28. Хмельницкий в Киеве

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Стояла уже полная зима, когда Богдан добрался, наконец, до Киева. По широкой просеке леса, тянувшегося далеко за городом, быстро приближалась группа всадников к знаменитым Ярославовым валам. Гулко отдавался звук конских копыт в тихом, словно очарованном лесу. Лошади шли бодрым галопом. Казаки, заломив набекрень шапки и подавшись на седлах вперед, словно спешили на герц, – такою удалью светились у них глаза; веселая песня, казалось, готова была сорваться с их уст, только сосредоточенное молчание атамана заставляло их молчать. Он ехал впереди всех; из-под низко надвинутой шапки видны были только сжатые брови да сумрачно горящие глаза; губы его были крепко сомкнуты, и глубокие морщины, незаметные прежде, теперь резко выступали и вокруг глаз, и возле рта.

Лес начинал редеть; приподнявшись в стременах, можно было уже заметить золоченые купола св. Софии, мелькавшие иногда из-за вершин дерев.

– Гей, гей, хлопцы, – очнулся, наконец, Богдан, – поддай жару! Как на мой взгляд, так уже и Золотые ворота недалеко!.

–…А так, так, батьку, за леском площина, а там уже и далы, и эти самые ворота! – отозвались казаки.

– То-то, а мы словно сметану везем! Ну ж, живее! – скомандовал Богдан.

Лошадей пришпорили, и частый стук копыт о замерзлую дорогу наполнил весь лес.

Вскоре густой бор перешел в низкорослый кустарник, и через несколько минут всадники выехали на широкую снежную поляну.

Дорога то опускалась, то подымалась по волнистым холмам. Поднявшись на один из них, Богдан увидел прямо против себя в отдалении высокие валы, тянувшиеся широким полукругом. Вид их был так красив и величествен, что Богдан невольно придержал своего коня. Устланные густым ковром снега, они казались еще величественнее и грознее, чем были в самом деле. Глубокий ров тянулся вокруг них, высокая золоченая каменная арка с небольшою церковью, построенной на вершине ее, подымалась посредине. Мост подъемный был спущен, ворота отперты, а подле них со стороны поля видна была кучка привязанных лошадей. Из-за высоких валов ярко блестели на солнце купола св. Софии.

Богдан сбросил шапку и, набожно перекрестившись, поклонился и правой, и левой стороне; примеру его последовали и остальные казаки.

В морозном воздухе было тихо и спокойно. Богдан не отрывал своего взгляда от Ярославовых валов.

– Эх, панове, братья! – вырвалось, наконец, у него. – Было ведь когда-то и у нас свое сильное княжество, крепко держало оно русскую землю, храбро отбивалось от татар и других ворогов… Было, да сплыло!.. – вздохнул он глубоко, жаркий румянец покрыл его лицо. – И развеялись мы теперь, словно разметанное бурею стадо, без вожака и без пастыря. Ну, да ведь не на те козак п’є, що є, а на те, що буде!» – крикнул он уже бодро и, тронувши коня стременами, быстро полетел вперед.

Через четверть часа они остановились у самых Золотых ворот. Это был собственно гигантский свод, сложенный из громадных кирпичей и необтесанных камней, залитых цементом; позолота в некоторых местах совершенно вытерлась, в других еще блестела ярко. В средине свода устроены были тяжелые ворота, а над ними подымалась в виде башни маленькая церковь. У ворот подле разложенного костра грелась польная мейская стража. Ответивши на вопросы ее, Богдан и его спутники въехали под мрачные своды Золотых ворот.

– Вот работа так работа, панове, – заметил он казакам, внимательно осматривая и ворота, и ров, и валы. – Когда будовалось, а и теперь поищи-ка таких фортеций – и не сыщешь нигде! Пушка не возьмет – куда! Да, когда-то эти окопы, да храброе войско, да добрый военный запас, – оживлялся он все больше и больше, любуясь укреплениями, – год, два выдержали б осаду и не сморгнули бы! Так ли я говорю?

– Так, так! – ответили весело казаки, заражаясь его оживлением.

– То-то! Да мало ли у нас на Украине таких твердынь, – вздохнул Богдан, уже садясь на коня, – только толку мало, когда все они не в наших, а в лядских руках!

От Золотых ворот шла широкая улица, упиравшаяся прямо в ограду св. Софии. Направо и налево тянулись по ней низенькие домики; над входами многих из них болтались соломенные вехи, означавшие, что в этих гостеприимных обителях можно было выпить и меду, и пива, и оковитой да и поговорить с каким-либо зналым и дельным человеком. Остановившись у первого более нарядного из них, Богдан соскочил с коня и обратился к своим спутникам:

– Ну, панове, здесь можно пока что и отдохнуть с дороги, и выпить чарчину, другую, да расспросить, кстати, что и как в городе.

Казаки не заставили повторять приглашения и, привязавши своих лошадей к железным кольцам, вбитым в столб, стоявший у входа, поспешили войти в шинок. В комнате находилось несколько почетных посетителей. Богдан сел за особый стол и приказал подать себе и своим спутникам кое-чего для зубов и для горла. Появление его обратило на себя всеобщее внимание. Горожане начали о чем-то тихо шушукаться, поглядывая в его сторону, и, наконец, более старший из них подошел к Богдану и, поклонившись, обратился почтительно к нему:

– Не славного ли сотника Чигиринского видим мы перед собой?

– Если того, о ком опрашивает пан, звали Богданом Хмельницким, то он действительно имеет удовольствие видеть пана.

– Так, так, он самый, он самый! – воскликнул радостно старик, и все его седое, добродушное лицо осветилось теплою улыбкой. – Ну, дозволь же, пане сотнику, обнять тебя и сказать, что мы уже давно тебя поджидаем! – и они дружески почеломкались.

– Да откуда пан знает меня? – изумился Богдан. – Вот сколько ни ломаю головы, а не могу припомнить, где встречался с паном?

– Откуда знаю? – усмехнулся добродушно старик. – А видишь ли, перед грозой всегда ветер дует и хмары гонит, вот они и принесли нам вести о тебе… Все мы знаем, – произнес он многозначительно, – и душою болеем…

– Да кто же будет сам пан? – воскликнул уже окончательно изумленный Богдан.

– Иван Балыка, цехмейстер кушниров и братчик нашего славного Богоявленского братства.

Богдан горячо обнял еще раз старика и произнес с чувством:

– Господь посылает нам испытания, он же шлет и утешения.

– Так, так, – кивнул несколько раз головою Балыка, – в нем все утешение, в нем… Одначе, как я вижу, наш сотник едет в Нижний Город, мы будем спутниками, – туда еду и я!

– Спасибо за ласку; право, мне начинает фортунить, – поднялся шумно Богдан. – Давно уже я в Киеве был, еще когда приходилось «памятную чашу школьную пити!» Пан цехмейстер, что здесь творится и как поживают панове горожане киевские?

– Ну, голос-то у нашей песни везде один! – вздохнул глубоко цехмейстер. – Слышал уже ее, я думаю, пан сотник в каждом местечке, в каждом городке… Надежда в бозе, в нем одном, – прошептал он едва слышно и прибавил громко: – Ну, а если показать что пану, – с дорогою душой, потому что родился здесь, жил да и умирать собираюсь нигде инде, как здесь!

Путники расплатились и вышли из шинка. Отвязавши лошадей, они вскочили в седла и двинулись тихо вдоль по улице, ведущей к св. Софии. Цехмейстер ехал рядом с Богданом, немного впереди остальных.

– Так-то так, пане сотнику, – говорил он негромко, покачивая своей седой головой, – кто чем может, кто чем может… Да!.. Где нам поднять оружие? Не удержится оно в наших руках. Видишь, – протянул он ему жилистую, беспрерывно дрожавшую руку, – и нитку едва донесет до иголки… Тяжелая наша работа., Не вояцкая потеха… Недаром шеи и спины гнет до самой земли… – Цехмейстер замолчал и пожевал губами.

– Кто говорит! – воскликнул Богдан. – Не одною саблей можно оказать помощь,

– Так, так! – оживился цехмейстер. – И ты не думай, пане сотнику, чтобы мы только за работою своею гнулись да на горе наше общее не взирали! Нет, боремся, боремся до останку. Вот, знаешь сам, братство завели, теперь уже и школы у нас, и коллегии, и эллино-словенские, и латино-польские, и друкарская справа, все, слава богу, на моих глазах, вот хоть отхожу к богу, а сердце радуется, удалось нам, серым и темным, с пышно-славными латинянами побороться!

– А как же, как же, слыхал! – поддержал Богдан. – И детей своих думаю в ваши коллегии отдать. Горе наше в темноте нашей, нам надо стать вровне с ляхами, – нет, выше их!..

– Так, так! – улыбнулся широко цехмейстер и старческими глазами, и всеми морщинами своего темного лица. – А как зачинали, горе-то, горе какое было! – Он замолчал и глянул куда-то вдаль своими потухшими глазами, словно хотел вызвать из синеющей дали, образы пережитых годов… Так прошло несколько минут в полном молчании. Богдан не хотел прерывать воспоминаний цехмейстера вопросом, ожидая, что он заговорит снова; лошади, забытые своими господами, стали, не зная, куда повернуть, направо или налево, вдоль Софийского мура… Наконец, цехмейстер заговорил снова; он заговорил тихим, беззвучным голосом, не отрывая от тусклой дали своих неподвижно остановившихся глаз.

– Да… горе-то, горе какое было, – повторил он снова, – злохитрый, древний враг держал нас в тенетах своих… Долго пребывали мы в мрачной лености и суете мирской, а он на тот час уводил детей наших к источнику своему… Что ж было делать? – вздохнул он. – Не имели мы ни пастырей разумных и верных, ни школ, ни коллегий, – поневоле приходилось отдавать детей к иезуитам, не оставаться ж им было без слова божия, как диким степовикам! А они, пьюще от прелестного источника западной схизмы, уклонялись ко мрачно-темным латинянам… И все это мы видели глазами своими, и ничего не могли сделать, ибо и наши пастыри обманывали' нас и приставали к унии… Ох, тяжкое было время, пане сотнику, тяжкое, – вздохнул глубоко цехмейстер, – умирать теперь легче, чем было жить тогда!

Богдан не перебивал старика. Он знал это, но знал ли старик, что все их успехи, приобретенные такими страшными и непрестанными усилиями, были теперь на краю гибели, гибели, зависящей от одного шального своевольного слова?

А цехмейстер продолжал, оживляясь по мере своих слов:

– Но господь сглянулся на нас, ибо воздастся каждому за смирение его. Своими слабыми, нетвердыми руками зачали мы братство под благословением патриарха. Мало было нас, а теперь посмотри, сколько в «Унис» наш вписалось рукою и душою: и зацных, и добре оседлых людей. Почитай, вся киевская земля! А особо с тех пор, как вписался старшим братчиком и фундатором нашим превелебный владыка Петр Могила, стали у нас и школы, и коллегии не хуже латинских, а друкарское дело и того лучше. Так и окрепли мы на силах. А когда еще вписался в наш «Унис» и его милость покойный, гетман Сагайдачный со всем запорожским войском, тогда стали мы и унии, и латинянам добрые опрессии давать! – Старик улыбался, бледные глаза его оживились, щеки вспыхнули. – Ха-ха! Недаром же и жалуется на нас и вопит митрополит унитский, что пока стоит братство, не может здесь утвердиться уния! Только теперь не сломать уже нас латинянам, – нет, нет! И не в одном Киеве, сам знаешь, а всюду растут братства: и во Львове, и в Каменце, и в Луцке, и в Вильно… Всюду растут они, и без помощи вельможных и зацных оборонцев крепнет наша русская земля… А кто помогал нам? Кто защищал нас? Не было у нас, слабых и темных, ни гарматний ружей, ни перьев борзописных, ни в прелести бесовской изученных злохитрых языков, – было у нас одно только братолюбство, вера и смирение – и господь стал посреди нас!

Старик оборвал свою речь; видно было, что волнение, охватившее его, мешало ему говорить. Руки его дрожали еще сильнее, но сгорбленная спина выпрямилась, и оживившиеся глаза бодро смотрели вперед.

Богдан слушал старика и чувствовал, что под влиянием его слов подымаются и в его душе и сила, и гордость народная, и вера в будущее своей страны… И в самом деле, если им, удрученным утисками и выдеркафами, выросшим в душных лавках, за тесными стойками, никогда не видевшим ни вольной воли, ни казацкой удали, если им удалось отстоять свою веру от укрепленной властью и оружием панским унии и католической схизмы, то неужели же нам, сросшимся с военною бурей, не оборонить от бессильных ляхов своей воли? «Нет, нет! – вырывалось бурно в душе его. – Нет! Мы еще поборемся и повоюем, и господь станет посреди нас!» – повторил ой слова старика, и, словно в ответ на его мысли, старик прошептал снова уже усталым голосом:

– Все в нем… В нем одном… И в воле его!..

Спутники тронули коней и поравнялись со св. Софией. Вновь реставрированный храм сверкал теперь своими белыми стенами и золочеными куполами; исправленная и заделанная каменная стена окружала его; башня над въездными воротами с кованным подъемным мостом смотрела теперь уверенно и грозно; вокруг стены шел глубокий ров, а из узких амбразур ее выглядывали кое-где жерла гармат. Храм имел спокойный вид хорошо укрепленной крепости.

Спутники остановились и, сошедши с коней, набожно поклонились дорогой святыне.

– Теперь уже наша, наша! – пояснил, широко улыбаясь, Балыка. – А ведь до него, до владыки нашего, униты сидели и здесь.

– Помню, помню, – подхватил Богдан, – когда я еще в школу ходил, свиньи здесь гуляли, заходя в самый божий храм.

– Так, так, а все он, наш доброчинец, заслона наша! – произнес с чувством старик и обратился живо к Богдану: – А пан сотник не видел владыки ни разу?

– Нет, не видал, но слышал много о нем.

– Хе-хе! Если бы говорить о нем, не стало бы' и слов! – воскликнул уже совсем живо цехмейстер. – Истинно, что господь послал нам его на радость и утешение. Им все и живем… Всю жизнь трудится он на нас. Своим коштом посылает спудеев в чужие земли наставляться слову и учению божию; книжки в оборону веры друкует, школы фундует, церкви наши от волков унитских отымает. Истинно, истинно како глаголет пророк: «Во дни беззаконных укрепи правоверие!»

Тем временем спутники минули уже Софию и ехали по широкой дороге, направлявшейся от ее ограды к развалинам Десятинной церкви. Направо от них тянулись высокие земляные валы, кое-где развалившиеся, но еще грозные, за ними спускались глубокие обрывы, покрытые густым лесом; перед ними подымались стены Михайловского златоверхого монастыря. Кругом все было пустынно и тихо; но, казалось, тень мертвой славы еще витала среди этих безыменных развалин.

– Эх, был же и город когда-то! – вскрикнул, наконец, Богдан, сдвигая порывистым движением шапку на затылок. – Себе на славу, ворогам на грозу!

– Да, говорят зналые люди, – поддержал цехмейстер, – сильный был город, не то что теперь! Тогда нечего было и ляхов нам бояться.

– Да еще, говорю, и теперь если бы кто захотел поправить все эти фортецы, твердыня вышла бы такая, что вражьим ляхам поломать бы об нее зубы!

– A если бы нашлась такая сильная рука, мы бы и ворота ей отворили, – произнес многозначительно цехмейстер.

Богдан пронзительно взглянул на него, тронул своего коня, и они быстро помчались вперед…

У развалин Десятинной церкви спутники уплатили в мытницу следуемое с них мыто и спустились с обрывистого и крутого спуска. Здесь они проехали городскую браму и въехали, наконец, в Нижний город – Подол.

В городе было тесно и шумно; высокие домики с остроконечными крышами теснились один подле другого; по узким и кривым уличкам сновал народ; путники должны были придержать своих лошадей.

Появление их возбуждало всеобщее любопытство и удивление. Проходящие горожане почтительно сбрасывали перед цехмейстером шапки и, поглядывая в сторону Богдана, многозначительно перешептывались. Из-за форточек высоких ворот то и дело высовывались белые головы горожанок, завернутые в длинные намитки, а в мелких стеклышках окон появлялись любопытные глазки молоденьких девчат, сидящих с гаптованьем или с кужелями в руках. Наконец, путники выбрались на широкую площадь.

Слева над ней возвышалась высокая гора, с вершины которой грозно смотрел вышний замок, обнесенный зубчатою стеной; справа тянулась длинная каменная стена, высокие золоченые купола виднелись из-за нее, а над входом высилась остроконечная колокольня,

– Это вот и есть наше Богоявленское братство, – указал Балыка на обнесенные стеною здания, – и новый храм, и коллегии, и монастырь, и шпиталь, А теперь попрошу тебя, пане сотнику, со всем казацтвом своим заехать ко мне на хлеб радостный да у меня, коли ласка твоя, и отабориться, так сказать. Благодарение богу, есть всего вдоволь: и хата добрая, и вечеря сытная, и стайня каменная для коней…

– Спасибо, спасибо за щиру ласку, – поклонился Богдан, – а только надо мне неотложно отыскать лавку Петра Крамаря: говаривал Богун, что здесь где-то подле ратуши.

– Петра Крамаря?! – воскликнул старик. – Ну, что же, это дело, а все же я жду панство, если не на обед, то на вечерю. Ну, еще увидимся… Петра Крамаря! – улыбался он, – Ну, это добре, добре… Да вот его самая и лавка, там за ратушей, вон в том ряду, – указал он рукою по тому направлению, где за ратушей тянулся через площадь длинный ряд лавок. – Ну, а теперь прощай, пане сотнику, увидимся еще! Бувай здоров и помни все, о чем я говорил…

– Бувай здоров, пане цехмейстере, – обнял его Богдан. – А за слово справедливое и разумное спасибо; будем помнить, оно скоро пригодится.

Спутники распрощались. Цехмейстер направился к Житнему торгу, а Богдан по указанному направлению.

Остановившись у длинного каменного здания, он передал своего коня казакам и вошел в лавку, над которой развевался кусок красного сукна. В лавке было темновато, так что Богдан не сразу рассмотрел обитателей ее. Подле прилавка стояло несколько степенных покупательниц. В глубине же Богдан заметил дочтенного купца в длинной одежде, подпоясанной широким; кожаным кушаком, Темно-желтое, словно пергаментное лицо его было покрыто резкими морщинами, черные, как смоль, брови с пробивающимися кое-где сединами сходились над переносицей резким взмахом, желто-карие глаза смотрели из-под них остро, пронзительно, орлиный, заостренный нос дополнял фанатическое выражение этого лица.

– А что, пане Крамарю, – подошел к нему Богдан, – много ли есть шкарлату? Высокая ли цена?

При первых словах Богдана Крамарь вздрогнул и впился в него глазами, затем, не говоря ни слова, он распахнул перед Богданом низенькую дверь и, введши его в небольшую комнату, сплошь заваленную нераспечатанными тюками товаров, вскрикнул подавленным, неверным тоном:

– Пан сотник Хмельницкий, тебя ли привел к нам господь?

– Он самый, – протянул ему руку Богдан. – Много слышал я о тебе от нашего славного Богуна; говорил он мне, что ты помогаешь здесь казакам и делом, и душою, что ты собираешь здесь из окрестных сел ограбленных и коштом своим справляешь на Запорожье.

– И правду он сказал, клянусь моею правой верой, – перебил его порывисто Крамарь, – все, что имею, все достатки мои, все отдам, лишь бы ширилась сила; казацкая, и верю, что господь не возьмет меня, пока не увидят очи мои, как восстанет он в гневе и ярости сынов своих!

– Я знал это, затем и пришел к тебе, – произнес твердо Богдан, и взгляд его столкнулся с вспыхнувшим взглядом Крамаря. – Много слышал я о Киевском братстве и приехал сюда, чтобы прилучиться к нему душой и телом и искать у братьев братской помощи, потому что истинно говорю вам: «Настало время, и час приспел».

– Да будет благословен тот день, когда ты прибыл к нам, – воскликнул горячо Крамарь, склоняясь перед Богданом, – как засохшая земля дождя, так ждали мы тебя всею душой!..

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 2, с. 211 – 221.