21. Сейм отбрасывает жалобу

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Поднялся со своего кресла епископ Лещинский:

– Напрасно ты, велебный отче и мнише, упоминал здесь о старых непогамованных спорах. Поднятые на конвокационном сейме претензии и вами, и вашими братчиками, темными, непросвещенными людьми, вторгающимися дерзновенно в религийные вопросы и в дела иерархии, – были по всем пунктам разбиты, как известно всей правоверной благороднейшей шляхте, епископом рутским; он доказал досконально и кривду ваших схизматических отличий, и неосновательность ваших домогательств, и ложь ваших основ, на которых вы опирали фальшивые права. На что лучше, ваш бывший единомышленник, одаренный богом Мелетий Смотрицкий, написавший сначала, в горячности молодого духа свой «Плач», и тот, пришедши в мужественный разум, отшатнулся от вас, будучи не в силах побороть вашей закоренелости, и перешел в благочестивую унию… Если на конвокационном сейме, вследствие вашего опора, вынуждены были дать обещание некоторых уступок, то из этого, еще не следует, чтоб святой костел и благородное рыцарство унизились до исполнения этого обещания и до удовлетворения ваших требований… и кроме сего – церковь выше государства…

– Не уступать, ничего не уступать схизматам! – сказал кто-то громко в одном конце залы.

– Скорей костьми ляжем! – подхватил и пан Яблоновский, бросивши умильный взгляд на ближайшую галерею.

Ударил маршалок в щиты. Все опять смолкли, но слабые отголоски ропота вырывались еще то там, то сям.

– Все ваши настоящие жалобы, – продолжал епископ, – тоже преувеличены. Вы передаете про какие-то насилия, черпая сведения из баек, россказней хлопов, а о своих насилиях умалчиваете. Кто умертвил почтенного Кунцевича? Кто утопил в Днепре униатских мучеников-ксендзов? Кто разорил кляштор под Винницей? Наконец, и ваш яснопревелебный владыка Могила не гнушается наездов и разбоев. И прежний митрополит Исайя Копинский изгнан им гвалтом, и униатский собор св. Софии отнят оружием, и отбираются наши имущества mano armato, и насаждаются бесправно коллегии и школы. Какие же это слезы проливает ваша схизматская церковь? Лукавые, злобные слезы, облекаемые еще в угрозу!..

В зале поднялся страшный шум.

– Никаких потачек схизматам! – кричал, бряцая саблей, Чарнецкий. – А ни пяди! Эта хлопская вера должна быть уничтожена! Какие еще претензии? Слышите, панове? Его величество слишком с быдлом уступчив… и какое их право? Земля ведь, ясновельможные рыцари, наша; значит, и все, что на ней построено, – церковь ли, хлев ли – все наше… а с своей власности я имею право брать доходы как знаю. Если там надоест им какой жидок, так заплати ему, а не лезь беспокоить вздором ясновельможных послов!

– Пан полковник говорит правду! – вопил Цыбулевич, побагровевши от натуги, как бурак.

– Огнем и мечем их! – стучал креслом князь Вишневецкий.

– Прошу слова! – поднял руку пан Радзиевский.

– И я прошу слова, яснейший маршалок! – приподнялся Кисель.

– Слова, слова! – раздалось в конце залы.

– К чему? Какое там слово? Ясно все! Отказать! – раздавались со всех сторон голоса и сливались в какой-то порывистый, беспорядочный гул.

Маршалок давно уже звонил в свои щиты, но за шумом они были мало слышны; наконец, он так забарабанил в них, что весь зал наполнился оглушительным звяком и заставил расходившееся рыцарство присмиреть.

– Найяснейший король наш и сиятельные рыцари! – поклонился Кисель и поправил на себе оружие.

~ Кто, кто говорит? – толкал пан Яблоновский своего соседа.

– Брацлавский воевода.

– Схизмат, кажется?

– Схизмат, схизмат! Не понимаю, как его допустили сюда, – ерзал сосед по скамье, передавая свои замечания направо и налево.

– Шановнейшие и блистательные послы! – обвел глазами Кисель все собрание. – Одному бею, окруженному верными рабами и твердынями, в которых хранились его несметные богатства, приснился знаменательный сон: стоит будто он, бей, на крыше главной башни и видит, что с востока и запада подступают к его твердыне враги; устрашенный грозною толпою и блеском оружия, бей призывает своих верных рабов и говорит им: «Обступают мою твердыню враги, но стены ее крепки и вы многочисленны, взываю к вашей доблести и храбрости: защитите господина своего и его богатство, и я награжу вас». Засмеялись на это рабы, а дозорца их, седовласый старец, ему ответил: «Напрасно взываешь ты к нашей доблести, – нет ее у рабов; неволя убила в нас все благородные чувства; она стремилась насилием обратить нас в подъяремных волов, а какая же корысть волам защищать держащего ярмо и бич утеснителя? Они, при первой возможности, бросят его и уйдут от плугов». – «Но ведь это преступно, – возопил господин, – бог вас накажет за такую измену!» – «Какой у нас бог? – возразил ему на то старец, – ты нас заставил молиться своему богу, благословляющему неволю, а неволя для всякого горше смерти, так и не рассчитывай, господине, на наши сердца!» – «Нам выгоднее даже убить тебя и поделить между собой твои сокровища!» – закричали рабы, приступив к господину своему, и, несмотря на мольбы, вонзили ему в грудь холодную сталь. Проснулся измученный бей и на другой день отпустил всех рабов своих на свободу, а чтобы стада его и пажити не остались без рук, то он бывших рабов сделал участниками в доходах своих обширных владений, дозволив всякому поклоняться по своей совести богу. И удвоились его доходы от свободной, неподъяремной работы, и воцарилось в его владениях счастье, и приковались любовью к нему сердца. Тогда воскликнул насадивший добро в земле своей бей: «Благодарю тебя, боже, за ниспосланный сон! Теперь мне не нужно ни муров, ни твердынь, ибо я из сердец моих подданных создал несокрушимую заслону…» И бей спокойно стал спать не за железом дверей, а в намете, среди благословляющих его дни поселян… Братие, сиятельные столбы отчизны! Воззрите на этого бея и создайте из преданных сердец силу и славу для великой нашей державы! Меня назвали здесь схизматом. Да, я, панове, схизмат, я не изменил вере моих отцов, но я люблю мою Польшу, мою дорогую отчизну больше, чем вы! За ее беды болит мое сердце, для ее блага я отдам последнюю кровь!

Взволнованный воевода отер набежавшие слезы и прервал на мгновение речь. В зале царило молчание, но в нем чуялось скорее что-то недоброе.

– Да, – снова начал Кисель, – все эти народные волнения, и слезы, и стоны – тоже знаменательные сны, ниспосылаемые нам провидением. Взойдите на башни свои и оглянитесь: кругом нашу отчизну обступают враги: с севера напирают на нас за наше гостеприимство пруссы и шведы, с востока сторожит нас усиливающаяся Москва, с запада подрываются немцы, а с юга терзают наш край поганые татары и турки. Опомнимся, благородные рыцари, усмирим в сердцах наших злобу, насажденную сынами Лойолы, разломаем железо неволи, и пусть всякий в свободной Речи Посполитой свободно славит милосердного бога, пусть на знамени нашем будут начертаны слова: «Правда и воля», и тогда с таким лозунгов нам не будут страшны никакие враги, а напротив, мы понесем его на науку целому свету!

– Хорошо сказано! Молодец пан воевода! – раздались одиноко три, четыре одобрительных голоса в зале, но вся посольская изба заволновалась негодующим гомоном.

– В воеводской байке, – поднялся с места князь Вишневецкий, сверкнув на Киселя высокомерным, ненавистным взглядом, – этот бей чистый дурак: держал рабов и не держал благородных рыцарей для защиты своих владений! Раб всегда подл и неверен; он и создан богом лишь для канчуков, для работы. Какой же галган может ждать от него доблестных подвигов? Для них только и существует шляхетское сословие, а не быдло!

– Кроме сего, – добавил епископ Лещинский, – сказано: «Рабы, господиям своим повинуйтеся».

– Сказано также, – поднялся с места высокий и худощавый, с добрыми близорукими глазами, известный ученый, пан Остророг, – сказано также, – повторил он: – «Господие, любите рабов своих, ибо и они созданы, как и вы, по образу божию и по подобию». Что же касается возражения князя, то я отвечу на это: правда, бею нужно было держать и наемных рыцарей для своей защиты и для смирения рабов, но нужно и то помнить, что в рабских владениях рабы составляют самый многочисленный класс, – иначе нечего будет есть ни рыцарям, ни панам, и в годины бедствий и нападения внешних врагов они, рабы, решают судьбу державы: припомните, княже, Рим!

– О sancta mater! – воздел руки горе блаженнейший примас.

– Диссидентские рассуждения, – бросил презрительно Остророгу Иеремия, – во-первых, медь и сталь рыцарей сразит тысячи этого безоружного быдла!

– Долой диссидентов! – раздалось с галереи. – Не нужно примирения с ними! – подхватили в задних рядах.

– Схизматы и диссиденты – это наши страшные язвы! – взвизгнул даже Чарнецкий. – Если их трудно лечить, то поступить с ними по писанию: «Лучше-бо есть, да погибнет един от членов твоих, а не все тело!»

– Святая истина! – вздохнул епископ Лещанский.

– Fiat in secula seculorum! – поддержал его примас.

– Не надо уступок! Не позволим! – раздались смелее со всех сторон голоса.

– Долой схизматов и диссидентов! – махнул рукой Яблоновский.

– Долой, к дьяблам их! – уже заревела в ответ толпа и в зале, и на галереях.

Король встал, но разгоревшиеся дикою страстью послы не обращали на него внимания.

– Слово его крулевской мосци! Слово его величества найяснейшего короля! – вопил и бил в щиты пан маршалок, пока удалось ему осилить мятежные крики толпы.

– Благородное и высокочтимое рыцарство! – начал король дрожащим, взволнованным голосом. Бог христианский есть бог любви и всепрощения, призывающий к себе всех труждающихся и обремененных. Как же мы дерзнем назвать себя сынами и служителями этой любви, если руки наши будут обагрены кровью насилия, если не любовь будет руководить нами, а ненависть? Но, кроме сего, мы властию, данною свободным выборам свободной державы и освященною господом богом, зарученные согласием именитой шляхты, мы утвердили pacta conventa; в них ясно указаны и права диссидентов, и права лиц греческого исповедания. Нарушение этих прав есть нарушение достоинства великой державы и оскорбительное отношение к моей воле державной, а равно и к вашей законодательной.

Пронесся по зале неодобрительный шепот, но большинство было несколько смущено.

– Святая наша католическая церковь, – заметил после долгой паузы королю примас, – и действует именно во имя этой божественной любви, во имя спасения душ заблудшего стада овец… Она желает направить их на путь истины…

– Лишением человеческих прав? Огнем и железом? – спросил раздраженно король.

– Хотя бы и наказаниями… Нельзя же обвинять родителей, они наказуют неразумных детей, желая утвердить их на стезях правды. Ведь в этом случае руководить родителями будет, очевидно, любовь, а не ненависть.

– Великую истину изрек блаженнейший отец наш арцибискуп, – встал с кресла Радзивилл, брат министра, – но, кроме сего, человеческие законы не вечны; для того и существуют наши сеймы, чтоб их рассматривать, умалять, уничтожать или вновь восстановлять, по усмотрению сейма.

– Найяснейший король слишком мягок, – заметил. кто-то ехидно.

– Да и при том еще нужно проверить, – резко заметил Иеремия, – и претензии, и дикие требования!

– Разделяю мнение князя, – наклонил в его сторону голову примас.

Огорченный и оскорбленный насмешками, король едва сидел на своем кресле. По его бледному лицу пробегали молниями болезненные впечатления; на щеках его то вспыхивали, то потухали багровые пятна; глаза то сверкали благородным негодованием, то наполнялись горькою слезой.

Государственный канцлер Оссолинский подошел к нему и, перекинувшись несколькими словами, объявил собранию:

– Найяснейший король полагает, что для выяснения и оценки требований митрополита киевского Петра Могилы, а равно и для разбора его скарг нужно учредить особую комиссию.

– Згода, згода! – загудели со всех сторон.

– Только из верных лиц! – раздался в поднявшемся шуме резкий выкрик Чарнецкого.

– Его величество обсудит беспристрастно их выбор, – пояснил канцлер и объявил перерыв заседания.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 2, с. 163 – 169.