25. Хмельницкий на Волыни
агитирует за восстание

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Торопился Богдан, когда ехал в Варшаву, выбирал кратчайшие и глухие дороги, объезжал местечка и села и угнетенный тяжелыми думами, почти не обращал рнимания на мелькавшие перед ним картины народного быта Теперь же, возвращаясь из Варшавы, он ехал медленно, не спеша, и не глухими дорогами, а многолюдными, останавливаясь в селах, местечках и городах. Богдан был неузнаваем: желчности, раздражения и тупой мрачности не было и следа, напротив, в глазах его играла отвага и радость, голова поднята была гордо и властно, на смуглом лице горела краска энергии. Спутники его, казаки, глядя на своего батька, тоже повеселели и заломив набекрень шапки да откинув за плечи киреи, сидели так легко и непринужденно в седлах, словно они возвращались с какой-нибудь веселой пирушки, а не с длинного и утомительного пути.

Если Богдан заезжал в укрепленные городки на день и на два находя благовидный предлог побывать и в замке у коменданта, и на валах, и на баштах, то казаки посматривали друг на друга и, покачивая глубокомысленно головами, приговаривали: «Господь його святий знає, а щось батько думає-гадає!» Когда же наших путников пойняли под серебристый покров волынские родные леса то казаки до того повеселели, что затянули даже песню:

Гей, хто в лісі озовися,

Та викрешем огню,

Та запалим люльку –

Не журися!

Вступивши на русские земли, Богдан не направился прямо в Киев, а стал колесить по Волыни, заглядывая в хутора и села, присматриваясь ко всему окружающему роняя то там, то сям огненное крылатое слово… Едет например, он по полю, побелевшему от инея, и видит на нем копны хлеба, брошенные, размоченные дождями, разбитые осенними бурями, – ну, и остановит. проезжающего селянина:

– Чей это хлеб?

– А чей же, как не; наш, вельможный пане? – отвертит ему тот, снявши шапку.

– Отчего же вы его не убрали с поля? Лишний, что ли?

– Какое, пане! Полову едим… а убрать часу нема, – все за панскою работой: то жали, то пахали, а теперь навоз возим…

– Чего ж вы не толкнете своего пана головою в навоз? Эх, вольные люди! Сами протягивают шею в ярмо! Пухнут с голоду, а свой святой хлеб гноят… За это вас и карает господь… Ведь пан на село один, а вас сколько? – надвинет Богдан шапку на очи и проедет поскорее эту ниву.

А то, пробираясь тропинками к кринице, видит он, что маленькая девочка набрала ведро воды и прячется с ним за кустом. Подошел к ней Богдан, а девочка – в слезы да в ноги ему: «Ой, помилуйте, пожалуйте, больше не буду!»

– Да что ты, дытыно, бог с тобою? Чего плачешь? Чего испугалась? – приласкает ее Богдан.

– Мама недужая… не встает, – всхлипывает успокоенная девочка, – лихорадка печет ее, пить хочет… А посессор не позволяет даром брать с криницы воды… А у мамы грошей нет…

– На вот талер, понеси своей маме… да скажи батьку, что король велел всех посессоров перетопить, земли поотнимать у панов.

А раз на опушке леса наткнулся он на такую сцену: местный посессор поймал молодицу с охапкой валежника и, остервенившись, свалил ее ударом кулака и начал топтать ногами, а когда на вопли несчастной прибежал ее муж и стал заступаться, просить, то посессор и ему залепил оплеуху… Закипело у Богдана в сердце, помутилось в глазах, и он, забывши осторожность, налетел и крикнул:

– Что ж ты, выродок, позволяешь топтать ногами жену? На дерево его, на прохолоду!

Достаточно было одного крика: через минуту посессор болтался на дереве, а очумелый мужик стоял в оцепенении, сознавая висевший над ним за это деяние ужас.

– Молодец! Так их и надо! – ободрил его Богдан. – Коли тебе здесь не укрыться, то беги на Запорожье, там всех небаб принимают, а жену пристрой в Золотареве, что за Тясмином, близ Днепра… у хорунжего Золотаренка, скажи, что Хмель прислал… Вот и на дорогу тебе, – ткнул он ему в руку дукат и был таков.

После такого случая только к вечеру уже решится Богдан заехать в какое-либо село, миль за десять, и скромно остановится у корчмы, пошлет по хатам Кныша поискать якобы провизии, а сам подсядет в корчме к землякам и, угощая их оковитой да медом, заведет такие разговоры:

– А что у вас, люди добрые, хорошо тут, верно, живется, не так, как у нас?

– Смеешься ты, видно, пане казаче, – отвернется с обидой и тяжелым вздохом истощенный трудом собеседник, – да у нас тут так издеваются над народом ляхи, такое завели пекло, что дышать нечем, последние времена приходят….

– Скажи, пожалуйста! – покачает головою, словно удивлённый, Богдан.

– Ох, пане, – вмешается в разговор и другой селянин, – не знаем уже, где и защиты искать, куда прятаться. Летом еще могут укрыть леса, да байраки, да густые камыши-лозы, а зимою – хоть в прорубь! Куда ни посунешься – жидовские когти да лядский канчук!.. – И, оглянувшись робко кругом, начнет он передавать шепотом печальную и длинную повесть о возмутительных насилиях и зверствах, которые творятся здесь над ними: земли-де все отобрали, воды отняли, имущество ограбили… гонят на панщину ежедневно, да на какую каторжную, без отдыха, без пощады… порют нам шкуры, вешают, топят… Живые люди все в струпьях, не выходят из ран…

– Эге! Так у вас тоже не сладко, – вздохнет Богдан, – и куда ни поедешь, всюду один стон, один крик… Не молимся мы, верно, богу… забыты им…

– Да где же молиться, коли нет и церкви? – качал печально головой один из собеседников. – Сначала драли с нас за службы божий, за отправы, а потом и совсем отобрали…

– За то-то, я думаю, братцы, и гнев господен на нас, что мы отдали в руки врагов и поганцев его святыни, не постояли за них грудью до последнего издыхания, – возвысит укорительно голос Богдан и сверкнет глазами.

– Да как же было стоять, – возразят взволнованно селяне, – коли на их стороне сила: и мушкеты, и копья, и сабли… а у нас голые руки, да и те измученные в непосильном труде?

– Клади живот свой и жизнь за милосердного бога, за служителей его, за его храмы, и он воздаст тебе сторицею… А кто головы своей жалеет за бога, а подставляет ее пану, то от того и творец отвращает лик свой и попускает на поругание и позор в руки нечестивых.

– Ох, ох, ох! Грешные мы! – вздохнут все и опустят безнадежно нечесаные, патлатые головы.

– Да ведь пойми, пан рыцарь, – после долгой тяжелой минуты молчания отзовется кто-либо робко, подыскивая веские оправдания, – нас горсточка, жменька… Ну, кто и отважился, было, так с них живых посдирали шкуры, а над семьями надругались.

– Знущаются над нашими семьями одинаково, – подойдет иногда к собеседникам еще селянин из более мрачных и озлобленных, – молчим ли мы и гнем под кий спины или загомоним робко – одна честь! Вон на той неделе приехали к эконому какие-то гости; ну, известно – жрали, лопали, пили, а потом для их угощения согнал пан дивчат во двор, почитай, детей… А молодая вдова Кульбабыха таки не дала на поруганье своей красавицы дочки: видит, что никто ее криков не слушает, а самой отстоять сил нет, так она схватила нож в руку, крикнула: «Прости меня, боже!» – и вонзила тот нож в сердце своей дочери, а сама бросилась сторч головой в колодезь…

– А-а!! – застонал, зарычал Богдан и выпил залпом, кухоль горилки. – Вот, значит, слабое божье творенье баба, а сумела отстоять честь своей дочери и себя спасти от мучений: кто не боится смерти, того все боятся… Ведь вот ты говоришь, что нас горсточка, а я говорю: кривишь, брат, душой! Это их, наших мучителей, горсточка, то так, а нас, ихнего быдла, – усмехнулся он ядовито, – как песку на берегах Днепра, и если бы все за себя так стали, как эта вдова Кульбабыха, – пером над ней земля, – так и знаку не осталось бы лиходеев… И за себя ли самих велит долг постоять? За веру, за правду святую, за богом данный нам край! Да за такое святое дело смерть – радость, счастье! Души таких борцов ангелы-херувимы встречают и несут на своем лоне до бога!

– Правда, правда! Святое дело! За него простится много грехов! – воодушевятся слушатели, и огонь отваги заиграет в их мрачных очах.

– Да и то, братцы, – вставит мрачный, – один ведь конец – помирать, так уж лучше помереть за бога и за родной край, чем за парха.

– Эх коли б голова нам! – вздохнет старший. – Погибли Наливайки, Тарасы и Гуни! А коли б кликнул кто клич.

– Ты думаешь, земляче, на него бы откликнулись? – прищурит пытливо очи Богдан.

– Все как один! – даже вскрикнут неосторожно собеседники и испугают своим криком изумленного корчмаря.

– А есть у вас за селом где укромное место? – понизит уже голос Богдан.

– А пан рыцарь куда едет? – спросит в свою очередь кто-либо старший.

Осторожный Богдан непременно укажет противоположное направление и получит ответ, что на том шляху, за гайком, есть буерак.

Вот в сумерки подъедет Хмельницкий к этому буераку, расставит на всякий случай казаков вартовыми и спустится к ожидающим его поселянам.

– Слава богу! – поклонятся они ему низко, обнажив свои головы, и ждут с выражением трепета и надежды, что скажет казачий старшой, какую спасительную раду подаст им?

А Богдан, привитавши их от себя, от далеких земляков, и от казачества, и от Запорожья, расскажет, что везде придавило люд одно лишь горе и что горе это исходит от польских панов и ксендзов, которые задались ©тнять у нас все, обратить русский люд в быдло и уничтожить, выкоренить, чтоб и памяти о нас не осталось.

– Так, так, выкоренить хотят… – загудут селяне, ив. их сдвинутых бровях и опущенных вниз глазах сверкнет злобное выражение.

– То-то, братцы, – поднимет голос Богдан, – а давно ли и вы, и мы все были вольными, молились при звоне колоколов в своих церквях, владели без обид своими землями, чего же мы поддались? Того, братцы, что меж нами не было единства! Шляхта вся один за другого, как в кагале жиды, от того-то она и взяла верх в Речи Посполитой, даже помыкает найяснейшим королем, не то что… Ведь король, друзи мои, за нас; он видит все кривды и готов щирым сердцем помочь, так ему, паны вяжут руки, гонят его милость со свету.

– Проклятые! Каторжные! – послышится глухо в толпе. – Всех бы передавить!

– Да неужто за нас, несчастных, король? – спросит кто-либо недоверчиво из более развитых и солидных. – Ведь он же поляк и католик?

– Хоть и католик, – ответит Богдан, – а бьется всю жизнь, чтобы никто не затрагивал русской веры, чтобы прав наших никто не нарушал, – клянусь вам всемогущим богом. Я сам был у него, искал защиты. Меня ведь тоже ограбил пан шляхтич до нитки: все сжег, земли отнял, жену увез, детей вырезал, меня приказал посадить на кол, только чудо спасло. Оттого-то я знаю и чувствую ваше, братцы, горе, потому что сам его на своей шкуре вынес. Уж коли меня, значного казака и старшину, известного всей Речи Посполитой и королю, так обездолил подстароста, так что же он сделает с вами? Вот мне и сказал король со слезами, что он через панов не может помочь, а чтобы мы сами себя ра,-тували.

– О!? – поднимут радостно головы поселяне и загорятся отвагою и надеждой. – Да коли так, то мы их в лоск! Когда бы только кто голос поднял.

– Вот это дело! Вы вольные люди, казаки;.. Лучше погибнуть, а не оставаться в неволе: лежачего ведь и куры клюют… Вот вы вспомнили, что нет больше ни Наливайки, ни Гуни, а через кого они погибли? Через вас! Не пошли ведь на помощь селяне, ну, их вражья сила и одолела!.. А вы-то теперь, напробовавшись панского меду, пошли бы на помощь, если б кто нашелся?

– Все как один! Вся округа! – единодушно, порывисто вскрикнет толпа, грозя кулаками. – Все пойдем, костьми ляжем!

– Ну, спасибо, братцы, от всей земли русской спасибо! – радостно воскликнет Богдан. – Задумал я, тог самый Хмель, что бил не раз турок и под Каменцом, и на море, и в Синопе да Кафе, что шарпал молдаван и венгерцев, задумал я, братцы, великое дело – поднять меч на утеснителей и гонителей наших – на панов, ксендзов – и освободить родной народ от неволи… На это святое дело, на защиту бога и правды я отдам и голову, и сердце! Казачество со мною пойдет, а вот если и ограбленный люд поднимется в помощь…

– Батько наш! Избавитель! – заволнуется уже растроганная, потрясенная вестью толпа, протягивая к нему руки, бросая вверх шапки. – Только клич кликни, все умрем за тебя и за веру!

– Братья, друзи мои! – обнимал некоторых ближайших Богдан. – Слушайте же моей рады: сидите пока смирно да тихо, чтоб вражьи ляхи не пронюхали нашего уговора, готовьтесь и передавайте осторожно другим, чтоб тоже готовились и бога не забывали, а когда я заварю уже пиво и хмелем его заправлю, то чтобы тогда на зов мой с каждого хутора прибыло в лагерь по два оружных казака, с каждого села по четыре, ас каждого местечка по десяти!

– Будут, будут, батько! Храни только тебя нам на счастье! Господь продли тебе веку! – радостно и восторженно прощаются со своим новым спасителем-рыцарем поселяне.

Бросит Богдан искру в подготовленный уже врагами русской народности горючий материал, соберет нужные: сведения и исчезнет, бросившись в сторону. Потом через десяток миль заедет снова в село, а то ив местечко, повыспросит, поразведает про настроение умов, про беды мещан и чернорабочего люда, заронит им в сердце надежду на близкое избавление, оживит их энергию, разбудит отвагу и улетит метеором, оставив по себе светлое воспоминание.

Летит Богдан по задумчивой, лесистой Волыни, а стоустая молва клубком катится, растет и опережает его. Минет он иногда какой-либо хутор или село, а уж в перелеске или овраге ждут его с хлебом и солью выборные от поселян, встречают, приветствуют, как вождя, кланяются земно и со слезами повергают перед ним свои жалобы, свои беды… Ободрит их Богдан, посоветует прятать ножи за халяву и, пообещав скорое избавление, крикнет: «Жив бог, – жива душа!» – да и заметет след. А если проведает, что поблизу где батюшка, то непременно заедет: в теплой беседе с ним отогреет свою душу, поможет деньгами несчастному, гонимому, что зверю, попу, откроет ему свои заветные думы, испросит благословения на святое, великое дело и, поручив себя его молитвам, отправится с новым запасом веры и сил в дальнейшее странствование.

Поднялся глухой гомон меж серым народом, дошел он и до панов, и почуяли они в нем что-то недоброе; разослали они на разведки дозорцев, но те лишь обдирали поселян, а толку не добились. Тогда бросились дозорцы от корчмы до корчмы и пронюхали, что разъезжает какой-то полковник казачий по селам и о чем-то с людом балакает. Бросятся паны искать бунтарей, а их и след простыл.

Богдан рассудил, впрочем, поскорее выбраться из Волыни и перелетел на своих выносливых конях в веселые приволья пышной красавицы – Подолии.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 2, с. 190 – 198.