62. Встреча Хмельницкого с Марылькой

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Богдан в необоримом волнении прошелся несколько раз по палатке. Не вспышка полковников, не грубое казацкое слово Кривоноса взволновали его, какое-то другое, более мучительное, грызущее чувство зашевелилось в душе гетмана. «Как, неужели же он из-за бабы способен сломить все дело? – спрашивал сам себя Богдан. – Нет, нет! Ему надо было поспешить к Богуну, взять в плен короля… Ха-ха-ха! – засмеялся он злобно. – На этот раз Богун подвернулся как раз вовремя; но не отдал ли Богдан приказание остановить приступ еще раньше, до получения его письма? Да, отдал, отдал приказ остановить приступ, но на время, потому что хотел вернуть и спасти свою жену. Всякий казак имел бы на это право, не то что гетман. Он не требовал ее у ляхов и ничего не обещал им за нее, она сама своей охотой хотела вернуться к нему, и от того, что он на час, на день остановил приступ, не было бы беды никому… А если бы ляхи не выдали ее добровольно? – допрашивал он себя язвительно, с тонкостью беспощадного сыщика. – Да если бы потребовали от тебя уступки, что бы сделал ты тогда, гетман? Уступил бы нашим или продал бы победу за Елену?» – произнес Богдан вслух, останавливаясь посередине палатки.

В душе Богдана робко шевельнулся какой-то ответ, но гетман не захотел его слушать и, рванув себя за волосы, опустился в изнеможении на лаву.

Между тем в лагере происходила следующая странная сцена.

Возле посла, привезшего Богдану письмо от Богуна, столпилась кучка казаков: случилось одно непонятное обстоятельство. Передав джуре письмо к гетману, посол успел только вскрикнуть: «Морозенко!» – и повалился с лошади. Казачка подняли, уложили на керею, вспрыснули водой, но он не открывал глаз. Все стояли кругом в недоумении, не понимая, что случилось с послом.

– Да вы посмотрите, не ранен ли хлопец? – заметил один из зрителей.

– Не видать, – ответили ближайшие.

– Не умер ли? – осведомился другой, посматривая с сомнением на бледное лицо хлопца.

– Нет, дышит, только тихо, – пожал плечами третий.

– Доложить бы гетману, – вставил еще кто-то.

– Куда там! Гетману теперь не до того, – вскрикнул джура Богдана, находившийся тут же.

– Так вот, Морозенка, что ли, позвать? – вспомнил первый. – Ведь хлопец что-то крикнул о нем… может, брат?

– Морозенка! Морозенка! Уж он, верно, что-нибудь знает! – вскрикнули разом несколько голосов. – А ну, хлопцы, пошукайте его!..

Несколько казаков отделились от группы и бросились по лагерю. Через несколько минут к столпившимся вокруг бесчувственного посла подходил уже встревоженный Морозенко.

– А что такое? Что случилось здесь, панове? – спросил он еще на ходу.

– Да вот здесь к батьку гетману посол от Богуна, – ответил ему один из ближайших казаков, – отдал пакет да так и повалился замертво наземь. Только и успел крикнуть: «Морозенко!» А что он, хотел ли сказать тебе что от Богуна или увидеть тебя – не знаем.

Но Морозенко уже не слушал дальнейших объяснений казака. Как безумный, бросился он вперед, расталкивая толпу и повторяя одну фразу: «Где он? Где он?»

– А вон, – указал ему в сторону хлопца один из передних зрителей.

Стремительно бросился Морозенко к лежавшему на земле казачку, остановился на мгновение, словно ошеломленный громом, и вдруг какой-то безумно радостный, а вместе с тем отчаянный вопль вырвался из его груди. Упавши на колени около казачка, он схватил его за руку, припал ухом к его груди и, поднявши голову, крикнул задыхаясь:

– Жива! Жива! Скорее горилки… воды!

Изумленные, растерянные зрители бросились исполнять просьбу Морозенка, и через несколько минут подле него стояла уже кварта горилки и кувшин воды.

– Помогите, помогите, панове! – произнес порывисто Морозенко, подымая дрожащими руками голову хлопца.

Все кругом засуетились; хлопца вспрыснули снова водою, налили ему в рот несколько глотков водки. Минуты через три дыхание хлопца стало заметно сильнее, на щеках выступил слабый румянец. Затаивши дыхание, не спускал с него глаз Морозенко. Но вот прошла еще минута, другая… Из груди хлопца вырвался глубокий, сильный вздох, затем веки его слегка заколебались, потом приподнялись… Глаза хлопца с изумлением обвели всех окружающих и остановились на Морозенке; с минуту они смотрели на него каким-то странным взглядом, словно не понимая, что происходит перед ними.

– Оксана, Оксаночка! – шептал тихо Морозенко, сжимая руку хлопца. – Неужели ты не узнаешь меня?

Все присутствующие молча переглянулись при этих словах Морозенка.

Вдруг какой-то страшный, потрясающий душу крик вырвался из груди хлопца: с непонятной силой рванулся он с места и с истерическим возгласом: «Олекса! Олекса!» – бросился к Морозенку на грудь.

Несколько минут Богдан сидел на месте молча, неподвижно, закрывши рукой глаза; ни шум, ни суета, раздававшиеся так недалеко от него, казалось, не долетали до него. Наконец, он медленно поднялся и направился к выходу, как вдруг навстречу ему вбежал запыхавшийся джура.

– Ясновельможный гетмане, – вскрикнул он, – на башне збаражской вьется белый флаг. К нам в лагерь въехало посольство и какая-то пани с ним.

Богдан вздрогнул и пошатнулся.

– Что? Пани? Ты видел сам? – вскрикнул он, хватаясь рукой за стол.

– Так, ясный гетмане, они хотят увидеть тебя.

– Веди их. Впрочем, нет, постой!.. Пусть подождут… Сначала впусти пани и никого, слышишь, чтоб никого! Ну, чего ж ты смотришь? – крикнул он бешено на смотрящего на него с изумлением джуру. – Иди! Веди скорее!

Джура выбежал; Богдан остался один.

Несколько минут он стоял неподвижно, прикрывши рукой глаза; только тяжело ходившая грудь гетмана выдавала его страшное волнение. Через несколько минут, быть может, секунд, он увидит ее, глянет ей в глаза, услышит ее голос. Страшная минута!.. Теперь он узнает все – измена ли или насилие, любит или не любит?.. Но как встретить ее, что сказать ей, как обнять ее после… «Ох, нет! – схватился он за голову руками. – Подождать… пусть не теперь, после, потом… Нет сил!» – чуть не вскрикнул было Богдан, рванувшись стремительно вперед, и вдруг остановился как вкопанный на месте: у входа раздался тихий шелест шелковых одежд.

Богдан замер. Глаза его впились в полу, закрывавшую вход в палатку: какая-то бессильная истома сковала все его существо, дыхание захватило, застучало в висках, гетман сделал шаг назад и оперся спиной о стол.

И вот пола заколебалась тихо, нерешительно, и в открывшемся светлом отверстии показалась фигура Марыльки. Прелестнее, чем она была в эту минуту, трудно было бы вообразить себе что-нибудь. Длинное черное шелковое платье плотно охватывало ее стройную фигуру и спускалось вниз тяжелыми матовыми складками; черный креп покрывал золотистую головку Марыльки и вился легким покровом по ее платью, спадая до самой земли. В этом строгом, печальном наряде дивное, почти прозрачное лицо Марыльки получало еще какую-то необычайную трогательность.

Богдан не отрывал глаз от Марыльки и в этой прелестной женщине, дивной, как богиня, не узнавал той кокетливой, грациозной, но еще мало опытной девочки, которая бросилась к нему тогда в Субботове с безумными ласками на грудь. Она была так хороша, так обаятельна в эту минуту, что даже нелюбящее сердце должно было бы вздрогнуть от восторга при виде ее, и восторг Богдана отразился невольно на его лице. Это не ускользнуло от внимания Марыльки. Одно только мгновение остановилась она на пороге и затем с потрясенным рыданием возгласом: «Тато! Таточко мой!» – бросилась к Богдану.

Звук этого страстного, близкого голоса заставил Богдана вздрогнуть с ног до головы; все перед ним помутилось, желание обнять, задушить в своих горячих объятиях так безумно, страстно любимую женщину охватило все сердце гетмана; Богдан рванулся вперед и с диким, порывистым движением прижал к груди трепетавшую и рыдавшую женщину…

В этом стихийном порыве было какое-то одуряющее блаженство, потрясшее все его существо взрывом хаотических ощущений; в них чуялись и бурные крики радости, и прорвавшиеся сладостные слезы, и жгучее дыхание давно неведомого счастья, в них было все, кроме ошеломленного до беспамятства разума. Но вдруг резкая, как удар ножа, боль полоснула его по сердцу и осветила молнией его мысли. Вот эту Елену, его Елену обнимал, целовал, называл своей Чаплинский! Бешеная ярость вспыхнула в сердце Богдана; лицо гетмана побагровело, он судорожно отклонил повисшую на его шее Марыльку и, отвернувшись, чтоб скрыть страшные муки, исказившие его лицо, проговорил хриплым, сдавленным голосом:

– На щеках пани еще горят поцелуи Чаплинского!

Марылька отшатнулась.

– О господи! И ты… и ты… коханый мой, единый мой! – простонала она.

– «Единый»! – перебил ее Богдан и разразился горьким хохотом. – «Единый»! Ой, пани в веселом гуморе! «Единый»? Нет, пани, – прошипел он язвительно, – нас теперь два, два, два! А может, и больше! Ха-ха-ха!

– Так оскорбляй меня, гетмане! Теперь ты моим словам можешь не верить, можешь думать, что их вызывает страх перед смертью, ведь я в твоих руках, – заговорила Марылька горьким, но искренним тоном, подымая на Богдана свои чудные глаза. – Но пусть так! Казни меня! Мне эта жизнь так опостылела, «что я сама бы с збаражской башни бросилась головой вниз, если бы одно не удерживало меня на свете! – голос Марыльки задрожал, на глазах показались слезы. – О таточку! – прижала она к груди свои руки и заговорила страстно, порывисто: – Одного только я ждала, чтобы увидеть тебя снова, чтобы глянуть тебе вот так, как теперь, в глаза, чтобы сказать тебе: Богдане, рыцарь мой! Тебя одного, одного всю жизнь любила! Оттолкни меня, убей меня, но верь мне, что я тебе не изменила! Ты мое счастье, ты мой рай!

– Рай?! – вскрикнул Богдан и рванул себя бешено за чуприну. – И в этот рай ты пустила другого?

– О гетмане… насилие…

– И переписка в Субботове с этим извергом, и условленное бегство – тоже насилие? Ведь я знаю все, пани. Мне говорили ваши слуги, – задыхался Богдан.

– Слуги, челядь? – улыбнулась презрительно Марылька. – Разве им можно верить? Если бы я сама захотела уйти, кто бы меня мог удержать? Я не была ни рабыней, ни бранкой. Для чего же понадобился бы мне этот ужас наезда? Чтобы рисковать и своей жизнью? Значит, и Оксана бежала от Морозенка по уговору с Чаплинским?

– А, так все это, выходит, насилие? – простонал гетман. – И это торжественное воссоединение с лоном католической церкви – тоже было насилие? И этот ликующий шлюб с новым мужем – тоже насилие? И это пышное, устроенное потом торжество Гименея – тоже насилие? И это брачное ложе?.. А! – заревел Богдан, как раненый зверь, и бросился с сжатыми кулаками вперед, словно на невидимого врага.

Марылька побледнела как полотно и схватилась рукой за стол, чтобы не упасть на пол; но бешеная вспышка Богдана через несколько мгновений прошла; он прошелся бурно раза два-три по палатке и остановился. Пылавшее дикой ревностью, и гневом, и страшной болью лицо его подергивалось конвульсиями, глаза сверкали мрачным огнем; воздух врывался в его легкие с шумом и клокотанием; грудь тяжело подымалась.

– Да, все это было насилие, – ответила после долгой паузы упавшим, измученным голосом Марылька, – это были придуманные мной отсрочки позора.

– И все-таки этого самого позора… ты вкусила? – прошипел хрипло Богдан. – Ха! Да от такой муки седеют за ночь, вешаются, бросаются в омут, а не идут наложницей к другому!

– Я придумывала задачи, чтобы протянуть время, – устремила Марылька на Богдана полные слез глаза, – я ждала, что меня выручит… спасет меня… мой защитник, мой супруг… моя жизнь… но помощь не приходила.

– Я лежал без памяти. Предательское нападение подкупленного убийцы тебе известно? – произнес угрюмо гетман.

– Эту подлость я узнала потом, – прошептала Марылька и продолжала горячо: – Ты говоришь, что другие умирают. Что смерть? Мгновение – и вечный покой. Позор страшнее смерти! И остаться для мук, для позора могло заставить только одно непобедимое чувство – любовь! И я ради этой любви осталась жить, чтобы увидеть тебя, оправдаться перед тобой. Мне было это легче сделать, чем я предполагала, потому… потому, – опустила она стыдливо глаза, – что все остальное время я была вдовою. Эта самая челядь обнаружила мне еще до шлюба разврат ненавистного мне негодяя, а потом я его поймала с покушавшейся на жизнь бедной Оксаной и спасла ее от насилия, открыла через нее притон его жертв и разорвала с ним навсегда. Этот вечно пьяный развратник вздумал было воспользоваться своими правами, но получил такой отпор, что оставил меня в покое навсегда. И я в глуши, в уединении коротала свои дни только с сердечной тоской да с думой о моем рыцаре, о моем соколе, о моем месяце ясном!

Слова Марыльки были так искренни, доводы так правдивы, а сама она так обольстительно прекрасна, что буря бешенства и ревности начала мало-помалу утихать в груди Богдана: морщины на лице его расправились, цвет лица стал ровнее, в глазах блеснул ясный огонь.

– Но почему же ты не дала мне знать? – промолвил уже мягче гетман, сделав движение к Марыльке.

Горевшее ярким румянцем лицо ее озарилось робкой счастливой улыбкой, она готова была уже броситься снова в объятия к своему желанному повелителю и промолвила кокетливо:

– Ведь я же перекинула моему гетману из Збаража стрелкой лист.

Этот детский, кокетливый тон показался Богдану фальшивым, и яд ревности снова ожег его сердце, а в груди зашевелилось убаюканное было недоверие.

– Нет, не могу, не могу верить! – вскрикнул он, закрывая руками глаза и отшатнувшись к столу. – Вздумала отозваться, когда уже над всем Збаражем произнесен был смертный приговор. Свою жизнь спасала! А может быть… Ха-ха-ха! За шкуру своего малжонка дрожала!

Марылька побледнела и схватилась рукой за грудь.

Глаза Марыльки сверкнули гордым огнем, и она заговорила, подняв высоко голову:

– Что ж, оскорбляй меня, издевайся над этим глупым сердцем! Я ведь невольница здесь и беззащитна! Так, так! – продолжала она горько. – Теперь моей любви нельзя верить, не стоит. Ей можно верить тогда, когда я из дома коронного канцлера попросилась к простому незначному казаку, которого я сразу полюбила всей своей девичьей душой! Ей можно было поверить, когда я, забывши и стыд, и совесть, отдалась пану писарю, зная, что своей красотой я могла бы себе и почет, и богатство купить… О, тогда мне можно было верить! Но когда пан гетманом стал, в моем сердце должен говорить только расчет. Что ж, пусть и так! Но ты забываешь одно, гетмане, – переменила сразу тон Марылька и заговорила дрожащим от глубокой обиды голосом:

– Не только из осажденного Збаража посылала я тебе письма, я присылала тебе письмо еще год тому назад, через Оксану, которую я спасла от рук негодяя! Тогда ты еще сам не знал, чем окончится дело, а в Польше все, все пророчили тебе погибель и позорную смерть! Но я не побоялась разделить с тобой ее, я молила тебя вырвать меня от Чаплинского… Я всюду полетела бы с тобой… Я ловила тоскующим сердцем каждую весточку о тебе, я мыслью торжествовала с тобой твои победы…

– Га, победы, победы! – заметил колко Богдан, но Марылька не дала ему опомниться.

– Да, торжествовала победы, – продолжала она горячо, – и трепетала за твою судьбу… Тогда еще не было пилявецкого поражения, и кто знает, чем бы кончилось дело, если бы не побежали все от одного твоего имени. И я боялась этого, я хотела быть вместе с тобой, я измучилась от этой страшной тревоги. Да, Богдане, я не хотела умирать, потому что хотела жить с тобой! – и Марылька простерла к Богдану руки, но он еще, видимо, колебался.

– О гетмане, не отталкивай меня, не отталкивай меня! – вскрикнула безумно она, падая перед ним на колени. – Зачем ты хочешь отнять у меня твое сердце, когда оно любит меня? Чем виновата я в своем несчастьи? Одного тебя я люблю с самых детских лет… Разве ты забыл ту страшную ночь, когда ты спас меня на турецкой галере? Разве ты забыл те дни, которые мы провели с тобой на чайке, помнишь те долгие переезды по зеленой степи, когда я скакала с тобой рядом, когда ты поклялся быть мне вторым отцом?

– О невозвратимое счастье! Есть ли у тебя бог з сердце? – простонал Богдан, опускаясь в изнеможении на лаву. – Я хочу верить тебе и не могу… Понимаешь, какая это мука?

Но Марылька не слушала его слов; уцепившись за его руку, она подползла на коленях к гетману и, охвативши его колени руками, продолжала свою речь. Она уже не говорила, она шептала каким-то страстным, задыхающимся голосом:

– Вспомни те дивные весенние дни, когда мы ехали с тобой из Варшавы, вспомни те летние, прозрачные ночи, которые провели мы с тобой в Субботове! Помнишь ли ту ночь?.. Чад и беспамятство… Ведь это я, твоя коханая, твоя любимая Леся! Я снова хочу любить тебя больше жизни, больше света, больше всего!

От жгучих речей лицо Марыльки загорелось жарким румянцем, черный креп свалился с ее головы, золотистые волосы разметались по плечам и окружили ее голову светящимся ореолом; глаза ее, потемневшие, как сапфир, впивались в глаза Богдана; они, казалось, проникали какими-то огненными нитями в самые тайники его сердца… Опьяняющий аромат ее дивного тела кружил голову Богдана. А голос Марыльки шептал все страстнее какие-то безумные, бессвязные слова… Гетман уже не разбирал их значений, а только слушал этот голос, дивный, чарующий, страстный, заставляющий забывать все окружающее.

– Олесю, радость моя! – вскрикнул клокочущим голосом Богдан, сжимая до боли ей руки. – Скажи мне, есть ли бог в твоем сердце? Правдивы ли твои слезы? Есть ли хоть капля правды в твоих словах? Я молю тебя, правды, правды! Я хочу верить тебе, слышишь, хочу!

– И верь! Верь! – подхватила горячо Марылька. – Тебя одного люблю и любила! За тобой пойду на край света! Для тебя только и живу, мой желанный, мой коханый!

– Поклянись мне!

– Клянусь последними страданиями отца, клянусь спасением моей души, клянусь своей предсмертной минутой, – страстно заговорила Марылька, сложившая на груди руки, – тебя одного любила и люблю! Чаплинского не знала. Он ненавистен мне, как никто на земле. Пускай отступит от меня навеки пречистая матерь, если в моих словах есть хоть капля лжи! Пускай над моей могилой креста не поставят! Пусть я умру без отпуска, как Каин!

– Помни, что нарушителей клятвы, – сказал мрачно Богдан, – ждет страшная кара и там, и здесь, на земле.

– Что мне кара? – вскрикнула горько Марылька. – Может ли быть большая мука, как то, что ты не веришь ни мне, ни моим словам? О, чем же мне заслужить твою веру? – продолжала она, обливаясь слезами. – Чем мне уверить тебя, чем, скажи? – заломила она в отчаянии руки.

– Елена! – прошептал Богдан, теряя над собой власть. – Последний раз, на бога… правду… если ты любишь, любила меня, все, все забуду! Ах, как я тебя люблю!

– О гетмане! – прервала его страстным воплем Марылька и бросилась к нему на грудь.

Богдан не отстранил ее, а обвил своими руками. Теплое ароматное тело прильнуло к нему с такой страстью, что Богдан почувствовал, как все закружилось в его голове. Этот аромат, эта близость безумно любимой женщины опьянили гетмана. А Марылька, прижавшись к его губам своими губами, шептала страстно, безумно:

– Люблю, люблю, люблю тебя одного!

Вдруг у входа раздались какие-то спешные шаги; в одно мгновение Марылька отскочила от гетмана, и в эту же минуту на пороге появился джура.

– Как смеешь ты нарушать мой наказ? – крикнул на него запальчиво гетман.

– Прости, ясновельможный гетмане, из Збаража только что прибежал какой-то шляхтич; он требует, чтобы я ввел его к тебе, и говорит, что имеет сообщить тебе неотложные, важные новости.

При первых словах джуры Марылька вздрогнула и побледнела. Ужасная мысль шевельнулась у нее в голове: «А что если это Чаплинский или Ясинский, если они явились сюда выдать ее тайну! О боже, что тогда?..» Богдан молчал, он хотел было велеть шляхтичу подождать, но бросил быстрый взгляд на Марыльку, и какое-то подозрение шевельнулось в его душе…

– Обезоружить и впустить, – произнес он отрывисто. Марылька занемела в ожидании, но решила смотреть опасности прямо в глаза.

В одно мгновение в уме ее созрело быстрое решение: будет ли это Чаплинский или Ясинский, но поведение их с нею будет зависеть от того, какими покажутся им отношения Богдана к ней, а потому она села рядом с ним и постаралась придать своему лицу самое радостное выражение. Шляхтич не заставил себя ждать; через несколько минут в палатку вошла какая-то фигура с большим мешком в руке. В мешке лежало что-то тяжелое и влажное; низ его был мокрый, и какая-то темная, красная жидкость просачивалась через него и падала крупными каплями на пол.

– Ясинский! – крикнул с изумлением и негодованием Богдан, схватясь с места. – Сюда? Ко мне? Осмелился прийти?.. Га-га! Ну, я теперь припомню пану Субботов! Гей, казаки! – хлопнул он в ладоши.

– На бога, ясновельможный гетмане, – бросился перед ним на колени Ясинский. – Я торопился, чтобы принести ясновельможному гетману все сведения о Збараже; я знаю тайный ход… Я принес преславному гетману то, чего он напрасно добивался целых два года, чего не хотел подарить ему сейм! – и с этими словами Ясинский встряхнул своим мешком: к ногам гетмана и Марыльки покатилась бледная, замаранная кровью голова Чаплинского с раскрытыми, застывшими в ужасе глазами.

Марылька вскрикнула от ужаса и неожиданности; в голове ее помутилось, но она сделала над собой невероятное усилие, чтобы не потерять сознание: малейшее ее движение Богдан мог принять за проявление сожаления. Марылька сразу сообразила это и овладела собой. И действительно, вид мертвой головы Чаплинского не возбудил в ней никакого сожаления; он был до того уже ненавистен ей, что, казалось, она сама смогла бы задушить его своими руками, и только безвыходность положения удерживала ее; в душе ее шевельнулось даже какое-то смутное чувство радости и облегчения.

Теперь сама судьба была за нее! Главный, ужасный свидетель ее тайны уже устранился с ее дороги. Эта мертвая голова не промолвит больше ни слова; остальные же все уже не страшны ей. Невольный облегченный вздох вырвался из груди Марыльки, но вид головы был так ужасен, что она должна была отвести от этого страшного зрелища глаза.

Сам Богдан вздрогнул и отступил с отвращением назад.

При виде этой мертвой головы, так страшно смотрящей своими неподвижными глазами, вся ярость улеглась в душе Богдана. Он молча смотрел на этого мертвого врага, отравившего его жизнь.

– О господи, суд твой строг, но справедлив! – раздался первый голос Марыльки. – Ты отомстил за меня!

Звук этого голоса заставил оглянуться Богдана.

– Жалкий мерзавец, – произнес он с презрением, обращаясь к Ясинскому, – ты думал этой изменой купить меня? Ошибся, пане! Предателей мне не надо! Гей, джура, позвать сюда казаков! – крикнул он громко.

Ясинский побледнел, лицо его помертвело; ужас неотвратимой смерти предстал сразу перед ним.

– Ясновельможный гетмане! Спаситель! Батько наш! – залепетал он, опускаясь сразу на колени. – На матку свенту! Все! Все! – полз он по земле, стараясь поймать ноги Богдана.

Но было уже поздно: у раскрытого входа стояло четыре плечистых казака.

– Ой! Спаси! Пощади! – вскрикнул дико Ясинский, обезумевший при виде их, и судорожно уцепился за ноги Богдана. – Я знаю все. Я все расскажу тебе о пани, о том, как она…

– Не надо! – перебил гордо Богдан и с отвращением оттолкнул его от себя ногой. – Возьмите ляха, – обратился он к казакам, – и повесьте его с этой головой на шее; пусть знают все, что предатели не нужны нам!

Увидев, что мольбы его не ведут ни к чему, Ясинский бросился защищаться с последним отчаянием. Он рычал, кусался, цеплялся в лица окружавших его казаков, но борьба была неравная. Четыре сильные руки подхватили его под мышки и выволокли из палатки. Раздирающий душу крик донесся еще раз… Затем все смолкло.

С минуту еще Богдан прислушивался, но вот он почувствовал на своем плече прикосновение чьей-то легкой руки: перед ним стояла Марылька. Она сияла торжеством и гордым сознанием своей силы. Теперь она была свободна: все препятствия устранились с ее пути, и это сознание своей безопасности и свободы придавало ей еще больше красы.

– Что ж, Богдане, – произнесла она, – веришь ли ты хоть теперь моей любви, моему слову?

– Верю, верю, верю! – вскрикнул горячо Богдан и страстно, безумно, дико прижал ее к своей груди…

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 490 – 502.