22. Жалоба казаков и Хмельницкого

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

После небольшого промежутка времени заседание сейма возобновилось. Без всяких почти пререканий утверждена была комиссия, и сеймовой маршалок через возного пригласил в залу уполномоченную казаками старшину.

Вошли в посольскую избу и остановились перед эстрадой полковник Ильяш Караимович, типичный армянин – смуглый брюнет с орлиным носом и хитрыми, бегающими глазами; сотник Нестеренко – добродушнейшая и несколько мешковатая фигура, и войсковой писарь Богдан Хмельницкий; все они были одеты в парадную форменную одежду рейстровых казаков с клейнодами занимаемых должностей: полковник с перначом, писарь с чернильницею, сотник с кытыцей. Вслед за казаками вошел в зал и подстароста чигиринский Чаплинский; он, поздоровавшись со знакомыми послами, поместился на задней скамье.

Одно уже появление казаков вызвало у сиятельной и ясновельможной шляхты злобный шепот, перешедший на галереях в бранные даже приветствия. Маршалок ударил в щиты и предложил казакам изложить перед королем и блистательным сеймом свои жалобы.

Выступил на шаг вперед полковник Ильяш и, отвесив королю, сенаторам и послам по низкому поклону, начал свою речь слащаво-униженным тоном:

– Ваше величество, наймилостивейший и найяснейший король, благороднейшие, сиятельные сенаторы, ясновельможные послы и высокопревелебнейший во Христе отец наш! Еще блаженной памяти великие князья Литовские утвердили за русскими свободными сословиями на отбывание войсковой справы русские земли. Потом, когда Литва слилась с Польшей в одну корону, то в акте о том сказано, что Русь соединяется с Польшей, как равная с равной, как свободная со свободной…

– Что это вздумал пан читать нам историю, что ли? – прервал его надменно князь Вишневецкий.

– Пусть пан изложит лишь суть своих скарг, – добавил Сапега.

– Однако же, ваши княжьи мосци, – отозвался Радзиевский, – неудобно прерывать речь уполномоченных…

– Без наставлений, пане, – повернулся нервно Иеремия.

– Да и надоели нам эти байки, – заметил резко Чарнецкий, – пора по домам!

По скамьям пробежал негодующий гомон.

– Продолжай, пане, – ударил в щиты маршалок. Сконфуженный Ильяш стоял раскрасневшись, и теребил свои усы, да утирал выступивший на лбу пот.

– Ой, не ждать добра! – шепнул Нестеренко Богдану, переминаясь с ноги на ногу.

Тот повел плечом и взглянул с затаенною злобой и на это блистательное собрание королят-можновладцев, и на самого Ильяша, что таким неудачным началом подал повод к пререканиям.

– Мы, нижайшие подножки его королевской милости и верные слуги Речи Посполитой, – начал снова Ильяш, – имели привилегии и права от королей польских, блаженной памяти Жигимунта-Августа, Стефана Батория и найяснейшего небижчика, отца его королевской милости, Жигимунта III, по которым владели своими грунтами вольно, занимали их, отписывали, продавали, и никто в наши права земельные не вступался и не ломал их, ибо мы, как рыцари и члены великой отчизны…

– Добрые члены! – засмеялся Цыбулевич.

– Такие же, как волосы и ногти, – добавил Чарнецкий, – что их нужно обрезывать.

– Хорошо сказано! – одобрил Яблоновский,

В зале раздался сдержанный хохот.

Богдан стоял видимо спокойный, но в душе у него кипело негодование… «Они и говорить не дают… издеваются… так на них ли надеяться? Эх, не жить, значит, нам на нашей родной земле!» – мелькали у него тоскливые мысли и волновали отравленную желчью кровь.

– Но мы проливали кровь… – возмутился насмешкой Ильяш и поднял даже голос. – Мы защищаем отчизну грудью от неверных татар…

– Защищаете? – прервал его вспыльчиво князь Вишневецкий. – И ты смеешь, пане казаче, пред благородным рыцарством говорить такую ложь? Вы накликаете беды на нашу отчизну… это так! Своими разбоями раздражаете наших мирных соседей, и они из-за вас мстят набегами, а то грозят и войною, может быть, и желательной для некоторых высокопоставленных из личных расчетов, но, во всяком случае, убыточною и гибельною, для страны.

– Правда, правда! – раздались голоса в зале. – Нас этой войной хотели взять в дыбы!

Король побледнел… Он начал тяжело дышать и в нервном раздражении тер свои руки. Оссолинский взглянул на Потоцкого, но тот опустил глаза.

– Да чью они проливали кровь? – возмутился и Криштоф Радзивилл. – Нашу, по большей части нашу! Вспомни, казаче, Яна Подкову, Косинского, Наливайка, Лободу, Сулиму, Павлюка, Тараса Трясилу, Остраницу и Гуню! Разве это были не бунтари-шельмы, поднимавшие оружие против своей же отчизны? Они понесли достойную кару, но пролили свою кровь за измену!

– Измена и вероломство, – добавил епископ Лещинский, – сидят в их схизматской крови; у них только и помыслов, чтобы оторваться от великой и славной католической державы и предаться московским царям; с ними они ведут постоянно сношения и тайную переписку…

«Да, другого спасенья нет!» – подумал Богдан и заволновался.

– Изменники! Быдло! – послышались в глубине, галереи отрывочные фразы.

– Не изменники мы, благородное рыцарство, – заговорил вдруг неожиданно Богдан; он не мог стерпеть незаслуженного оскорбления и загорелся благородным гневом, – не изменники мы, а вернейшие слуги найяснейшего короля, батька нашего, и матери, Речи Посполитой: ни против его священнейшей особы, ни против дорогой нашей общей отчизны никто из русских людей не поднимал оружия. Если же и находились меж славным казачеством буйные головы, каким невтерпеж было сносить утиски, кривды, обиды, если они дерзали оружием защищать свои поруганные права, то это случалось в минуты отчаяния, да и при щиром убеждении, что права их нарушал не милостивейший король и не закон, а произвол лиц, не чтущих ни верховной власти, ни закона. Не изменники мы, – возвысил голос Богдан, желая покрыть поднявшийся в различных местах шум, – а верные слуги богу, закону и короне; во многих битвах доказали мы, что умеем хранить честь меча и класть головы за отчизну!

Богдан смолк; но и поднявшиеся было крики тоже утихли: очевидно, его пламенное слово произвело, хотя на время, некоторое впечатление.

– Закон и воля всеславного сейма ненарушимы, – отозвался после небольшой паузы примас королевства, – а посему, действительно, могущество их так велико, что не допускает раздражения, а требует спокойного, беспристрастного, но вместе с тем и беспощадного, во имя высшего блага, решения. В чем же заключаются казачьи скарги и просьбы?

– Но кратко, без витийств! – взглянул маршалок на Ильяша.

Полковник снова смутился и, помявшись на месте, взглянул было на Богдана, словно прося, чтобы тот его выручил, но Богдан, погруженный в самого себя, этого не заметил.

– Ваше королевское величество и ясноосвецоное панство, – начал в третий раз полковник, – за вины немногих мы были многократно караемы все; наконец, на Масловом Ставу нам объявили приговор, почти смертный. Заплакали мы и смиренно покорились своей участи. Прошло несколько лет тяжелого угнетения. Мы молча корились своей доле и исполняли веления наших владык. Наконец, его королевская милость, видя наше усердие и смиренье, по неизреченному милосердию, смягчил нашу кару. Но поставленные старшие не только не внимают новой королевской милости, а удручают еще различными поборами прежнюю долю; они допустили у нас обременительные постои, а наигорше всего – староства начали приписывать к себе наши пустопорожние, войсковые земли, а наезжающие в наши края на дарованные королевщины вельможные паны стали отнимать у нас населенные участки, производя гвалт и грабеж. Так мы вот, от имени всего казачества и запорожского войска, бьем челом тебе, найяснейший король, и вам, милостивые, сиятельные рыцари, и молим слезно оградить как наши земли и имущества от разграблений, так и наши семьи от постоя, а равно молим возвратить нам наши прежние, исконные права. Мы же за вас и за вашу отчизну головы с радостью положим!

Кончил Ильяш и облегченно вздохнул, но не успел он еще вытереть лба и поправить чуприны, как поднялся с кресла князь Вишневецкий и заявил резким, презрительным голосом:

– Все это ложь! Все это врут казаки! Пустопорожние земли составляют власность государства и идут или на образование и пополнение староств, или на королевщины, которыми могут наделяться лишь лица шляхетского звания. Это, конечно, всему благородному рыцарству известно, да, полагаю, что и им, казачью, не должно быть новостью. Постои необходимы, иначе коронному войску пришлось бы валяться в грязи, в снегу, под небом. Что же касается гвалтов и разбоев, то я этому не верю… это новая ложь! Наезды – рыцарская потеха, но благородный шляхтич не унизится производить их над бесправными, над подножками! – выкрикнул Иеремия и сел.

– Ложь! Все ложь! – раздались в зале злобные восклицания.

– Гнать их! – кто-то крикнул на галерее измененным голосом.

– Satis! Довольно! – заорал Яблоновский и послал воздушный поцелуй наверх какой-то красотке.

– Что заселенные земли отнимаються разбойничьим способом, с гвалтом, поджогом, пролитием неповинной христианской крови, – заговорил Хмельницкий приподнятым тоном, – тому, ясное рыцарство, доказательством могу служить я! – поднял он с достоинством голову. – Я разорен, ограблен, опозорен подстаростой Чигиринским без всякой вины, без всякого повода… за мою лишь, должно полагать, долголетнюю, верную службу его величеству и отчизне. – Глаза у Богдана загорелись негодованием, волнение подымало ему высоко грудь. – Бью челом тебе, найяснейшии, наймилостивейший король, бью челом и вам, сиятельные паны сенаторы, и вам, славные рыцари, ясновельможные послы, прошу ласки выслушать мои скорбные жалобы и восстановить своим высоким судом попранные права мои, поруганную правду.

У Богдана оборвался голос; в груди у него что-то жгло и огнем разбегалось по жилам; в глазах стояли и расходились красные круги. Он склонил свою чубатую голову и ждал.

– Говори, мы слушаем тебя, войсковой писарь, – отозвался мягко король.

– Вашему величеству известно, что урочище при реке Тясмине подарено было за заслуги покойному моему отцу еще блаженной памяти зайшлым старостою Чигиринским Даниловичем; потом дар этот подтвержден был мне вновь представившимся его милостью коронным гетманом и старостою Чигиринским, ясновельможным паном Конецпольским; кроме сего, ваше величество, милостивейший король мой, изволили подарить мне все земли за Тясмином, на каковых была выстроена мною при реке мельница; на все это имеются и письменные доказательства, пакты, – вынул Богдан из кармана пачку бумаг.

– Все эти земли находятся в нашем бесспорном владении более пятидесяти лет, так что даже они должны составлять мою неотъемлемую собственность. За полстолетия эти пустопорожние степи заселены. подсусидками, обстроены, обработаны моею працею-трудом, моим потом и моим коштом. И вот без всякого повода подстароста Чигиринский Данило Чаплинский уполномачивает зятя своего, Комаровского, сделать на мои маетности и на мою семью наезд, и то когда? Когда я нахожусь в походе против татар, когда мы с старшим сыном Тимком несем свои головы на защиту отчизны!..

Богдан остановился, возраставшее волнение затрудняло ему речь. На побледневшем лице его агатом чернели глаза и лучились мрачным огнем; на ресницах дрожали сверкающие капли; по нервному вздрагиванию личных мускулов можно было судить, с какою болью оторвались от сердца.

– Да, в отсутствие мое, на одних беззащитных женщин и детей, – продолжал прерывистым, дрожащим голосом писарь, – напал Комаровский вооруженной рукой; он собрал для этого славного похода сотню благородной шляхты и две сотни подстаростинских слуг, сжег мельницу, весь ток, все мои хозяйские постройки и большую часть сельских хат, умертвил доблестно до сорока душ христиан, увез насильно жену мою к Чаплинскому, где она и теперь находится, похитил воспитанницу мою, еще подростка, и, наконец, – захлебнулся Богдан, – зверски истерзал… убил… мое дитя родное… моего сына Андрия… мою… – закрыл он рукою глаза, но эта прорвавшаяся слабость была коротка: через мгновение смотрел уже Богдан на собранье сухим, огненным взглядом. Потом он вручил сеймовому маршалку изложенную письменно свою жалобу и документы на землю. Маршалок передал сначала на рассмотрение бумаги эти королю, а потом сенаторам и спросил у Богдана, здесь ли находится ответчик?

– Здесь, ясновельможный пане, – отозвался с задних рядов Чаплинский и в свою очередь подошел к эстраде.

На заявление Криштофа Радзивилла, что благородные сенаторы с удовольствием ждут, чтобы шляхетский пан опроверг скарги этого казака, Чаплинский спокойно отвечал следующее:

– Прежде всего, пышное и сиятельное рыцарство, урочище Субботов составляет неотъемлемую часть земель Чигиринского староства. Новому старосте, сыну покойного гетмана, не было никакого дела до пожизненных распоряжений своих предшественников, и он, убедясь в зловредных для Речи Посполитой и для нашей свободы замыслах предстоящего здесь жалобщика, Хмельницкого, не хотел продлить ему дара на субботовские земли и приказал Комаровскому присоединить их к старостинским владениям. Но так как челядь и поселяне хутора встретили распоряжения Комаровского вооруженным бунтом, то с ними и постуилено было, как с бунтовщиками, как везде с таковыми и следует поступать. Теперь это урочище подарено паном старостою… мне, вследствие чего я готов уплатить Хмельницкому за коней и за скот пятьдесят флоринов, а за прочие убытки он долголетними доходами вознагражден сторицею… Сына его, Андрия, за страшную брань и угрозы всему шляхетскому сословию зять мой велел, действительно, пану Ясинскому высечь, но змееныш бросился на него с кинжалом и нанес пощечину… Полагаю, высокопышное панство, что такого оскорбления от щенка никто бы из нас не стерпел, во всяком случае, я тут не при чем. Что же касается воспитанницы и жены, – улыбнулся нахально Чаплинский, – то первая – простая хлопка, и если она воспитывалась казаком, то, конечно, для славы Эрота. Но ведь, кажется, оплоту нашей ойчизны не предоставлено право держать рабынь, – подчеркивал язвительно свои слова пан Чаплинский, вызывая широкие улыбки на всех лицах и сенаторов, и послов, – то кто-то из полноправных рыцарей исправил это. нарушение… Вторая же из сотницкого питомника красоток была ему не жена, а просто concubina, и хотя пан сотник для вящшего порабощения дочери исконных польских магнатов заставил беззащитную и поруганную панну отшатнуться от католической веры и принять схизму, но горлинка вырвалась из когтей коршуна и бросилась на грудь ко мне; так жаловаться на это можно лишь богине Венере, что она не по казачьему хотенью настроила струны сердца красавицы… Я с нею теперь и обвенчан по католическому обряду… Любопытно мне, на основании каких прав требует к себе казак свободную шляхетскую дочь, законную жену уродзоного пана?

Игривое настроение вельможного панства, вызванное речью Чаплинского, превратилось под конец ее в малосдержанный хохот.

– А я пана сотника одобряю, – потирал от удовольствия свои руки сосед Цыбулевича, разжиревший, почтенного возраста шляхтич, – гарем – это прелестная вещь, только за ним нужно зорче следить….

– В гаремах пан сотник изощрился еще во время турецкого плена, – засмеялся Цыбулевич.

– Да, там можно было на себе испытать и другие тонкости Востока, – захихикал, точно заскрипел, пан Чарнецкий.

В зале, прокатился хохот и перелетел на галереи. Сенаторы заколыхались с достоинством в своих креслах. Епископы опустили глаза.

Маршалок, зажимая из приличия себе рот, ударил в щиты.

Побледневший, как полотно, Хмельницкий стоял камнем, пронизывая вызывающим взглядом это злорадствующее насилиям собрание, это сонмище законодателей, хохочущих и над своим законом, и над правами человека; в руке Богдана скрипела от сильного сжатия рукоятка сабли; в душе его зрела страшная мысль, исполненная злобы и мести.

– Но, панове, – поднялся князь Заславский, – жалоба пана писаря серьезна, и к ней нужно отнестись серьезно, а не шутя: факт этот не отрицается и противною стороной, значит: насилие, разорение, грабеж, кровопролитие совершены, а возражения пана Чаплинского пока голословны и не доказаны…

– Разделяю вполне мнение почтенного князя, – возвысил голос и Остророг.

Смех и двусмысленные остроты притихли, Чаплинский, взглянувши надменно в сторону этих защитников быдла, передал свои бумаги тоже в руки маршалка.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 2, с. 169 – 177.