26. Хмельницкий в Ярмолинцах

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Подъезжая к речке Горыни, Богдан вспомнил про завещанный Грабиною клад и захотел доведаться, а если бог поможет найти, то и распорядиться им по воле покойного честно: половину взять для святого дела, – потому что деньги теперь ой как нужны, а половину сберечь для дочки Грабины, Марыльки… «Для Марыльки, для Елены, – закусил он до крови губу, – для моей любой, коханой, насильно похищенной…» Он в первый раз по отъезде из Варшавы ясно вспомнил ее и снова почувствовал в сердце жгучую боль.

– За всех и за нее! – вскрикнул он свирепо и начал рыться в своем гамане.

К счастью, заметка Грабины, несмотря на годы скитаний, не выронилась, уцелела. В ней обозначена была ясно и точно пещера на реке Горыни, за хутором Вовче Багно, по левой руке от ветвистого дуба, на восемьдесят локтей, а в самой пещере еще подробнее описано было место клада. Богдан направился на Горынь; но долго ему пришлось искать хутора, сгоревшего дотла; такая же незадача была и с дубом: лесок срубили, и трудно было по торчавшим и выкорчеванным пням определить место, где был разлогий дуб. Богдан повел розыски наугад и нашел полуобвалившуюся пещеру, но после долгих усилий и исследований выкопал-таки, к великой радости, два бочонка золотых червонных, два бочонка битых талеров и множество драгоценных женских вещиц. Разместивши эти сокровища на спинах крепких лошадей, Богдан направился от Горыни к Днестру, желая проехать через Подолию.

Подымаясь с горы на гору, спускаясь в глубокие ущелья, где по камням и по рини сверкали серебристою чешуей болтливые и резвые речонки-ручьи, разраставшиеся под дождями в бурные, бешеные потоки, Богдан стал замечать, что конь его, верный Белаш, начал прихрамывать и терять силу,

– Эх, товарищ мой любый, друг мой сердечный, – потрепал его по шее Богдан, – состарились мы с тобой, – нет уже прежней удали и неутомимой силы! Послужил ты мне верой и правдой, выносил на своей могучей спине, вызволял не раз из всякой напасти, а теперь просишься уже на отдых, а я вот все тебя таскаю да таскаю. Правду говорят, что кто больше везет, на того и клажа.

– А так, так, – усмехнулся Кныш, – а ведь конь этот у вельможного пана под седлом, почитай, лет семь!

– Девятый уже пошел.

– Э, пора на смену другого…

– Жалко этого… много с ним прожито и горя, и радости…. люблю я его…

Белаш, словно благодаря своего господаря-рыцаря, повернулся к. нему головой и тихо, любовно заржал.

– Ишь, скотина, – мотнул шапкой Кныш, – а, ведь пшимает человека, ей-богу! Ну, что ж, на хороший корм его, а другого, молодого, под седло… Отдохнет этот и тоже подчас еще послужит.

– Да я и сам так думаю…

– А вот в Ярмолинцах бывают добрые ярмарки… Кажись, вот в это самое время туда приводят и наши казаки, и татаре добрых коней.

– Это верно: там и встретиться можно кое с кем, и пороху подсыпать… туда и рушай! – скомандовав Богдан, и все за ним двинулись крупной рысью.

Ярмолинцы приютились в долине, залегшей между небольших гор и расходившейся вилами на два рукава. На главной площади их, на самом видном месте, красовался и господствовал над всеми постройками каменный костел готической архитектуры, с двумя стрельчатыми башенками на переднем фасаде, в которых висели колокола; он слепил глаза белизною своих украшенных фигурами стен и словно кичился ярко-красною крышей. На излучине долины, из-за пригорка, покрытого посеребренным слегка садом, краснели тоже, между стрелами тополей, крыша панского палаца и шпиц другого небольшого костела; у подножья их лежал блестящим зеркалом пруд. Перед этими грандиозными сооружениями мещанские и селянские хаты с потемневшими соломенными крышами казались жалкими лачугами, и они, стыдливо прячась за садиками, разбегались испуганно по долине. Только корчмы и еврейские дома с крыницами, ничем не прикрытые, с облупленными боками, торчали бесстыже по площади и смотрели нагло дырявыми крышами на костел…

Когда путники наши подъехали к спуску с горы, то их сразу поразила широкая картина раскинувшейся у ног их ярмарки. Вся в обыкновенное время пустынная площадь была теперь покрыта шатрами, балаганами, ятками, между которыми кишмя кишел народ; сплошная толпа двигалась колеблющимися, пестрыми волнами. У костела стояли вереницей панские экипажи, запряженные дорогими конями; хлопанье кучерских бичей смешивалось с перемежающимся звоном небольшого костельного колокола. Вдали, в правом рукаве долины, стояли лавами возы с разного клажей; у возов лежали на привязи волы, коровы, козы, а дальше толпились отарами овцы; в левом же рукаве помещалась конная ярмарка: всадники то подъезжали к табунам, то мчались стрелой вдоль пруда. Над этим морем голов стоял то возрастающий, то стихающий гомон, напоминавший гул разыгравшегося прибоя.

Богдан остановился на краю горы и осматривал зорким глазом лежавшее у его ног местечко. Скрывавшееся целый месяц за свинцовыми тучами солнце проглянуло теперь в пробитую лучами прореху и осветило яркими тонами и пышные костелы, и палацы, и убогие лачуги, и пеструю толпу, и дальние подвижные пятна, и верхушки гор, слегка присыпанные первым, девственным снегом.

– А что это значит, хлопцы, – обратился Богдан к своим спутникам, – такое большое местечко, а я своей русской церкви не вижу?

Все начали всматриваться, приставив руки к глазам.

– А вон где она была, – указал рукой Кныш.

Богдан взглянул по направлению руки и увидел действительно на одном из пригорков кучу угля и обгорелых бревен; за черной кучей стояла невдалеке уцелевшая, каким-то чудом от пожара звонница; крест едва держался на ее пирамидальной, издырявленной крыше; в пролетах между четырьмя покосившимися колонками не было видно колоколов… Над этим мертвым местом кружилось лишь воронье.

Богдан снял шапку и набожно перекрестился; то же сделали и его товарищи.

– Ну, хлопцы, – обратился он к казакам, – я с Кнышом отправлюсь на конную, а на ночь заеду к пан-отцу, коли жив еще… Вы же – врассыпную между народом, только звоните с оглядкой: здесь много панских ушей…

– Мы им пока за ухо, коли нельзя в ухо, – заметил один казак рассмеявшись; оправивши одежду и зброю, они спустились с горы и потонули в гудевшей толпе.

Богдан попал в какой-то водоворот, из которого почти не мог выбраться; с трудом пробирался он шаг за шагом вперед, желая объехать базар и направиться прямо к пруду, но встречная волна оттесняла его к яткам… Среди бесформенного гула и выкрикиваний кримарей и погоничей до него донеслись звуки бандуры; голос певца показался ему знакомым, и Богдан стал протискиваться ближе. Вокруг кобзаря краснели, что мак, верхушки черных и серых смушковых шапок, между которыми то там, то сям пестрели ленты, стрички и хустки ярких цветов, украшавшие грациозные головки дивчат…

Внутри тесного кольца слушателей сидел по-турецки большого роста и крепкого сложения слепой бард, калека с искривленными ногами, на деревяшках; он, выкрикивая печально рулады, выразительно пел-выговаривал слова какой-то новой думы:

Ой, бачить бог, що його віра свята загибае,

Та до Юрка з високого неба волае:

– Годі тобі, Юрку, конем басувати, а змієм ваговати,

Біжи-но краще хрещений мій люд рятувати.

Бо де ж мої церкви, де клейноди, де дзвони?

На святих місцях лиш круки, та ворони! –

Як покрикне ж Юрко: – Гей ви, нещасливі,

Годі вам орати не свої, а ворожі ниви,

Нащо вам чересла, лемеші і рала –

Може б, з них послуга святому богові стала?

Немою, неподвижною стеной стояли казаки и дивчата; тяжелый массовый вздох выделился стоном среди общего шума и зажег у казаков свирепою отвагой глаза, а у дивчат вызвал слезы. Богдан пробрался к слепцу и бросил в его деревянную мысочку дукат.

По звону ли металла, или по другим неизвестным приметам, но слепец угадал золото и, обведши незрячими очами толпу, прошамкал:

– Ого! И магнаты нас слушают!

– Магнаты без хаты, – ответил Богдан. – «Нечай! – промелькнуло у него в голове. – Ей-богу, он!»

– А! Орел приборканый, – буркнул старец, – короткое крыло, а долгие надеи…

– Слетятся орлята, то отростут и крылья.

– Помогай; боже! Давно не слышно было клекоту.

– Послышишь… А что, старче божий, – переменил Богдан тему, – не ведомо ли тебе, батюшка здешний жив или помер?

– Хвала богу! Отец Иван приютился у бывшего ктитаря Гака, что под горой… в яру хата гонтою крыта.

– Спасибо! Я не чаю отъезжать до ночи.

– Горазд! Коли бог дал.. – выговорил кобзарь последнее как-то в нос и усмехнулся в седую, подозрительно белую бороду.

Пробираясь к пруду мимо панской усадьбы, Богдан поражен был стонами и воплями, доносившимися к нему из-за высокого мура. Он спросил ехавшего по дороге деда:

– Что это у вас там творится?

– А что ж? Бьют нашего брата, – ответил тот равнодушно.

– А вы же что? Молча подставляете спины?

– Заговоришь, коли у жида и эконома надворная команда… И без того ходишь в крови.

– Так лучше захлебнуться в ней разом, чем сносить муки изо дня!

– Та оно известно, один конец, – покачал дед головою.

– То-то! Коли нам один, так и им, катам, тоже – сверкнул свирепо глазами Богдан в сторону палаца. – Раз мать породила, раз и умирать… раз, а не десять! – крикнул он и пришпорил Белаша через греблю к табунам коней.

Только что врезался Богдан в их косяк, как ему попался навстречу знакомый запорожец – Лобода; он уже успел поседеть; усы и чуприна его отливали на солнце серебром, а шрамы багровели татуировкой.

– А, слыхом-слыхать, видом-видать! – приветал он радостно Богдана.

– Здорово, брате! Сколько лет, сколько зим!

Приятели обнялись и поцеловались трижды.

– Эге! Да и тебя, пане Богдане, присыпать стал мороз, – качал головою Лобода, – я-то побелел, а тебе бы, кажись, рано.

– Завирюхи были большие, ну, и присыпало,

– Так, так, у нас, – сосал Лобода люльку, втягивая в себя дым, – слух прошел, будто Хмелю подломили паны тычину и он упал, вянет.

– Брешут; не завял Хмель, а вместо тычины повьется по тынам сельским… Гляди, чтобы паны не заплутались в нем до упаду.

– Добрая думка! – закрылся теперь запорожец целым облаком выпущенного дыма. – А что, може, что новое есть?

– Есть, и такое, что все вы подскочите. Приеду – все расскажу. Как только ваши пчелы?

– Да ничего – гудут, роятся, матки только доброй нет.

– Лишь бы роились, – подчеркнул Богдан и начал присматриваться по сторонам.

– Кого ищешь? – вынул изо рта люльку Лобода и начал выбивать золу.

– Коня, – одним взмахом головы сдвинул Богдан набекрень шапку, – да доброго, моему под стать.

– Коли доброго хочешь коня раздобыть, то вон туда, на самый конец, поезжай, где расташовались татаре: там у одного мурзенка добрые кони, дорогой породы, чтобы мне черту не плюнуть в глаза!

Запорожец-друзяка провел Богдана к этому мурзенку; удивлению последнего не было границ.

– Алла илляха! – протянул тот радостно и приветливо руки. – Пророк мне послал такую счастливую встречу! Друг отца моего, утеха его сердца.

– Керым? Луч ясного месяца, сын моего первого друга, Тугая, быстрокрылый сокол! Вот радость так радость! – ответил Богдан по-татарски и заключил его в свой широкие объятия.

Керым пригласил его в свой намет и начал угощать и шашлыком, и пилавом, и кониной, и халвой, и шербетом. За чихирем да кумысом разговорились они о былом; Керым рассказал про отца, что он получил от хана бейство, но что у них в семье большое торе: после покойной матери самая любимая ханым отца умерла, так что он до сих пор, как громовая туча, что Тугай не раз вспоминал своего друга и сетует, что славный джигит, кречет степной, не навестил его ни в счастьи, ни з горе.

– Буду, непременно буду, – проговорил тронутый лаской Богдан, – у кого же мне поискать тепла и порады, как не у светлого солнца? – И Богдан рассказал Керыму про свое безысходное горе, про свою кровавую обиду.

Слушая его, возмущался впечатлительный и юный душою Керым и клялся бородою пророка, что отец поможет своему другу отомстить панам за их кривды.

Только вечером отпустил он Богдана, наделивши таким конем, какой занял бы первое место и в конюшне блистательного падишаха. Сын чистокровной арабской матки и татарского скакуна, вскормленный пышной степью, выхоленный любовной рукой, серебристо-белый, с черною лишь звездочкой на лбу и черными огненными глазами, он блистал красотой своих форм, грацией движений и молодою силой. Керым долго не хотел брать денег за красавца, а дарил его своему бывшему учителю рыцарских герцов, но Богдан вручил-таки ему сто дукатов и, попрощавшись сердечно, поспешил со своею дорогою добычей к условленному пункту сборища, к ктитарю бывшей церкви – Гаку.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 2, с. 198 – 205.