4. Неудачный выстрел Ясинского

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Богдан, подозвавши доезжачих и поручив им убитого вепря, отправился обратно за своей рушницей и шапкой.

В лесу во всех концах раздавались выстрелы и крики – «го-го» и «пыльнуй». Лес вздрагивал и стонал от ворвавшегося в его вековой покой гвалта. За опушкой вдали раздавались крики травли и порывистый топот коней.

Проколесивши порядочно по лесу, Богдан едва мог найти свою рушницу, а шапки, как ни высматривал, нигде не видел ее вокруг на соседних деревьях; наконец, он узнал первое место свое и направился к нему, но шапка исчезла; с досадой он повернул было назад, зная, что подвергнется сильным насмешкам, как вдруг случайно наткнулся ногою на шапку. Удивился Богдан, отчего бы упасть могла шапка без ветру, и, подняв ее, сейчас же узнал и причину: шапка была пробита пулею насквозь; сучок, на котором висела она, был расщеплен, а под ним сидела глубоко в стволе пуля.

«Это не случайность, – вдумывался Богдан, соображая положение места своего таинственного товарища, – очевидно, выстрел его; но такой вышины зверя нет в наших лесах, а потому и такой промах невозможен… Метил, очевидно, в голову, – промолвил громко Богдан, пораженный этою дерзостью, – приятель какой-то… Из старых или новых? И метил, несомненно, с согласия или даже указания хозяев… Никто бы не решился оскорбить магната таким гвалтом над его гостями… Эге-ге! Значит, моя голова здесь порешена!»

Он пошел из лесу медленными шагами, поникнув головой; ее гнели тяжелые, бесформенные думы, из хаоса которых вырезывался один только ясный, неотступный вопрос: дело ли это личной вражды Чаплинского или желание самого старосты?

Время шло…

Давно уже серебряный рог Чаплинского протрубил сбор, но Хмельницкий не слыхал его и шел без цели вперед.

Из лесу ловничие выносили в разных местах сраженную добычу: кабанов, оленей, серн и одного забежавшего в эти леса зубра; за ними выходили группами счастливые мысливцы и неудачники. Вырывались возгласы и взрывы смеха, а иногда – и гневные возражения.

– Як пан бог на небе, – азартился красный, как бурак, и толстый, как лантух, пан Опацкий, – так правда то, что моя рушница из знаменитых; вы не смотрите, панове, что она неказиста на вид, зато в каждом ремешке ее седая сидит старина… Она подарена прадеду моему великим князем литовским Ольгердом.

– Да тогда еще огнестрельного оружия не было, – осадил его кто-то из более молодой шляхты.

– Как не было? – озадачился пан и, слыша легкий смех окружавших слушателей, пришел еще в больший азарт. – А я заклад с паном держу… Да что с паном? Со всем панством! Никто не перестреляет моей рушницы! Идет сто дукатов, тысяча дукатов, – что, никто? Тут н сила, и меткость… нет на свете рушницы другой! Я на сто кроков как ударил в хвост вепря, так он только сел и давай что-то жевать; я подхожу – жует; я его хвать за горло, он выплюнул… и что ж бы вы думали, панове? Мою пулю! Выплюнул и, натурально, протянул ноги…

– Ха-ха! – засмеялся тот же шляхтич. – Пан, значит, нашел по себе убойное место… Только отчего пан сегодня по кабану сделал промах и залез со страху на дерево?

– Я промах? Я залез?.. Пан мне даст сатисфакцию! – горячился уже до беспамятства пан Опацкий. – Да я на сто шагов этою ольгердовкою, – потрясал он рушницей, – у мухи голову отшибу!

Взрыв гомерического хохота покрыл слова обладателя рушницы великих литовских князей.

По опушке за ними шел старый мысливый с длинными седыми усами и подбритою серебристою чуприной; он, видимо, поучал молодежь:

– Хладнокровие и находчивость – вот необходимейшие качества для охотника! Раз со мною был такой случай: пошел я на полеванье, – так думалось, серну либо оленя свалить… Коли нежданно-негаданно на узком проходе через овраг – тыць! Нос к носу медведь! Ах ты, бестия! Ну, со мною всегда дубельтовка, еще от Жигимонда… Не долго думая, прицелился я и – цок, цок!.. Не спалило! Дьяблы и пекло! Забыл я, шельма, насыпать на пановки пороху! Что делать? Медведь не хочет ждать… Встал на дыбы, лезет, ревет, лапами ловит… Ну, другой бы растерялся и погиб, а у меня – находчивость и смекалка: вспомнил я, что в кармане моей бекеши лежат соты меду, а ну, думаю, предложу да выиграю время и успею подсыпать пороху на пановки… Достал я добрый кусок сот из кармана и поднес его кудлачу… Матка свента! Как он обрадовался, лакомка! Смакует, ворчит, облизывается… А я исправил рушницу да как бабахну с обоих стволов, так башка у медведя и разлетелась в щепки, даже меду не доел… Бей меня Перун!

В одной группе шел ожесточенный спор, и дело становилось жарким; толпа вокруг спорящих все возрастала.

– Я, панове, утверждаю, – горячился один, довольно худощавый, с подстриженными усами шляхтич, – что моя пуля сидит в голове этого оленя, на всех святых моя! Я первый выстрелил, и олень в тот же момент мотнул головою.

– Мотнул, как от овода, панове, потому что пуля просвистала мимо, – махал неистово руками соперник с налитыми кровью глазами и двойным подбородком, – а после моей пули олень полетел через голову.

– После моей! Будьте, панове, свидетелями! – кричал первый.

– После его, после его! – подтвердили некоторые. – Пан – добрый стрелок.

– После моей! Стонадцать дьяблов нечесаных! – кричал с двойным подбородком мысливый. – На пана Езуса! Будьте, панове добродейство, свидетелями.

– После его… После его пули! – отозвались другие. – Мы видели, пан – добрый охотник, и дубельтовка у него важная.

– А у пана, – рычал и тыкал рукою на худощавого охотника с кровавыми глазами шляхтич, – у пана руш-ница годна лишь пугать воробьев на баштанах.

– Моя рушница? – вопил стриженый. – Это обида, оскорбление чести! Я вызываю пана… Я требую, чтобы сейчас же мы испробовали на себе силу наших рушниц!!

– Готов, пане, – орал посиневший уже от злобы шляхтич, – так же всажу выдумщику пулю, как и этому оленю….

– Неправда, пан – выдумщик, то пуля моя! Неизвестно, до каких бы печальных результатов привел этот спор, если бы не прервал его подошедший давно нам знакомый пан ротмистр.

– Панове добродейство! Прекратите спор, – сказал он торжественно, – пуля в голове оленя моя!

Это так ошеломило всех, что сразу настало молчание; потом уже взбудоражились спорившие.

– Разве пан ротмистр стоял там? Стрелял? Было только два выстрела! Это нахальство!

– Стоял и стрелял, – спокойно, с улыбкой даже ответил ротмистр. – Мой выстрел слился с вашими, а с чьей стороны нахальство, я сейчас обнаружу. Пышное добродейство, олень, как вы видели, бежал мимо этих панов боком, значит, и стрелять могли они только лишь в бок, а пуля между тем посажена между глаз – это раз! Пули свои я таврю, вот обратите внимание, – показывал любопытным он пули, – это два; в голове этого оленя сидит пониже рогов такая же моя пуля, что я на месте и докажу, – это три!

И, нагнувшись к лежавшему тут же оленю, он нащупал в затылке у него пулю, ловко разрезал кожу, расщемил кость и вынул ее у всех на глазах; на ней стояло такое же его тавро.

– Виват пану ротмистру, виват! – -раздались кругом радостные крики, и восторженная толпа, подхватив на руки героя, понесла его вместе с трофеями до стоянки. t Теперь только Богдан рышел из лесу на опушку, и заметил, что солнце уже клонилось к закату. Длинными косяками тянулись тени от леса в долину. Осенний туман стлался по земле тяжелою волной. Становилось пронзительно сыро.

Невдалеке, на пригорке, начиналось уже охотничье пированье. Некоторые гости пропустили уже по второму келеху гданской водки, в то время любимейшей, другие подходили по сановитости, то к пану старосте, то к Чаплинскому, иные уже расседались и разлетались живописными группами на разбросанных по пригорку коврах и подушках. Над всею этой компанией стоял веселый гомон, прерываемый взрывами смеха и виватами.

Повара суетились при полевых очагах; в обозе шло оживленное движение с бутылками и бочонками. Подавали в серебряных полумисках знаменитый бигос, и аромат его доносился до опушки самого леса… Всю эту оживленную, пеструю картину освещало эффектно солнце косыми, пурпурными лучами.

Богдан направился долиною в обход, не желая разделять панской трапезы, имея в виду найти лишь поскорее Елену. Вдали он увидел рыжекудрую красавицу. Она ехала верхом; в тороках у ней привязана была лисица; молодой шляхтич лебезил что-то и заезжал и справа, и слева; но Виктория, видимо, не удостаивала его вниманием. Она обрадовалась, когда увидела пана ротмистра и, резко отстранив молодого вздыхателя, начала с старым своим знакомым оживленный, волновавший ее разговор.

Богдан, избегая встречи, повернул овражком налево и неожиданно наткнулся лицом к лицу на Ясинского. Последний даже отшатнулся в ужасе, побледнел и начал дрожать, как осиновый лист.

«Вот он, иуда!» – мелькнуло в голове Богдана.

– Чего перепугался так, пане? Что увидел меня живым? – бросил он ему презрительно. – Мы характерники и с паном еще счеты сведем.

Ясинский что-то хотел ответить, но у него сильно стучали зубы.

Богдан плюнул в его сторону и направился к компании; он остановился.на приличном расстоянии, закрытый вербой, и высматривал, где находится «его квиточка», «его зирочка», но пока ее не было видно. Богдан долго стоял, общество давно уже все разместилось и совершало культ Бахусу и Церере; вон и Виктория уселась между молодыми людьми, но, несмотря на их ухаживанья, несмотря на сыпавшиеся к ее ножкам восторги, не слушает их, а, устремив глаза в уголок вспыхнувшего алым отблеском леса, неподвижно сидит, и легкая тень грусти ложится на ее задумавшиеся глаза. Говор доносился к Богдану совершенно отчетливо.

– Славно, славно мы отделали короля в Варшаве на сейме! – смеялся октавой чрезмерной тучности паи Цыбулевич, тот самый, что смягчил лозунг Иеремии Вишневецкого и вместо, «огнем и мечем» проповедовал «канчуком и лозой». – Разоблачили все его шашни, все злостные подкопы под нашу свободу. Спасибо великому канцлеру князю Радзивиллу и ясному пану Сапеге, они разоблачили. Измена, зрада!

– Неужели до того дошло? – усомнился Конецпольский.

– Слово гонору! Як бога кохам! – ревел Цыбулевич. – «Приповедные листы» скреплял своею печаткой, а не канцелярской, нанимал иноземные войска без ведома сейма, давал деньги для вооружения этого казачьего быдла, снабжал его какими-то привилегиями, благословлял нападения и походы на мирных нам турок, чтобы вовлечь их в войну, а то для того, чтобы поднять войско казачье и, при помощи песьей крови, сокрушить нашу золотую свободу.

– На погибель всем зрадникам! – рявкнула уже подпившая компания.

– Ну, а на чем стал сейм? – спросил Чаплинский.

– Ха-ха, – загромыхал Цыбулевич, – отняли у короля все доходы, воспретили сношения с иностранными державами, наем войск, лишили права давать какие-либо постановления, привилегии, иметь свое войско, кроме тысячи гайдуков, ограничили даже раздачу королевщины, поставив ее под опеку… Одним словом, эта коронованная кукла будет держаться теперь лишь для парадов…

– Виват, пан Цыбулевич! Ха-ха-ха! – разразились все громким хохотом. – Ловко сказано, коронованная кукла! Виват, виват!

– Но ведь у короля, как оказывается, – отдуваясь и сопя, вставил князь Заславский, – была большая партия… и, может быть, она еще поднимет борьбу?

– Да, как же… – запихал за обе щеки бигос Онацкий, – Оссолинский, Казаковский, Радзиевский… гм, гм!.. и другие, а главное они имели клевретов здесь: вот с этими птахами уж нужно серьезно расправиться…

– О, мы знаем здешних клевретов! – злорадно заявил пан Чаплинский. – Здесь-то и таится главное гнездо измены… Здесь под полою слишком милостивых властей и плодятся эти гады.

– Так раздавить их! – крикнул кто-то издали.

– Дайте срок! – ответил многозначительно староста. – А бороться пусть попробуют! – брякнул саблей какой-то задорный юнак.

– Да мы просто не дадим королю ни «кварты», ни «ланового», ни на какие расходы, – отдувался. Опацкий, – так ему не то что войска, а и на собственные харчи не хватит.

– Однако, – возразил Заславский, – если лишите государство доходов, то сделаете его беззащитным перед врагами, перед соседями.

– Э, княже, – засмеялся. Опацкий, – ну его с этими войнами: одно разорение и убыток! Да лучше уж, коли что, откупиться… или там отдать кусок какой пустопорожней земли, чем тратиться… Сбережения нам пригодятся…

– Верно, верно, пане! – послышались одобрительные отзывы со всех сторон.

– А для хлопов, для усмирения внутренних врагов, – рявкнул Цыбулевич, – у нас есть свои надворные войска, и мы скрутим в бараний рог теперь это быдло!

– Да, да, – послышалось от задних рядов, – но нужно прежде уничтожить до ноги это казачество.

– И уничтожим, – икнул Опацкий.

– Все сокрушим, – заключил Чаплинский, – и будем лишь для себя… любить и наслаждаться!

– Виват! – заревела сочувственная толпа.

Богдан более не мог слушать. У него словно оборвалось что-то в груди. Холодный пот выступил на лбу крупными каплями, в ушах поднялся такой гул, будто, он летел в бездонную пропасть… «Вот оно что! Смерть, погибель! Оттого-то этот негодяй и был так дерзок!» – мелькали в его возбужденном мозгу отрывочные мысли. Богдан пошел вокруг пирующих высматривать «свою горлинку» и, наконец, заметил ее несколько в стороне; она стояла с своей камеристкой Зосей и о чем-то весело с ней болтала… потом Зося куда-то поспешно ушла, а Елена осталась одна и задумалась: она засмотрелась на восток, где лиловатая мгла ложилась уже дымкой на мягкую даль, и какая-то своевольная тревога пробежала тучкой по ее личику…

– Пора, моя голубка, домой, – дотронулся нежно Богдан до ее плеча.

– Ай! Это тато… – потупилась виновато Елена и прибавила, спохватясь: – Да, пора… хоть хозяева любезны и гостеприимны…

– Да, вот как гостеприимны… – и Богдан показал ей пробитую пулею шапку.

– Что это? – вздрогнула Елена. – Пуля, пущенная в мою голову.

– Ай! – закрыла глаза Елена и сжала руку Богдана. – Поедем, поедем отсюда!

Богдан тихо отвел ее к колымаге, где увязан был сзади дикий кабан, а сам вскочил на своего Белаша.

Короткий осенний день догорал. Огромный огненный шар садился ярким багрянцем. Окровавленною чешуей алел весь закат, и до самого зенита доходили кровавые полосы… Богдан взглянул на небо и вздрогнул невольно: его поразило такое роковое соответствие между этим небом и его мятежными думами…

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 2, с. 27 – 34.