3. Чаплинский соблазняет Елену

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Через мгновение показался и зверь, – огромный дикий кабан выставился наполовину из терновника, чтобы сообразить дальнейшее бегство. Чудовищная голова, непропорциональная даже туловищу, опустивши рыло, изрыгала со свистом и храпом клубами пену и пар; налитые кровью глаза злобно сверкали; обнаженные и загнутые назад клыки ярко белели на черно-бурой шерсти; набитая сплошь древесной смолой и грязью, она обратилась в непроницаемую броню; единственными убойными Местами представлялись лишь ухо да глаз. Богдан приложился и выжидал более удобного поворота головы. Вдруг раздался чей-то выстрел. Богдан вздрогнул от неожиданности. Зверь выпрыгнул из засады и, не видя врага, хотел было направиться в сторону, но опытный стрелок поймал его хорошо на прицел и послал вдогонку меткую пулю. Загремел выстрел, кабан ткнулся рылом в землю, приподнялся на передних ногах и начал мотать в одну сторону головой, точно желая достать клыками до уязвленного места.

– Убит! Дойдет! – потирал руки Богдан. – Вот так рушничка, спасибо Тугаю! – И он в восторге крикнул «го-го», давая знать ближайшим ловничим, что зверь на месте и чтоб они поспешили; но зверь, услыхав крик, приподнялся снова и, шатаясь во все стороны, побрел налево в глубь леса. Вытянувши нож и оставивши у пня рушницу, Богдан бросился за ним в погоню. Однако смертельно раненный кабан, обрызгивая кровью стебли и кустарники, напрягал свои могучие силы и не только не замедлял шага, а, напротив, ускорял его. Теперь уже догнать его, по крайней мере без собак, становилось затруднительным; впрочем, стройный хор гончих гнал уже по пятам и возрастал в силе.

Богдан начинал уже уставать, задыхаться, вдруг он заметил, что кабан провалился в какую-то яму и безнадежно барахтается в ней; тогда он бросился с удвоенною энергией на свою жертву, но последняя словно смеялась над ним, и в тот момент, когда победитель думал уже насесть на зверя, тот вырвался еще раз и скрылся в ближайшем чагарнике. Разгон Богдана был до того стремителен, что он не мог удержать бега и очутился сам в той же яме или берлоге, откуда только что вырвался зверь. Упавши с разбега, Богдан почувствовал сначала боль от ушиба или вывиха, а потом до него донеслись из ямы человеческие голоса и стоны. Последнее обстоятельство поразило его: он нагнулся, чтобы узнать, кто там, но вдруг в глубине зарычал злобный голос: «Если двинется – пулю съест».

– Раз маты породыла! – крикнул в яму Богдан.

– О, свой! – ответил кто-то радостно, но в это время вся стая гончих навалилась на жалкую берлогу; с воем и лаем принялись собаки рыть землю, а штуки три вскочили даже в самую яму. Богдан вытолкал их и, крикнувши: «Субботов!» – выскочил сам на пригорок.

Стая как бы разделилась на три группы, рьяно лаяла и разгребала землю. Догадавшись, что и там, быть может, сидят такие же нежданные звери, как и в этой берлоге, Богдан бросился со всею энергиею отвлечь стаю, направив ее на следы красного зверя. Поймавши несколько гончаков, он наткнул их на свежие следы, обрызганные кровью, и когда они, затявкав знаменательно, понеслись запальчиво в чагарник, он направил туда и остальную, уже возбужденную товарищами стаю. Тогда только, убедившись, что ни одного доезжачего не было здесь, Богдан вздохнул свободно и, утирая рукавом жупана пот, обильно выступивший на его лбу, направился и сам замедленным от усталости шагом в эту трущобу. Недалеко в долине вся стая кружилась на одном месте, победно ворча.

А в это время спускались с пригорка к болоту два всадника.

Ехавший впереди всадник был пан подстароста, а следовавший за ним – пышная панна Елена, одетая в полупольский, полумалорусский костюм, отливавший светло-розовыми и светло-лиловыми тонами; она напоминала нежный цветок первой весны. У обоих всадников сидело на левой руке по хищной птице, накрытой с головы красным, разукрашенным колпачком. За пышным панством следовало в почтительном расстоянии еще несколько корогутников, с такими же ловчими птицами; внизу, у болота, стояли особые мысливые с легашами.

– Не мудрено, моя крулева, все это может наводить на разные догадки… – говорил искренне и убедительно подстароста, осаживая коня и пропуская Елену рядом с собой, – ведь панна целых два месяца не казала никуда глаз, не допускала к себе, точно замурованная красавица в волшебном лесу!.. Ездил я, ездил!

– Будто уж так часто? – бросила вскользь Елена с лукавою улыбкой.

– Разрази меня Перун! – вскрикнул подстароста. – Да хоть бы встретиться было, как в сказке, с змеем-собакою, хоть переломил бы на нем пару копий; потешил бы богатырскую удаль. Уж либо мне, либо ему, собаке. Да, на беду мою, змей-то субботовский сам прятался.

– Рыцарство делает пану честь, – метнула Елена блестящий взор в самое сердце подстаросты, – но, к сожалению, в Субботове не было при мне змея-стражника, – вспыхнула она легкою зарницей.

– А сам этот захватчик-владелец, где же он находился?

– Тато Богдан? – приподняла Елена с недоумением ресницы й потом сразу опустила их черною бахромой. – Он находился при сиротах-детях то удалялся в пасеку молиться и грустить по жене…

– Го-го! Поверю! Сто чертей с ведьмой! Такой-то он, этот казак, – выкрикнул презрительно Чаплинский, – такой он нежный и страстный м'алжонок?

– Пан Богдан, – подчеркнула Елена и побледнела, как лилия, – поступал шляхетно с женою и при жизни, и после смерти, тато мой вообще человек шляхетный.

– Ха-ха! И панна это утверждает, именно панна? Иезус-Мария! – уставился он на нее своими выпуклыми светлыми глазами.

Елена вспыхнула до ушей и не нашлась что ответить.

– Неужели же, – продолжал с горечью собеседник, – неужели пышная панна, крулева литовских лесов, привязана к нему, как дочь, или даже… я молчу! – спохватился Чаплинский.

– Тато мне, – ответила после некоторого молчания взволнованная Елена, – много, много сделал добра: он спас меня от смерти, вырвал из рук врага, защитил от преследования, поручил опеке магната, значит, дал эдукацию и теперь любит, как родное дитя…

– Может быть, больше? Ведьма ему в глотку! – прошипел сквозь зубы, прищуривая глаза, спутник.

– Пане! – подняла гордо головку Елена и сверкнула молнией на Чаплинского.

– Пшепрашам, – съежился тот и перешел сейчас же в трогательно искренний тон… – Я верю, он сделал действительно панне несколько услуг, и он был награжден за них уже сторицею тем, что мог их сделать: я бы за одно это, за одну возможность, за близость к панне, отказался бы от рая… Як бога кохам! – проговорил он одним духом и потом, глубоко вздохнув, отер струившийся по лицу пот.

Панна поблагодарила его обворожительным взглядом и сконфузилась.

– Иные же дьяблы-перевертни берут за свою услугу страшную плату…

Елена вспыхнула теперь вся до корня волос ярче полымя и отвернулась, чтобы скрыть набежавшие, непослушные слезы, а Чаплинский, не замечая, что своей наглостью нанес ей обиду, продолжал в ревнивом азарте:

– Такую несообразную, несоответственную плату, какую может заломить только жид или хлоп! Берут и не кантуют! Когда можно поквитовать – не квитуют… Три месяца проходит, но что им тайные терзания жертвы! Хамский гонор важнее.

Последние слова попали так метко в обнаженную, язву Елены, что она вздрогнула от боли, побледнела мгновенно и ухватилась рукой за луку седла. Чаплинский сконфузился, заволновался и бросился к ней.

– Сто тысяч ведьм мне на голову! Что я, старый дурень! У ног панских лежу! Раздави, а прости! Языка бы мне половину давно надо было отнять, он всегда выбалтывал то, о чем ныло сердце! – сыпал спешно подстароста, задыхаясь и ударяя себя кулаком в грудь. – Вот кто виноват! Вот кто! Оно отравленное, полоненное!

– Но я-то, пане, ни в чем не повинна, – ответила, наконец, надменно Елена и обдала подстаросту таким холодом, что он задрожал как бы под порывом декабрьского ветра. – Да, наконец, я не просила пана об опеке, – улыбнулась она свысока, – а пан позволил себе – и несправедливо – такие речи, какие разрешаются только капелану на исповеди.

– Милосердья! – прошептал, низко кланяясь и, отводя далеко руку с шапкой, Чаплинский и весь побагровел от оскорбленного самолюбия. Потом, желая скрыть свое смущение, он заговорил сразу небрежным тоном: – Здесь осторожнее, панно, крутой спуск, я лучше проведу под уздцы вашу лошадь, – с этими словами он соскочил с седла и пошел впереди.

«Да, в этом-то он прав! – думала взволнованно Елена, уставившись в челку коня и покачиваясь в седле. – Богдану, видимо, мало нужды до моих мук! Все ведь поставила на карту, а он, кажется, больше дорожит мнением своих хлопов, чем моей честью. Что ж это? Или краса моя ему надоела, или он не понимает, какие оскорбления я терплю? – сжимала она больше и больше свои соболиные брови, и складка ложилась меж ними все резче и мрачней. – Краснеть при всяком намеке, при всяком подходящем, даже не на меня направленном слове. Выслушивать все замаскированные соболезнования… А! – втянула она в себя воздух дрожащими, раздувающимися от гнева ноздрями и отбросилась назад.

– А если б? – она не договорила своей мысли и покрылась вся жарким румянцем. – Ведь могло же и может статься! Хорош бы был тогда для меня шестимесячный срок! Я ему месяц тому назад намекнула даже об этом… он всполошился было сильно, затревожился, побежал посоветоваться к отцу Михаилу, а потом мало-помалу затих, успокоился… Шляхетный вчинок!.. – губы Елены сложились в саркастическую усмешку. – Уклониться хочет, что ли? Или он считает свои хлопские звычки важнее меня!? После этого еще и та святоша может вернуться в мой дом и вытолкать меня вон? Так нет же, не пропали еще чары моей красоты! Почувствуешь ты мою неотразимую силу! Не ласка – ревность замучает тебя! А другая уже никогда не войдет в твое сердце…»

Пан Чаплинский вскочил вновь на коня и подъехал к Елене.

– Уже мы скоро у места, моя панно кохана, – начал он робко и потом добавил тихо с умоляющим взором: – Неужели панна лишит навек милостей своего покорного и верного, как пес, раба? Я же не хотел обидеть, а сердце глупое не могло сдержать своего порыва. Я уже и без того наказан, сильно наказан, – вздохнул он.

– Я не сержусь, пане, – улыбнулась печально Елена, – сиротам ведь и не подобает пренебрегать указаниями.

– Нет, не то, я понимаю шляхетную гордость, я сочувствую ей. «Не лезь в друзья, коли не просят», но не могу удержаться, не могу, правда за язык так и тянет… Ну, ну, умолкаю! Нем как рыба. А вот что я хотел сообщить и панне для соображений, и даже свату, это значит вашему тату, для сведений, – начал он деловым тоном, заставив Елену серьезно прислушиваться к его словам.

– На последнем сейме в Варшаве наш почтенный король уличен в намерениях, направленных против нашей золотой воли и конституции, то есть просто был уличен в государственной измене.

Елена взглянула на него изумленными, недоумевающими глазами да так и застыла.

– От него теперь отняли почти всю власть, расстроили все мероприятия, – продолжал, смакуя, Чаплинский, – но с клевретами его думают поступить еще строже, а особенно с более мелкими и сомнительного происхождения. Таким песня во всяком случае спета, имущество их будет сконфисковано, а пожалуй, многие из них не досчитаются и голов.

– Ай, на бога! – закрыла панна глаза руками.

– Панно, богине, стоит ли такое зрадливое быдло жалеть? «Катюзі по заслузі!» – пожал он плечами. – Вот свату моему не мешало бы осмотреться.

– А что? – повернулась быстро Елена.

– Да ведь он все терся у уличенного уже Оссолинского, бывал у короля, ему давались какие-то поручения, на него решительно падет подозрение.

– Я что-то не понимаю, – заговорила Елена, подняв на Чаплинского сухие глаза, – значит, и Оссолинский всего ожидать может?

– Всего не всего, а удаления от должности – верно.

– А мой тато всего за то, что был предан королю и первым сановникам ойчизны?

– Дитя мое, король сам есть раб ойчизны, раб Речи Посполитой, – толковал докторально подстароста, – если он требует чего-либо незаконного, вредного для нашей свободы, то повиноваться ему в таком разе преступно. Сват мой поступал неосторожно, и ему нужно оправдаться серьезно, не то рискует всем… Речь Посполитая к внутренним врагам своим немилосердна. А он не к часу против меня нос дерет!.. Заискивать бы ему у меня нужно, потому что я и в Кракове, и в Варшаве, и в Вильно имею руку… меня все знают, имя пана Чаплинского гремит по всей Литве и Польше! – Голос его звучал все заносчивее и злобнее. – Здесь ему, если и не найдут улик, трудно без поддержки устоять, а я, напротив, расцветаю в силе: староство все и теперь в моих руках, владения Конецпольских под моими ногами, мои собственные во всех углах Литвы… Умрет старый Конецпольский, сын перейдет в Подолию, а я останусь здесь настоящим старостой, – подкручивал усы Чаплинский, закусив удила…

Елена смотрела на него новыми, изумленными глазами и все бледнела… В голове у нее кружился какой-то хаос… в сердце стояла тупая, докучливая боль.

– Да что староста?! – увлекался в азарте Чаплинский. – Мне предлагали польного гетмана, а от польного до коронного один шаг. Уродзоный шляхтич, моя панно едына, не хлоп, да если еще тут и тут, – ударил он себя по голове и карману, – полно, то он может захватить в свои руки полсвета. – И почувствовавши, что произвел впечатление речью и эффектно закончил ее, захлопал в ладоши и бросил в сторону Елены изысканно любезно:

– Пыльнуй, пышна крулево, забава начинается… нужно держать правою рукой за колпачок сокола, и как только вылетит цапля, или утка, или гусь из-под собак тех, что вон по берегу рыщут, – то нужно сейчас же сорвать с птицы колпак и указать на добычу…

– Ах, как это волнует, – ответила Елена с милой улыбкою, уже совершенно овладев собой.

С шумом поднялась из тростника большая цапля; широко взмахивая своими выгнутыми крыльями и вытягивая сложенную чуть ли не втрое шею, она медленно повела головой с длинным клювом и, описав в воздухе полукруг, направилась на тот же берег назад, ближе к лесу.

В это мгновенье Чаплинский сорвал колпачок со своего кречета и крикнул Елене: «Пускайте!» Но панна растерялась, отняла руку от колпака и оставила в темноте сокола, а тот еще крепче впился в руку своими согнутыми когтями…

Грациозный, легкий, оперенный красивою рябью, которая на голове сливалась в один темный тон, а к хвосту расходилась волною, кречет снялся с руки и мелкими, частыми взмахами, перпендикулярно поднялся вверх, точно кобчик, чтоб рассмотреть, где добыча. Заметив же ее, понесся наперерез стрелой. Цапля, завидев своего смертельного врага, всполошилась и начала торопливо подниматься вверх; она изменила первое направление и повернула клювом к врагу, стараясь до встречи подняться как можно выше, чтобы постоянно находиться над кречетом.

Соколы и кречеты бьют свою добычу сверху; только кречет по диагонали ударяет добычу и разит ее клювом, а сокол взлетает высоко и, сложив крылья, падает камнем на жертву.

Цапля неслась теперь на Елену, взмывая все выше и выше. Кречет делал спиральные круги и приближался к своей добыче; но последняя, – по крайней мере казалось снизу, – выигрывала в расстоянии.

Елена до того была восхищена этой воздушной гоньбой, что не только забыла про своего сокола, но забыла про все. Уронивши поводья, вся разгоревшаяся, с сверкающими глазами, она следила лишь, поднявши головку, за поединком пернатых.

Чаплинский подскакал и почти крикнул:

– Панна! Пускайте же сокола! Снимите колпачок, панна!

– Ай, пане, как это прелестно! – заявила с восторгом Елена. – Я и забыла про своего… Колпачок? Ах, зараз! – и она наконец сорвала его.

Сокол встрепенулся, зажмурил сначала от света глаза, а потом сорвался и понесся легкими полукругами; но, заметив добычу, ракетой взвился вверх и начал достигать ее широкими кругами. Стремительный полет его, видимо, превышал быстроту цапли, и сокол уже, вероятно, находился в одной плоскости с кречетом, когда последний заметил соперника; он сначала остановился в недоумении, а потом, изменив полет, погнался за соколом; но тот вырезывался вперед и вперед и подымался уже выше цапли.

– А, сокол, сокол, мой впереди! – восторгалась детски Елена и хлопала в ладоши. – А какой он крохотный кажется, словно ласточка вьется.

– А вот и мой добирается, – волновался Чаплинский.

Цапля между тем, заломив голову, напрягала последние усилия, чтобы подняться выше своих преследователей; но сокол уже над нею взвился, остановился и замер… Цапля следила за врагом и с трепетом ожидала страшного удара. Вот сокол сложил крылья, цапля вдруг сделала вольт – перевернулась на спину, выставив против врага острый клюв и длинные, крепкие ноги. Свинцом ринулся сокол и угодил бы, быть может, на клюв, как на вертел, если бы не подскочил наперерез ему кречет и не вцепился в сокола, желая отбить у него добычу.

– Ай! Что же это? – возмутилась Елена. – Панский кречет напал на моего сокола? Останови, пане! – разгоралась она и гневом, и страстью.

– За блага жизни, моя крулева, всяк готов перерезать горло другому, – улыбался знаменательно пан Чаплинский.

А разъяренные хищники впились взаимно когтями и с остервенением начали рвать друг у друга роскошное оперение, ломая крыльями, крылья. Бойцы, держа друг друга в объятиях, быстро опускались вниз, окруженные целыми облаками пуха и пера. Цапля, воспользовавшись ссорой врагов, бросилась в лес и скрылась в листве.

– Сокол мой, сокол! – чуть не плакала панна Елена, подымая в галоп коня, словно стремясь на помощь к несчастному.

– Да, соколу не сдобровать, – злорадно вставил Чаплинский, – у кречета побольше и посильнее когти.

– Ой-ой! Не говори так, пане: сокол – моя надежда! Но сокол с ловкостью отражал удары противника и наносил свои; наконец, ему удалось вырваться и отлететь… Теперь, будучи на свободе, он напал на кречета с неотразимою силою: бросался пулей на него сверху, шеломил острой грудью и ударами крыльев. Кречет ч слабее и слабее, мог защищаться, наконец, избитый, истерзанный, облитый кровью, он начал падать комом, а разъяренный сокол разил его и разил.

– А что, а что! – шумно радовалась и смеялась Елена. – Наша победа! Моя- надежда столкнулась с панской самоуверенностью и перемогла ее.

– И уверенность, и гордость, и пышность – все сложу у божественных ножек, – скривился Чаплинский, – лишь бы панна вступила со мной хоть в столкновение.

– Посмотрим! – улыбнулась вызывающе Елена и понеслась вперед.

– Так панна преложила гнев свой на милость? – догнал ее Чаплинский.

– Я не злопамятна, – ответила Елена, ожегши его молнией взгляда…

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 2, с. 18 – 27.