить глаза.
– Вот видишь, покраснел, значит, дурное что-то думаешь, – пропела она каким-то печальным голосом, – ну, скажи же мне хоть правду, за что и ты не любишь меня?
Голос ее звучал так искренне, что Тимко подумал невольно: «И в самом деле, за что же ее все не любят? – и, перебравши в голове несколько мыслей, он действительно задал и сам себе с недоумением тот же вопрос – А и вправду, за что, что она сделала такого? Батька она любит нежно; к ним ко всем ласкова и добра. Говорят все, что она ляшские обычаи заводит. А какие же? То, что она поздно встает? Так делать ей нечего. К чему же спозаранку вставать? То, что она одевается в дорогие сукни? Так отчего ж ей не одеться, когда есть во что? А то, что баба и дивчата все говорят, будто она с ними и говорить не хочет, фыркает на всех и зовет их хлопами, – так это, может, и неправда… верно, все сплетни, да брехня… Посмотреть на ее очи…» – И Тимко поднял уже сам собою глаза и взглянул на панну смелее, а она словно только и ждала, этого взгляда, ласковая, улыбающаяся, счастливая.
– Ну, вот, не сердишься уже! – вскрикнула она радостно, поймав его взгляд. – Видишь, я не подлая ляховка, я не злая панна, а такая же дивчина, как и все. Только ведь каждая дивчина хочет, чтоб ее любили, так и я хочу. Разве это грех? – Она приподняла брови, усмехнулась и, протянувши снова ладонь к губам Тимка, спросила игриво: – Поцелуешь?
Вместо ответа казак прижался губами к ее нежной ладони.
– Ну, вот и спасибо, теперь я вижу, что ты меня любишь! – вскрикнула панна Елена и, приподнявшись на цыпочки, она ухватилась за плечи Тимка и звонко, звонко поцеловала его в самый лоб.
Казак снова вспыхнул, а панна продолжала, как бы не замечая его смущения, не отнимая рук с его плечей:
– Ну, вот я и рада, а то мне скучно теперь: все одна да одна. Татко все с делами, совсем хмурый стал, а мне скучно, и никто не хочет заговорить со мной… Знаешь что, Тимоще, – вскрикнула она вдруг звонким, веселым голоском, – поедем сегодня со мною верхом в степь? Сегодня такой славный день. Оседлай мне моего коника, и поедем быстро, быстро, знаешь, так, чтобы ветер в волосах свистел! Хорошо?
– Добре! – ответил казак.
– Ну, так после завтрака, – захлопала в ладоши панна. – А за то, что ты такой добрый и гарный хлопец, на тебе ручку. Ну ж, поцелуй! – притопнула она капризно ножкой.
Казак быстро прижался к ней губами и вышел из светлицы.
Как только дверь за ним захлопнулась, с лица панны в одно мгновение сбежало детское игривое выражение, брови ее сжались, губы сложились в презрительную гримасу. «Хлоп!» – прошептала она и направилась было в сад, но в дверях столкнулась с молоденькой девушкой с плутоватым хорошеньким личиком, одетою тоже в польский наряд.
– Ах, то ты, Зося? А я уже думала, кто-нибудь из этих хлопов.
– Нет, ушли куда-то все с бабой, я и урвала минутку да к вам, моя дорогая пани! Что, скучаете все?
– Да, скука! – провела Елена досадливо по лбу рукой.
– Заехали мы в эту трущобу, где одни дикие звери, не люди, дали буг. Терпим муки, и хоть бы прок какой с этого был, а то…
– Зося! Скучно это, все одно и то же, – потянулась и зевнула панна.
– Нет, не одно, – продолжала задорно покоевка. – Всюду сплетни пошли, смеются над нами…
– Цо? – топнула гневно Елена. – Ты мне таких сплетен не передавай.
– Молчу, панна. Я только… мне дивно, что пан сотник не зажимает ртов. Молчу, молчу, – заюлила она, заметив у Елены гневно сжатые брови. – А как было весело тогда на охоте, сколько пышного панства, сколько красавцев, какая роскошь! – тараторила Зося. – Я словно в раю очутилась после наших хлевов, именно как в раю!
– Да, там было весело, – подумала вслух Елена,- – и после этой затворнической жизни приятно, если бы не смутил моей радости'ужасный случай.
– Ах, сколько там рыцарства, – продолжала свое Зося, увиваясь за панной, – А лучше всех пан Чаплинский.
При этом имени Елена вздрогнула и отвернулась.
– А какой он пышный да важный, – восхищалась Зося, – сразу видно, что настоящий магнат, страшный богач, и будет, говорят, чем-то знаменитым! А уж как он в панну влюблен, так и сказать не могу! – прибавила она, нагибаясь к самому уху паненки.
– Ну, полно врать! – остановила ее полусерьезно Елена.
– Ей-ей, як маму кохам, пусть меня накажет пресвятая дева, если он, бедняжка, не умирает от любви к панне! Плакал передо мной, волосы на себе рвал! «Если б, говорит, пани меня хоть выслушать захотела! Досталась, говорит, пану сотнику такая жемчужина. А что она ему? Он постоянно с казаками да в военной справе. Разве ему такой красою владеть? Я бы, говорит, только б ножки ее целовал. Царицею сделал бы, рабом бы ее был!»
– Ну, годи, годи, – говорила Елена, слегка улыбаясь.
– Ах, пани! Если б пани имела хоть капельку сердца, она бы сжалилась над таким страданьем! А вот пан, – покоевка понизила голос до самого слабого шепота, – передал вельможной пани вот эту записку и умолял ответить хоть на словах; говорил, что будет ждать целый день.
С этими словами ловкая служанка сунула Елене в руки маленькое письмецо, сложенное в несколько раз и запечатанное большою гербовою печатью.
Елена хотела было оттолкнуть его, но вместо того, сама не зная как, крепко зажала в руке.
– Когда же пани ответ даст? – спросила лукаво Зося, но тут же прикусила язык, потому что за дверями послышались тяжелые шаги.
– Пан сотник! – вскрикнула подавленным голосом Зося и юркнула в сад.
Елена вспыхнула и быстро сунула скомканное письмецо за кунтуш.
В комнату вошел пан сотник. Лицо его, казалось, и постарело, и осунулось; оно было желтое и болезненное; под глазами его легли темные тени; вокруг губ и на лбу появились резкие морщины; глаза, угрюмо глядевшие из-под бровей, были красны. Одежда, надетая небрежно, показывала, что пан сотник не снимал ее несколько ночуй.
Елена взглянула на Богдана, и он показался ей вдруг изумительно старым и некрасивым. Она оправила на себе кунтуш, ощупала на груди письмецо и, подо-шедши к нему с улыбкой, нежно проговорила: – Добрый день, тату! Что это тато такой сердитый, даже не замечает своей дони?
– Я искал тебя.
– Наконец-то вспомнил, – вздохнула Елена, – чуть ли не неделя!
– Не до тебя было, зиронька, – проговорил уныло Богдан, целуя ее в лоб.
– Конечно, не до меня, – ответила пренебрежительно Елена, – для других для всех найдется время!
– Бог с тобой, для кого же, счастье мое?
– А хоть бы для первой попавшейся рвани! Знаю я много…
– Рвани? – отступил Богдан. – На бога, Елена! Это замученные, умирающие от голода люди…
– Бродяги! – передернула презрительно плечами Елена. – Кто же им велит бежать от своих господ? Вот помянешь мое слово, они тебя не доведут до добра!
Богдан взглянул на Елену с удивлением, пораженный скрытым раздражением, прозвучавшим в ее словах.
А Елена продолжала, теребя нервно свой шитый платок:
– Ты сам топчешь свою долю! К тебе так ласков и пан гетман, и пан староста, и вся шляхта братается с тобой, а ты как нарочно окружаешь себя всякою рванью, хлопством, быдлом… Да, да, не говори, я многое узнала теперь! – вскрикнула она нетерпеливо, не давая возражать Богдану. – Я не все знаю, но понимаю много! Вот когда на охоте сообщили о том, что сейм разбил все планы короля, и Оссолинского, и всех его приверженцев, а значит и твоих, я видела, как ты изменился в лице, как ты не спал целую ночь, как ходил темнее тучи, как скрывался все дни… Но я думала, что ты сильный и гордый человек, что ты бросишь свои затеи и сумеешь пристать к шляхте, которая тебя примет со всею душой… А ты! Ты снова окружил себя рванью! Я понимаю, в каждом панстве, в каждом магнатстве есть свои партии: если одна падает, то благоразумные люди примыкают к другой.
– Елена, не говори так, это вероломство, измена! – вскрикнул гневно Богдан, сжимая ее руку; но Елена продолжала дальше с вспыхнувшими щеками и недобрым огоньком, загоревшимся в глазах, вырывая свою руку из его рук.
– Кому? Тому, кто уничтожен? Или ты думаешь еще, что король и его партия будут бороться?
– Не знаю, вряд ли, если толки справедливы.
– Так зачем же ты медлишь? Я понимаю, что для короля нужны были и казаки, и хлопы, но теперь, когда его дело уже погибло, зачем ты якшаешься с ними и только порочишь себя?
– Потому, что я стою за них! – ответил гордо Богдан.
– За них? За них? – повторила еще раз Елена, как бы не понимая сказанных ей слов. – Но какое же тебе дело? Тебя ведь не утесняет никто?
– Это мой народ, Елена!
– Совсем не твой. Твоих людей на хуторе не трогал никто.
– Дитя мое, – обнял Богдан Елену ласково рукой, – ты не понимаешь, что говоришь! Да, настало время сказать тебе многое, что я таил от тебя в душе своей. Я сказал тебе, это мой народ, и помни, Елена, что это не пустое слово. Народ это мой, потому что мы с ним одной крови, одной веры, одной доли! Каждая обида -ему – есть обида мне! Каждый рубец на его теле ложится рубцом на сердце мое.
– Так ты хочешь быть заодно с толпой бунтующих хлопов? – отстранилась от Богдана Елена, обдавая его холодным, презрительным взглядом.
– Я хочу спасти мой порабощенный народ, обуздать своевольную шляхту и утвердить мир и покой в нашей земле.
– Ха-ха-ха! – усмехнулась Елена надменным смешком. – А если шляхта обуздает тебя и разгонит батожьем твоих оборванцев-друзей?
– Об этом я и хотел тебя спросить, дитя мое, – продолжал Богдан, снова обнимая ее и притягивая к себе, – ты одна у меня отрада… В моей тревожной, бурной жизни одна ты светишь мне, как звездочка в бурную ночь. Скажи мне, жизнь моя, счастье мое, если фортуна отвернется от нас, если Богдану придется бежать и скрываться в татарских либо московских степях, скажи, последуешь ли ты всюду за мною? Будешь ли ты меня любить так и в горе, как любила в славе и чести?
– Я люблю только сильных, – произнесла медленно Елена, отстраняясь от Богдана и смеривая его надменным взглядом.
Примечания
Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 2, с. 41 – 49.