29. Хмельницкого принимают
в Киевское братство

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Уже вечерело, когда Богдан вышел в сопровождении своего нового знакомца на широкую ратушную площадь. Купцы уже запирали лавки тяжелыми засовами; на крышах остроконечных домов зажигались тусклые масляные фонари; движение утихало, но любопытные горожанки еще сидели на скамеечках у своих ворот и сочувственно покачивали своими головами, передавая друг другу горячие новости дня. В воздухе чувствовался легонький морозец, звезды на небе ярко загорались; снег поскрипывал под сапогами прохожих. Обойдя высокое и сумрачное здание ратуши, Богдан и Крамарь подошли к стене братского монастыря. По деревянным ступеням подымались уже многие горожане. Все шли тихо и степенно, без шума и разговоров. Богдан заметил снова с изумлением, что все встречающие их с почтением обнажали головы перед новым его спутником.

Пройдя под сводами колокольни, они вышли на широкий двор, посреди которого подымался великолепный новый храм с пятью золочеными куполами; направо и налево тянулись длинные здания.

– Все своим коштом, – пояснил ему Крамарь, указывая на храм, – помог еще московский царь, спасибо ему, а то все сами.

Повернувши налево, они вошли в узкий коридор со сводчатым потолком. Через несколько шагов он расширился и образовал просторные сени; направо и налево две низенькие, темные двери, у каждой из них стояло по два горожанина.

– Братчику, – обратился к одному аз них Крамарь, – отведи нового брата в збройную светлицу; ты должен, пане сотнику, оставить в ней все свое оружие, да не внидет кто на нашу братскую беседу с оружием в руках.

Сказав это, Крамарь указал братчику на Богдана и сам прошел в правую дверь. Богдан последовал за своим проводником. В небольшой комнате, в которую вошли они, было уже несколько горожан; каждый из них снимал свое оружие и, положивши его, выходил из нее. Тишина и сдержанность, с какою двигались и говорили все эти люди, снова поразили Богдана.

Последовавши их примеру, он снял все свое оружие и вышел вслед за ними в сени. Стоявший у дверей горожанин распахнул перед ним низенькую дверь, и Богдан вошел в большую комнату, с таким же сводчатым низким потолком. В комнате было светло. Перед Богданом сразу мелькнуло множество народа, большой стол с зажженными на нем канделябрами, шесть почтенных горожан, сидевших подле него… Хотя от сильного освещения он не мог рассмотреть их сразу, все-таки ему показалось, что два лица из них были ему знакомы.

Открывши снова глаза, он с изумлением заметил, что на председательских местах за столом сидели оба его новые знакомца. Ярко освещенные восковыми свечами лица их были серьезны и сосредоточены. Казалось, они вполне дополняли друг друга. Тогда как лицо Балыки со своими выцветшими, старческими глазами глядело до чрезвычайности ласково и добродушно, лицо Крамаря, с его вечно сжатыми бровями, глядело энергично и сурово, а вспыхивающие глаза свидетельствовали о постоянной мысли его, вечно жгущей фанатическим огнем. По правую сторону их сидело еще по два горожанина. Теперь Богдан мог рассмотреть и огромную комнату с тщательно закрытыми окнами, похожую на монастырскую трапезную. Уставленная длинными лавками, она была полна народа. Перед Богданом открылся целый ряд немолодых, морщинистых лиц, измученных и утомленных, но с выражением какого-то тихого и теплого света в глазах. Они сидели один подле другого близко и тесно, вплоть до конца комнаты, который уже терялся в полумраке. Когда Богдан вошел, два братчика, стоявшие у дверей, вошли также за ним и, задвинувши в дверях тяжелый засов, заняли свои места.

В комнате было тихо и торжественно, словно в церкви. Богдан почувствовал, как в сердце его шевельнулось что-то теплое и радостное, близкое и родное ко всем собравшимся здесь людям.

– Милые панове братчики наши! – начал громко Балыка, подымаясь со своего места и опираясь руками на стол. – Радостною вестью открою я сегодняшнюю сходку нашу: слышали вы, верно, не раз о пане войсковом писаре Чигиринском, Богдане Хмельницком, о тех тяжелых працах, которые носил он не раз для родной земли, и о той тяжкой кривде, которую понес он от сейма и от вельможных панов. Господь привел его к нам. Господь, благословивший наше скромное братство, желает усилить оное мощною рукой.

В комнате послышалось движение. Все лица оживились, все головы закивали, наклоняясь друг к другу, шепча радостные живые слова. Казалось, что весенний ветерок зашелестел в осенних, еще не упавших листьях, неся им, уже отжившим, весть о свете, о солнце, о новой жизни, новой весне.

– Но, прежде чем принять тебя в милые братья свои, – поднялся с места Крамарь, и снова умолкло все собрание, – мы спросим тебя, пане сотнику, по доброй ли воле и охоте желаешь ты вписаться до нашего «Упису» братского, яко глаголет нам апостол: «Едино в любви будете вкоренены и основаны», и горе тому человеку, им же соблазн приходит!

Крамарь опустился, и взоры всех присутствующих обратились на Богдана.

– Милые и шановные панове братчики, мещане, горожане и рыцари киевские, – начал он взволнованным голосом произносить установленную формулу ответа, – взявши ведомость о преславном и милейшем братстве вашем киевском, а маючи истинную и неотменную волю свою, прошу вас, не откажите мне в принятии в братья ваши, так как прибегаю к вам всем щирым сердцем своим и клянусь пребывать единым от братии сих, не отступаючи от братства до самого последнего часа моего, не сопротивляться во всех повинностях его, но с врагами его бороться всем телом и душой.

Словно лёгкий шелест, пробежал тихий, одобрительный шепот по всем рядам.

– Панове братчики наши, – поднялся снова Крамарь, – хотя все мы знаем и шануем пана писаря, как лучшего рыцаря войска запорожского, но да не отступим ни для кого от раз установленных нами правил артикулов: итак, кто из вас, братчики милые, имеет сказать что не к доброй славе пана писаря, говорите от чистого сердца, да не приймем в братство наше ни Анания, ни Иуды, ни Фомы!

Все молчали, но по лицам горожан Богдан ясно увидел, что все они глядят на него с любовью и умилением и что только строгое правило сдерживает их порыв и мешает ему вылиться в восторженных восклицаниях.

– Итак, панове, никто из вас не скажет о шановном рыцаре ни единого черного, слова, того не скажем и мы, – произнес, радостно и торжественно Балыка. – Принимаем же. тебя, пане писаре, все как один, единым сердцем, единою волею! – поклонился он в сторону Богдана.

Богдан хотел было; заговорить, но в это время поднялся пан Крамарь.

– Постой, пане писарю, – остановил он его. – Прежде чем ты произнесешь перед нами братскую клятву, – сказал он строго, – ты должен узнать докладно устав наш и все артикулы его, так как за измену им мы караем отступников вечным от нас отлучением.

– Слушаю и прилучаюсь к ним всем сердцем и душою, – ответил Богдан.

– Брат вытрикуш – обратился Балыка к одному из горожан, сидевших по правой стороне. – Принеси сюда из скарбницы нашей скрыньку братерскую.

Тихо и бесшумно поднялись два горожанина и отворили низенькую дверь, находившуюся за столом, вошли в маленькую келийку и с трудом вынесли оттуда кованный железом сундучок, который и поставили перед, старшими братчиками. Пан Крамарь снял с своей шеи длинный железный ключ и передал его Балыке. Балыка отпер им хитрый замок и вынул желтую пергаментную бумагу с огромною восковою печатью, висевшею на шелковом шнурке, и, передавши ее своему соседу направо, произнес.

– Брат вытрикущ, читай устав наш братский, утвержденный патриархом Феофаном, чтобы ведомо было всем и каждому, в чем клянемся мы друг другу и на чем стоим.

Брат вытрикуш встал и развернул длинный лист. Старшие братчики опустились. Один Богдан стоял посреди комнаты. Все занемело кругом.

– «Во имя отца, и сына, и святого духа, – начал громко и внятно брат вытракуш. – Послание и коринфянам, глава VI. Вы-бо есте церкви бога жива, яко же рече бот: аз вселюся в них, и похожу, и буду им бог, и таи будут ми людие, глаголет господь вседержитель».

«Предмова ко всем благоверным всякого возраста и сана православным людям. Возлюбленная, возлюбим друг друга, яко любы от бога есть, и всяк, любяй от бога, рожден есть и разумеет бога, а не любяй – не позна бога. Иде же аще любовь вставится, все вкупе расторгнутся, без нее-бо не едино дарование состоится. Не именем-бо и крещением христианство наше совершается, но братолюбием, зане и глаголет нам господь: «Идеже есте два или трие во имя мое, ту есмь посреди вас».

В большой светлице было так тихо, словно наполнявшие ее люди замерли и онемели. Голос брата вытрикуша звучал ясно и сильно в глубокой тишине, и, слушая эти теплые слова, Богдан вспоминал невольно роскошные и разнузданные сеймовые собрания, полные кичливости, эгоизма и презрения. О, как не похожи они были на эту тихую и любовную братскую беседу! Правда, перед блеском и пышностью сеймового зала большая светлица, со старательно запертыми окнами и дверьми казалась угрюмой и мрачной; правда, не звучали здесь гордые, полные надменности орации и споры панства, а слышалось только тихое, простое слово, полное смирения и любви; правда, и согнутые, темные фигуры горожан казались бы и жалкими, и смешными перед залитыми золотом и каменьями пышно-вельможными панами, но в этом собрании темных, гонимых людей чувствовалось что-то такое трогательное и сильное, что переполняло всю наболевшую душу Богдана теплою и радостною волдой.

Он чувствовал, что все эти теряющиеся там во мраке лица, изнуренные томительною жизнью и непосильною борьбой, близки ему, что все они истинные братья, что все они борются вместе за одно дело, великое и святое, как и эти простые, глубокие слова… Там пышные цветы вянут и упадают с усыхающих ветвей могучего дерева, а здесь, в неизвестной глубине, темные и невзрачные корни ведут упорную непрестанную работу, высылая на поверхность земли молодые побеги, полные новой жизни и силы… И вместе с этим сознанием новая радостная уверенность наполняла его существо, и мысли о гнусной измене Елены, и жажда мести, и злоба уплывали куда-то далеко, далеко, а глаза застилал тихий, теплый туман…

Между тем брат вытрикуш читал дальше:

– «Возглаголем же сия первое утешение о скорбях и напастях наших: радуйтеся, яко же и спас рече: блаженны изгнанные правды ради, яко тех есть царствие небесное! Ниже малодушествуйте, яко. ныне вам вне града молитвы деяти, но веселитеся, зане и Христос вне града распят бысть и спасение содея!»

Богдан взглянул кругом: утешение, звучавшее в этих словах, оживляло всех братьев, как небесная роса оживляет никнущие к земле, умирающие цветы. Выцветшие глаза Балыки глядели вперед с каким-то умилением и надеждой, а седая голова его тихо покачивалась, словно снова переживала все эти долгие, тягостные дни.

Прочтя вступление, брат вытрикуш перешел к артикулам. Он прочел о порядке принятия в братство, о порядке избрания старших братчиков и других должностных лиц, об обязанностях их, которые должны быть строго хранимы для того, чтобы «чрез нестаранне и оспа-лось их зныщення и опустошения церкви божия не терпила». О том, как должны держать себя братья на сходках: «порожных и непотребных розмов не мовыты, а тильки радиты о церкви божий и о выконанню своего духовного и чтоб наука всякая христианским детям была». О том, как братчики должны хранить в глубокой тайне содержания братских бесед. Об обязанностях их заботиться и призревать бедных и бездомных, коим негде голову преклонить, об устройстве для них братских обедов и подаяния им денежной помощи. Об обязанности их общей заботиться о церкви божией и пастырях ее, охранять и беречь ее, как зеницу ока. Дальше говорилось об отношениях братьев между собой, о том, что они должны любить друг друга не только «поверховно, но всем сердцем и душой, не ставя себя один выше другого».

Далее всем вменялись любовь, смирение, верность и милосердие: «чтобы все братья милосердия были зерцалом и прикладом всему христианству побожных учеников».

«Глаголет-бо священное писание, – заключил торжественно брат вытрикуш, – да просветится свет ваш перед человеки, да, видевше ваша добрая дела, прославят отца вашего, иже есть на небесах».

– Теперь, брате, ты слышал наши артикулы, – обратился к Богдану Крамарь, – отвечай же нам по чистой и нелицеприятной совести: согласен ли ты покоряться им во всем? «Яко лучше есть не обещатися, нежели обещавшися, не исполните».

– Саблей моей клянусь исполнить все свято и непорушно! – вскрикнул горячо Богдан.

– Добре, – заключил брат Крамарь, – клянися ж нам в том не саблею, а святым крестом! – И, вынувши из братской скрыньки темный серебряный крест простой и грубой работы, поднял его с благоговением над головой. Перед Богданом поставили небольшой аналой, на котором лежало евангелие, сверх него положили обветшавшую грамоту; подле аналоя стали с двух сторон братья вытрикуши с высокими зелеными свечами в руках. Все встали; Богдан поднял два пальца.

– Во имя отца, и сына, и святого духа, – начал он громко и уверенно, – я, раб божий, Зиновий Богдан, приступаю до сего святого церковного братства и обещаюсь богу, в троице единому, к всему братству всею душою моею, чистым же и целым умыслом моим, быти в братстве сем, не отступаючи до последнего часа моего…

Дальше шел целый ряд страшных клятв, в случае измены брату. «Да буду и по смерти не разрешен, яко преступник закона божия, от нее же спаси и сохрани мя, Христе боже!» – окончил Богдан.

– Аминь, – заключил торжественно Крамарь, – отныне ты брат наш и телом,, и душою… Не ищи же в беде ни у кого защиты, токмо у братьев своих, и верь, что они положат за тебя и душу свою! – и Крамарь порывисто заключил Богдана в свои объятия.

– Витаю тебя всем сердцем, брат мой, – подошел к Богдану Балыка, и Богдан увидел, как старческие глаза его блестели тихою радостью, – всем сердцем, всем сердцем, – повторял он, обнимая Богдана, – да единомыслием исповемы.

– Братчики милые, – обратился Крамарь к собранию, – витайте же и вы нового брата.

Давножданное слово словно сбросило оковы со всего собрания. Шумная толпа окружила Богдана. Горячие руки пожимали его руку, принимали в объятия; добрые, постаревшие и молодые лица, воодушевленные пробудившеюся энергией, радостно заглядывали ему в глаза. «Будь здоров, брате, милый, ласковый брате!» – слышал он отовсюду, и, куда ни оборачивался, всюду видел радостные, оживленные глаза.

Долго продолжалась дружественная, братская беседа; наконец, брат Крамарь ударил молотком.

– Постойте, панове братья, – обратился он ко всем, – нашему новому брату надлежит исполнить еще одну, повинность, о которой знаете вы все. Брате Богдане, при вступлении в наше братство, каждый брат офирует до братской скрыньки 12 грошей, кто же хочет дать больше, может только с доброй воли своей.

Богдан вынул из пояса толстый сверточек и высылал на стол 12 червонцев.

– Благодарим тебя от всего братства, – поклонились разом старшие братья.

– Брат вытрикуш, – обратился Крамарь к своему соседу, – подай новому брату «Упис» и каламарь…

Перед Богданом положили на столе «Упис». Богдан перевернул толстые, пожелтевшие листья и подписал под длинным рядом подписей крупным, витиеватым почерком: «Прилучылемся до милого братства Богоявленского Киевского рукою и душою. Богдан Хмельницкий, писарь его милости войска королевского, рука власна».

– Хвала, хвала, хвала! – зашумели кругом голоса.

– Панове братья, – обратился Богдан к Крамарю и Балыке, когда поднявшийся шум немного умолк, – дозволите ль молвить мне слово?

– Говори, говори! – возгласили разом и Крамарь, и Балыка.

– Ласковые паны братья, мещане, горожане и рыцари киевские, – поклонился Богдан всему собранию, – от всей души моей благодарю вас за честь, что выбрали меня в братья Свои. Воистину настал-бо час, когда только в братстве своем сможем искать мы защиты. Нет у нас больше ни прав, ни законов, охраняющих поселяй и горожан в каждой стране: единый-бо оборонец наш король поруган и унижен сеймом и лишен всяких прав! Все вы знаете о том страшном злодеянии, которое потерпел я, да разве я один? Все это ожидает каждого из нас! Утесняют вас выдеркафами и налогами. Это еще золотые времена: скоро отберут у вас и крамницы ваши, скасуют и цехи. Мало! Удалось вам с помощью казаков посвятить на святые епископии после долголетнего пленения превелебного митрополита и епископов, и утишилась уния в нашей стороне, но теперь уже не то! Король, говорю вам, уничтожен и, под покровительством ксендзов и унитов, ширится уния и охватывает наш край. Вы не знаете того, что творится там… за вашими городскими стенами, – забирают церкви божьи в аренду, обращают В скотские загоны; священнослужители сами жгут их, чтобы не отдавать в поругание… И единую силу нашу, войско казацкое, стараются теперь уничтожить планы… Нигде, братья, нигде не найдем мы помощи – едино друг от друга! Так будем ли мы розниться, казаки от горожан и горожане от казаков? Не единой ли мы, братья, матери дети, не за одно ли дело святое стоим?

В комнате послышался едва сдерживаемый шум.

– Когда не станет на Украине казаков, – продолжал Богдан, – тогда погибнет последняя сила, которая еще сдерживает панов, и заглохнет тогда уже навеки и вера наша, и имя наше, и вся наша украинская земля. Скажите же мне одно слово, братья: если настанут те горькие часы, когда женам и детям придется бросать дом свой и искать пристанища у медведей и волков, не откажете ли вы тогда в своей помощи братьям или оставит их гибнуть один за другим за свой обездоленный край?

И вдруг все ожило в мрачном зале. Горячий порыв заставил всех забыть строгие артикулы устава. Казалось, сильный вихрь ворвался на широкую степь и закрутил, заметал сухой, посеревший ковыль. Строгие, степенные горожане вскакивали на лавы, махали Богдану шапками, выкрикивали горячие, прочувствованные слова. «Поможем! Все отдадим! Ворота откроем!! Едино тело, един дух, едины есмы!» – раздавались отовсюду воодушевленные возгласы.

Когда утихли, наконец, шумные порывы восторга, брат Крамарь напомнил всем, что пора идти в церковь отслужить благодарственный молебен по случаю принятия нового брата.

– Сам превелебний владыка будет служить сегодня, – пояснил он Богдану, – я известил его о прибытии твоем.

Братчики начали выходить из собрания парами, чинно, один за другим.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 2, с. 221 – 230.